Константин Кинчев

Я познакомился с Башлачевым прежде того, как увидел его вживую. Ко мне попали записи квартирных концертов, и не побоюсь этого слова, потрясли – так это было мощно, неожиданно и самое главное – высокохудожественно, если говорить о слове. А познакомились мы в мае 1985 года. Я слышал его записи, а он увидел меня на рок-клубовском фестивале. Он позвонил после фестиваля, а я уже знал кто он, и с радостью откликнулся на предложение просто пообщаться. Он приехал ко мне в гости, мы распили с ним много бутылок вина, ходили несколько раз в магазин. Мы здорово пообщались, посидели, попели песен. Потом он пригласил меня на день рождения, и там уже мы поближе познакомились, по-человечески. Это было на юго-западе у Жени Каменецкой. Задерий был, Фирсов… Потом у Фирсова зависали пару суток. Саня тогда пел и пел… И это был такой восторг! Просто лились из него – эта сила и любовь. Глаза лучились, фикса сверкала! Непередаваемые ощущения…
Саня мне дал, вообще, очень много. Я тогда к слову относился так: «что бог на душу положит», а благодаря Башлачеву стал более ответственным и бережным. Посмотрев, как он работает над песнями, я понял, что любой человек, пишущий песни, должен отвечать за свои слова и не зазорно над этими словами, в принципе, и поработать. Замечательно, когда существует импульс и его можно зафиксировать на бумаге, но потом его нужно обязательно поправить, подравнять, сделать более четким. Этим Башлачев и занимался. Это я в меру своего скудного, по сравнению с Башлачевым, таланта почерпнул и, как умею, пытаюсь до этих вершин докарабкаться. Планку он всем поставил, будь здоров. Человек у тебя живет, показывает свои тетрадки, показывает формулу написания – какое слово за какое цепляется. Целая структура у него была разработанна, и здесь технологии очень много. Ведь каждое слово должно вытекать одно из другого, подчеркивая и подкрепляя его, слова превращаются в предложение, которое стимулирует рождение следующего предложения, состоящего из таких же слов. И он чертил графики и схему, стрелочки рисовал, как одно слово с другим должно соотноситься. Не в рифме дело, а должно соотноситься именно смыслово. И стилистически как они должны завязываться и, соответственно, начинать играть благодаря этой огранке, гореть, как бриллианты. Да, он так работал. Он научил меня шлифовать и заниматься огранкой. То есть, конечно, он меня не учил, мне просто было интересно, и он мне рассказывал, как он работает над текстами. Я именно этим интересовался, и он делился, как ученик-отличник за партой руки не ставил, давал списывать мне, двоечнику. Пожалуйста... Осознание его уровня пришло как бы «от противного», я это еще на записях понял. Мне на записях попадались и песни Юры Наумова, к примеру, но здесь было по-другому. К Юре Наумову я относился как к равному, а Башлачева сразу воспринял, как учителя. Он меня пронзил при первом прослушивании записи какого-то квартирника. В первый день, когда мы вот так у меня на Щелчке посидели, я помню очень хорошо, у меня была написана «Иди ко мне». Он меня, кстати, поправил, подсказал, что надо именно «иди» петь. У меня там было по-другому… И «Мое поколение» было написано так же. А у него в ту пору, в мае 1985 года, был написан «Посошок». Он мне его спел как песню, которую только-только написал. Я и Насте говорил, что слышал «Посошок» в мае. Она же его атрибутировала осенью 85-ого. Он его не пел на концертах. Не знаю, работал над ним, наверное. Просто был импульс, захотелось поделиться, а потом он просто работал над текстом. Песня написана, а он ее лопатил и чистил, чистил, чистил… Как настоящий поэт трудился.
Человек он очень хороший был, открытый, но со своими тараканами. Он ведь был молодой… Я был более ровный, чисто по-человечески. Он как-то спросил меня: «Ты не устал?» Я говорю: «Ну, я ж городской! Я в этом ритме вырос и расту, меня сломать в этом плане сложно». Это не к тому, что он был какой-то «деревенский». Он был другого темпа просто. Его Москва так завихрила, что он физически очень сильно уставал. Потому что все время кочевки, ни своего угла, ничего своего. Он так радовался, когда я уезжал… Башлачев у меня в Москве часто останавливался, я ему квартиру оставлял, когда уезжал в Питер. И у него появлялась возможность отдохнуть, остаться наедине с собой. А когда не было такой возможности, начинались депрессии, причем достаточно длительные.
Его стало накрывать, видимо, от усталости, оттого, что он эту огненную нитку потерял, этот импульс первоначальный. В душу к нему я как-то особенно не лез. Была масса причин, там и свердловские мистические истории с его друзьями, которых я не знал, и с девушками какие-то истории… Одна песня «Ванюша» чего стоит, это тоже после определенных событий, которые у него в жизни случились. Все вместе…
Почему перестали писаться песни, он не говорил, но это, вообще, неизвестно. Это точно, куда бы он ни приходил, все от него ждали песен и в определенный момент начинали действовать как вампиры сосущие: «Давай-давай!» А без песен он вроде и не особенно интересен. Но так оно и есть. Главное, что есть у поэта есть – это его песни, его слова. Пока он делился – всем был в радость. Он кочевал по квартирам, и его все любили. Кто ему нравился, к тому он и приезжал. Не ко всем подряд, естественно. В жилетку никогда не плакался.
Знал ли он заранее, как кончит? По-моему, путь самоубийцы, если вспоминать «Степного волка» Германа Гессе, был прописан очень четко. Другое дело, что этим самоубийцей в ту пору был каждый из нас. Жили сегодняшним днем, и что будет дальше, никто не знал, и знать не хотел, абсолютно этим не озадачивался. Ощущение это давало колоссальный импульс жить, как бы тебе херово ни было, и как бы тебя не грузила действительность – у тебя всегда есть возможность с этой действительностью распрощаться раз и навсегда. И после этого возникал вопрос: а стоит ли эта действительность того, что с ней пора прощаться, или она все-таки не настолько ужасна? И мне всегда казалось, что не настолько ужасна. У меня после небольшого самоанализа возникало ощущение, что все не так уж и херово, то есть, все можно поправить и есть смысл жить дальше. А у Сани, видимо, настал момент отчаяния. Попытки самоубийства он делал и раньше, вены себе резал, я знаю об этом.
Такая отстраненная веселость, такое «эх!» пронзительное в глазах. Это сложно словами передать. Этот импульс я читал и в глазах Чумы, нашего гитариста... У Чумы было так же. Я даже пугался: вдруг Башлачев так – пум! – и возникал. Я, видимо, это читал, я это чувствовал сердцем. И получилось, как получилось… Башлачев мне позвонил 1 февраля, поздравил с рождением сына, Женька у меня родился. А 17 февраля его и не стало. Это был наш последний разговор с Башлачевым, вроде вполне нормальный... В последний год-то он был тяжелый, замкнутый, ведь у него бывали периоды, когда он вообще ни с кем не разговаривал.
Если бы в ту пору Саня пришел к Церкви, как я пришел, это бы все ушло на периферию ценностей. Возникли бы новые, более мощные и содержательные ценности. Это называется благодать Святого Духа, это приходит только после тайны исповеди и таинства причастия. Благодать Святого Духа начинает работать и взнуздывать душу, которая рвется во всевозможные полеты. Я уверен, в душе СашБаш был православным. Прожил бы дольше, и стал бы ортодоксом, таким же, как я. Все его последние тексты, как и тексты Цоя, христианские и до боли глубокие. Я, кстати, Башлачева и Цоя на один уровень ставлю по слову. Майк еще там, и Гребенщиков, и Ревякин – пятеро. Вот, кстати, Цоя слушаю все время, а Башлачева только читаю. Потому что невыносимо cлушать Башлачева. Очень больно. Очень тяжело. Когда он живой рвался, оно вроде как было не так страшно. А вот когда мертвый так же рвется, мне тяжело. Читать, все время читаю. Он, конечно, больше поэт, чем Витька в плане чистоты жанра. Вот есть бумага и слова, написанные на бумаге, и эти слова вставляют. Настоящий поэт. А Цой – простые слова, заезженные рифмы, но когда все вместе – они несут глубину и понимание всего мироздания, в котором вращаемся мы, люди.
Башлачев не знал толком, чего он хочет… Нужна ли ему группа, например. Для того чтобы знать, что хочешь, банально необходим жизненный опыт. Если душа не взнуздана, сегодня хочет этого, а завтра другого, пойди, уследи и проанализируй, чего ей хочется! Хотел быть максимально свободным, а при этом звучать как группа. Я его хорошо понимаю. Как только начинали звучать вместе, его это обламывало. Время проходит – опять «группу хочу». Как только было бы сформулировано понятие группы, он был бы вынужден встать перед новой дилеммой: ограничение возможностей своего душевного полета вместе с гитарой. Песни появляются, когда сидишь, бренчишь, идет какая-то пульсация, тарабарщина, из которой вдруг начинают рождаться слова в определенном ритме. Здесь необходимо загонять себя в рамки ритмической сетки, определенного квадрата, а у СашБаша один куплет длиннее, другой короче, и по долям там – то так споет, то сяк споет и ловить невозможно… Уже не рок, а джаз получается, а джаз такого пения тоже не позволяет. В группе же он вынужден сам себя загонять в рамки. В этих рамках уже не очень уютно. Все, «не буду с группой»! Проходит время, снова хочется с группой… Один раз в Москве, где-то в Университете, смутно припоминаю, был концерт в электричестве, люди еще на столах стояли… Саня пел, а мы с Задерием кривлялись.
Опыты студийной работы жутко его выламывали. Он слушал и ужасался. Он куда-то пропадал, терялся и очень переживал. Для него это было на уровне трагедии. Ему одного хотелось, а потом он слушал результат: «А-а-а! Так это я вот так пою? И всем нравится?» Он к себе был очень требователен, а там действительно к середине записи весь нерв пропадает. Так и у меня, я просто к этому легче отношусь – пою как Бог на душу кладет и попадаю или не попадаю, но оттуда пер идет. В студию прихожу – все чисто, но почему-то не прет тот кайф, который есть на концерте. Во всяком случае, пока мы этого не добились. Но я не унываю: когда-нибудь мы будем звучать в студии так же, как на концерте.
Записи, концерты, разговоры… Смерть. Смерть всегда неожиданна. Ты знаешь, что так или иначе это кончится, но когда это происходит, ты всегда понимаешь, что тебя застали врасплох. И все время эти вопросы пламенные: «Почему?», «Зачем?», и состояние, граничащее с отчаянием, что ничего поправить нельзя, что кажется, что ты проснешься, и все опять будет нормально, а это уже не так. Мне кажется, последняя мысль человека, летящего из окна: «Зачем я это сделал?» А уже ничего поправить нельзя. Вот в чем трагедия. Это все возраст очень опасный, когда себя чересчур переоцениваешь и считаешь, что тебе все позволено, когда есть некое состояние успеха, востребованности и ощущение собсвенной значимости. Дикая переоценка себя. В этом возрасте это ведет к катастрофе. Вот этот бы возраст пережить. Или как Цой – это уж как Богу было угодно. С Цоем я, чем больше живу, тем больше ощущаю родство душ, как это ни парадоксально. Нам с Цоем было очень кайфово, когда он ко мне приезжал…
У СашБаша в его золотые, лучшие годы известности и не было. Известен он был в узких кругах. Соответственно в этом формате остается и сегодня. Но время все расставит на свои места. Его поэзия будет жить значительно дольше нас. Больше того времени, что нам отмерено, и еще нескольким поколениям. Его будут читать, как мы сейчас читаем поэтов серебряного века. Бродский говорил, что поэзию способен воспринимать один процент населения, вот на него я и работаю. Башлачев работал на тот же самый процент, и уверяю, что сейчас, что через сто лет его будут чувствовать те, кто чувствует красоту слова. Человеческая природа метафизична, сколько было до рождения Христа в процентном отношении подонков и подлецов или же хороших, ищущих людей, и сколько было серых, необразованных, нежелающих что-либо знать, сколько было стремящихся обрести ответ на главный вопрос, который должен тревожить человека: «В чем мое предназначение, смысл моего бытия», etc. Каково было это соотношение, таким оно и остается. Двигатель истории – культура, пласт, который нарабатывается и медленно растет. И благодаря этому культурному пласту, вроде как незаметному современникам, величает твоя страна.
Башлачева не забыли. Я не забыл. А вот родится молодой человек, который озадачится вопросом своего бытия и существования на бренной земле, и рано или поздно наткнется на Башлачева и почувствует красоту и глубину его слова, и Башлачев будет жить в его сердце. Я учился на уроках литературы отвратительно, но независимо от этого Гоголь попал в мое сердце, Есенин попал. Из того, что преподавали. Достоевского я в школе не понял, он воткнулся позже. На роль воспитателя, наставника и учителя не назначают. Выбирают всегда ученики, и только тогда ты становишься настоящим сенсэем. Если ты сам себя назначаешь, то твои попытки обречены.

Если тебе интересно настоящее творчество – ты можешь стать творцом. Если ты постоянен в твоих пристрастиях творить – ты становишься Творцом. Если ты ищешь Бога в себе – ты становишься Богом. Если тебя выбрали, услышали, задают вопросы – ты становишься Учителем. И ты говоришь: жизнь продолжается!
Нужно слушать живых поэтов: Комарова, Василия К., Башакова еtс... Есть еще отличная группа «Billys band», можно сказать, новая музыкальная визитка города Питера. Есть и другие достойные группы! Для того чтобы жить – надо просто жить, не правда ли? Не усложнять себе и другим жизнь? А то – запутаешься и не получишь ни одного ответа на тревожащие душу вопросы…

ДМИТРИЙ РЕВЯКИН:
«Башлачев — поэт для всех».

Ревякин: Давайте договоримся: в своем разговоре об Александре я буду опираться не только на его творчество, но и на личный опыт рождения песен, т.к. осмыслить его творческий путь я могу только так.
Задача рассказать о Б. вроде и простая, но одновременно и сложная. Простая, потому, что его песни и стихи многим хорошо известны. Сложно потому, что личных встреч у меня с ним было всего две- три. В начале 85 года он был с квартирным концертом в Новосибирске, произвел потрясающее впечатление своими песнями, тем, что он ни на кого не был похож, не "давал" артиста, был трепетно- настоящим. Потом он приехал в наш город через два года- в начале 87года-был с Задерием на репетиции "Моста", на концерте, и мы поехали ко мне ночевать. Саш-Баш был уже болен, говорил мало и неохотно, но были моменты, когда его "я" пробивалось через болезнь- и сколько тогда выплескивалось открытости, распахнутости и обаяния! Но в ту ночь он больше молчал, казался разочарованным в своем деле, ни петь, ни писать не хотел, часто замолкал, отвечал односложно, "нормально",- в основном. И в последний раз мы встретились в Питере на фестивале рок-музыки летом 87 года. Он с радостью приехал на встречу с нами, сибиряками, и я спел посвященную ему песню "Вымыты дождем", и он на меня произвел впечатление ещё более тяжелое, чем в Сибири. Жизни его оставалось на несколько месяцев, и его гибель я воспринял, как большую утрату.

Как ты полагаешь, имело ли место у Башлачёва что-то вроде
кризиса идентификации в творческом смысле?

Ревякин: В свое время на ТВ я посмотрел фильм, где говорилось, будто Александр "исписался", а потому заболел, впал в депрессию. Я думаю, здесь перепутаны причины и следствие. Он болел не потому, что у него был творческий застой, он не писал, потому что болел. Это очень важно понимать. Я говорю об этом как человек, лично прошедший через это. А его жизнь сложилась иначе: врачей рядом не оказалось. И результат всем известен. А кризис самоидентификации? Нет, он не потерялся. Он хорошо понимал, почему и зачем он писал свои песни, он своими силами думал вырваться из болезни, пытался гасить её- где травой, где алкоголем, где девками- ведь он был ещё очень молод, ему не было и 30-ти-в таком возрасте мы все самоуверенны, и Саш Баш не был исключением.

Могли ли причины исхода быть сугубо творческой природы?
БАШЛАЧЁВ ДО САМОГО КОНЦА
НЕ ПЕРЕСТАВАЛ СЛЫШАТЬ ГОЛОС МИРА

Ревякин: Сугубо творческой- нет, конечно. Я рассматриваю его уход в общности временной ситуации и его личностных качеств. Вам известно, какими были 80-е годы: отсутствие перспектив на будущее, гитара да пиво разбавленное, нищета. И на этом жутковатом фоне Башлачев производил впечатление человека тонкого и одинокого. Полагаю, началом его болезни была смерть его первенца, случившаяся ещё в студенческие годы Саш Баша. Не боюсь повториться: для человека с такой тонкой психической организацией это был сильный стресс. Тогда болезнь появилась, развивалась потихоньку, по спирали, усиливалась, отступала...
Что ж делать, такое время: болезнями спасаться будем, как сказано. По отношению к нему со стороны окружения очень годился бы глагол "беречь". Но мы все сильны задним умом.

«На жизнь поэтов»?

Ревякин: совсем недавно я перечитал его стихи. Надолго тяжелое впечатление. Даже если заранее не держать в голове его уход, все равно финал этот выплывает из его творчества: "Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия"...

Ревякин: Думаю, что он не перестал слышать потусторонний мир

…Да, мир сакрального?

Ревякин: …Он умышленно этим не пользовался. Бывают моменты, когда ты вроде зацепился за слово и вот уже по этому лучу пошел... Но тебе важнее в этот момент оставить труды. И так про себя пару-тройку строк промыслить, потом можешь к этому вернуться, но фокусироваться- не обязательно. Думаю, у Александра эта фокусировка отсутствовала по той причине, что он уже не считал нужным фиксировать. Из-за болезни мотивация была утеряна.Это было следствием болезни. Я много видел людей, страдающих депрессией, я слышал, как просили их отцы: "Встряхнись, включи волю, ты ведь мужчина",а они роняли голову на материнские колени и замирали так на часы. Такая вот непростая болезнь.

БАШЛАЧЁВ СОВСЕМ НЕ «ПОЭТ ДЛЯ ПОЭТОВ»

Ревякин: Конечно, его стихи неравноценны. А у кого они равноценны? Стихи юного Пушкина и взрослого поэта тоже неравноценны. Я бы разделил его творчество на три части. Это условная, конечно, делёжка. Первая- это "бардовская" часть, примерно "как здорово, что все мы здесь сегодня собрались" Сказать правду, с этими песнями он проходил школу, оттачивал слог, искал метафоры, работал над образом. Он удивительным образом соединил бардовскую и рок-н-рольную школу."Совок" он заклеймил этими песнями, как никто в середине 80-ых. Второй этап его творчества- это "Время колокольчиков", "Черные Дыры","Лихо","Мельница". И, наконец высокая его поэзия- былины. Это просто крутизна! Я прочел их, когда Сани уже не стало, когда Костя Кинчев устраивал такое действие "Рок-н-ролл-это мы", и я должен был исполнять "Время колокольчиков"... А мотивация его творчества очень четко изложена в его немногих интервью. Главное слово в них-"душа" и "зачем?" "Вложить свою душу, а не чужую", "заставь петь свою душу", "главное, чтобы, пела душа"," провинция у нас не понимает, не чувствует своей души, «я дышу и душу не душу», а исходя из вышесказанного ответ "зачем?" не так труден: хотелось Саш Башу спеть Свою Песню, оставить свой След жаждой вырваться из советского лицемерия, сбросить оковы безбожия через свое "горячее, парное слово". Он хотел вырваться из чужеродных ритмов, хотел вырасти из них как из "чужих рукавов". Он считал, что одной волшебной палочки на всех в мире нет, что у каждого она своя, индивидуальная, ни на что не похожая. Но он был беден, одинок и горд, знал о политике "пряника и пяти палок".

Можно ли Башлачёва назвать «образованным» поэтом или он
творил, что называется, «от пупа»?

Ревякин: Как Поэт, как Мастер Саш Баш образовывался, я думаю, в процессе Труда, в этом мы похожи. Мне повезло- я видел его черновики, там бесконечная правка, и ею он занимался до последних дней. Он знал, конечно, что писали Кинчев и Гребенщиков, но влияло их творчество на него, я думаю, лишь на первом этапе. А когда он погрузился в свои могучие былины, это был уже Саш Баш, он мог их показать каждому и сказать: "Вот, это написал я, Александр Башлачев".

То есть он искал точные рифмы — и это признак «необразован-
ности» поэта?

Ревякин: Думаю, что он шел от мелодии все-таки. Когда я пишу, у меня в голове сперва появляется мелодия с какими-то редкими словами, потом это постепенно обрастает. У Сани качественно иная плотность образов, убедительный ритм, а в аккомпанименте его много скрытой музыки.

Ревякин: Нет, думаю, что рэп- это тоже для Саш Баша "чужой рукав",у него другая словесная руда, корни другие, другая культура, другая поэтика. Другое нутро, одним словом.

Есть такое понятие Poeta doctus — поэт для поэтов. Судя по
имеющейся на сегодня «искусствоведческой» литературе, Башлачё-
ву отводится именно такое место?

Ревякин: С тем, что Башлачев поэт для поэтов, я категорически не согласен. Сегодня время мутное, многие стараются быть "в формате", появиться в телевизоре, заработать деньги, то есть многих не ломает роль обслуживающего персонала. А у Саш Баша в творчестве живут кондовые понятия: любовь, душа, правда и странные для сегодняшнего дня понятия "честь" и "совесть". Его в школе изучать надо, чтобы пробить брешь в "гламуре", чтобы вернуться к истокам. Но над всем настоящим мы научились только "стебаться" и глумиться. Такая вот публицистика.

СУД ЛЮБВИ И СТРАСТИ

Ревякин: Пушкин, уже будучи зрелым поэтом, призывал "глаголом жечь сердца людей". Лермонтов сравнивал свою поэзию с «кинжалом». Поэты Серебряного века так же находились в рамках поиска ответов на конечные вопросы бытия. И каждый из них сделал свой осознанный выбор в пользу бытия. Большинство из них- Брюсов, Сологуб, Кузьмин- известные сатанисты, но именно они формировали сознание большого числа людей: их допустили до печати, по-моему, в 1905 году, и они за 12 лет помогли сделать революцию. Конечно, в первую очередь большевики, но и они в том числе. Как ни смешно звучит сегодня, но Сталин- тоже грузинский поэт Серебряного века. Тарковский его переводил. А противостояла им небольшая горстка поэтов, среди них- мой любимый Николай Степанович Гумилев.

О Башлачеве. Согласен со словом "суд", со словом "любви". Суд любви, но не страсти. В его интервью есть целые монологи о любви:"Все, что сделано без любви, не нужно жизни," "... чувствуешь в себе любовь, ты люби и рассказывай о не"..., "мне не нужны песни, в которых я не слышу любви". "Любить то, что ты любишь в этой жизни, и об этом петь". Но в то же время "не существует чистой любви во плоти. Всегда что-то примешивается. Невозможно играть на одной ноте"... Хотя "это определяющая сила, самая великая сила..." И у любви своей прошу хоть каплю молока". Что же касается страсти, скажу так: страсть мимолетна, обманчива, и если свести творчество Александра к этому понятию, то можно подумать, что его песни- это песни одного дня, того, прошедшего. Утверждаю: его творчество архиактуально именно сегодня.

Вообще, как тебе кажется, для Башлачёва существовала пробле-
ма жанра?

Ревякин: Нет, не существовала, как для всякого настоящего поэта. Чем больше проходит времени, с тех пор, как не стало СашБаша, тем больше горечь утраты и жгущие душу мысли: сколько честного, трепетного, пронизительного ушло вместе с ним. К своим 25 годам он написал и боевики,("Долго шли зноем и морозами") и сатиру "Слет-симпозиум","Подвиг разведчика", и рокерские баллады, настоящие, которые так и просятся в репертуар.

Правы ли те, кто утверждает, что Башлачёв — сугубо русский
поэт? В чём это проявляется: в исторической обусловленности об-
разного ряда, лексическом строе или, например, введением в оборот
русского рока архаичных размерностей, вроде раёшника?

Ревякин: Считаю, что Башлачев продолжает русскую исповедальную традицию. И образный ряд, и лексический строй, и введение в оборот русского рока архаичных размерностей, вроде раёшника- все это органично соотносится с его главным утверждением, что "корень рок-музыки- это корень человеческой души, что рок это Дух, а Дух-...что такое Дух без народа? Что такое народ без Духа? Это мы уже видели... Его печалило, что "мы путались в рукавах чужой формы очень долго, и не поняли, что рок-песня-это плач, что артист должен запеть "своей болью". В его творчестве присутствуют ключевые понятия, которые он постоянно развивает: душа, совесть, страдание, любовь, стыд, честь, зерно. Я думаю, это не только русские понятия,а общечеловеческие, я бы даже сказал, библейские, хотя наполняемость этих понятий у каждого своя.

о переводах

Ревякин: Думаю, что Башлачева переводить нужно. Можно. Поэтика Хлебникова сложнее, но переводят ведь его. За океаном, среди изучающих русскую литературу, наверняка найдутся его поклонники. Хотя, наверное, сложно представить западному читателю, как это жить в "три погибели", как "бьются в вальсе аккорды хрустящих суставов", как "головой кивает хуй из- под заплаты". Может быть, с западным читателем Сане повезет больше, так как у нас в России те, кто между "ложкой и ложью", хотя и "приветливы и смазаны", не спешат признавать гений Башлачева.

о метафизике поэзии Башлачева

Ревякин: Сугубо русской метафизики, мне кажется, нету. Есть метафизика православная и неправославная. к православной Башлачев прорывался: "Я за все говорю- спасибо. Ох спаси меня, спаси Бог!" Но слишком узкими были его временные рамки, и от этого боль утраты со временем только возрастает.

о парадоксе Башлачева

Эпос Гомера, новгородские гусляры, певцы Лангедока, скандинавские скальды, кельтские барды, степные акыны,- есть ли у них это слитное и неслиянное единство? Древняя поэзия дошла до нашего времени, прежде всего, как песня. Даже казачьи походные песни- это отголоски древнего владения ритмом и словом. Как представлял себе рок-песню Александр, я сказал выше: как дух, как плач, как свое нутро. Органика и искренность, помноженные на труд и талант- вот составляющие его успеха. Его можно и про себя прочитать, и под гитару спеть- все самодостаточно и самоценно, все для души полезно. Ещё Лермонтов говорил, что горькие истины нужны.

о группе

Ревякин: Сегодня не надо рассуждать, как было бы лучше. Что толку в глаголах условного наклонения: "была бы группа, было бы лучше?" Ему нужны были единомышленники, а не сессионные музыканты, что в перерывах между концертами рассказывают анекдоты. Единомышленников рядом в то время не нашлось, а одиночество- не лучший спутник жизни и творчества. Это тоже была беда.

о незнании собственного предназначения

Ревякин: Если говорить о русском роке вообще, то этот вопрос стоит. По этому пути Башлачев шел, как я уже говорил, от своей души. Он не успел изваять "памятник нерукотворный" по молодости своей, но он нигде не отступился, не прогнулся под время:
Наши беды вам и не снились.
Наши думы вам не икнулись
Вы б наверняка подавились.
Мы же- ничего, облизнулись.
Талант- от Бога, а чистота души- от отца с матерью. Склоняю голову перед ними и на Ваши вопросы отвечаю для них в первую очередь.
В моем же понимании рок, коли мы затронули этот вопрос, в возможности задуматься. Мой рок- мои думы. О жизни, о свом предназначении, о смысле бытия. А смысл бытия в том, чтобы постигать правду Божью. Порой она нелицеприятна и невыносима, порой ты спотыкаешься и падаешь, но собираешь свои силы, поднимаешься, молишься и пытаешься двигаться вперед.

грозный Бог?

Это сын его. Он придет судить.

Суд любви?

Прежде всего - страшный. Любовь- божественное чувство, это не страсть. Все мы страстны, и Александр был страстным человеком, судя по его стихам. Но судя по отзывам знающих его людей, он осознавал это. мотивацию. Мотивация у него одна-единственная — «зачем». Не «как», а «зачем». И, возвращаясь к вопросу о неравноценности его стихов — конечно неравноценны, они у всех неравноценны. Пушкинские, например, юные стихи — вообще бред какой-то. И не только юные, если говорить о Пушкине.
И СашБаш оставил свой след — тягучей, неимоверной жаждой вырваться из «совка», сбросить эти оковы, это безбожие. Читая его, я как человек религиозный чувствую, что он пишет именно об этом: дайте мне свет, дайте мне систему координат, с которой я пойду дальше по жизни. Вот поэтому-то он и мучался.
Можно ли Башлачёва назвать «образованным» поэтом или он творил, что называется, «от пупа»?
Ревякин: «От пупа», как и я тоже. Образовывался он «в процессе». Мне повезло — я видел его черновики. Это такая пахота, там всё позачёркнуто. Я в юности писал примерно так же — «Вольницу», весь цикл тогдашний. Та пахота была вдоль и поперёк, когда я эти рифмы искал, чтобы было железобетонно — вот у СашБаша вот так.
То есть он искал точные рифмы — и это признак «необразованности» поэта?
Ревякин: В том числе. Потому что на самом деле поэты садятся и мгновенно пишут — и необязательно у них должны присутствоватьточные рифмы.
А как же Бертран де Борн с его «Гну я слово и строгаю»?
Ревякин: Тогда встречный вопрос — а что такое «образованный»
поэт?
Это знание того, что делают «в соседней комнате» коллеги и, прежде всего прочего, знание поэтической традиции.
Ревякин: СашБаш, как я его запомнил и как сейчас себе представляю, был self-made, то есть «необразованный». То есть, он следил, конечно, что там Кинчев писал, что Борис писал, но это на него, на мой взгляд, мало влияло — а если и влияло, то только на первом этапе.
А когда он погрузился в могучие пьесы свои — какие угодно, с декорациями или без — это уже был СашБаш, это он мог показать каждому и сказать: вот это написал я, Александр Башлачёв.
Не было ли проявлением наличия школы у Башлачёва то, что он чуть ли не первый так успешно раёшник использовал — в стихах,
вроде «Лихо»?
Ревякин: Не знаю, как у него это получилось. Но, я думаю, стояла просто в голове такая задача. Когда я пишу, то сначала у меня в голове не стихи, а мелодия с какими-то словами отрывочными. Думаю, у него так же было. Вот он так разбил её, и так и пошло у него — и получилось как надо. Я думаю, от мелодии он всё-таки шёл. И даже не
столько от мелодии, сколько от ритма. У него так плотно нафаршировано… у него качественно иная плотность образов. Вообще ломовые образы. Да — ритм, конечно. Ритм.
У него же речитатива гораздо больше, чем собственно пения.
Причины могут быть сугубо технические — ну, нету у человека великого голоса, трудно петь. Ну, произносит песню речитативом — но попробуй-ка такой текст спеть, у кого есть голос!
Ревякин: Нет, там изначально такая руда! Какой рэп?! Слишком длинные слова для какого-то там рэпа! Совсем другая культура заложена и другой образный ряд.
Есть такое понятие Poeta doctus — поэт для поэтов. Судя по имеющейся на сегодня «искусствоведческой» литературе, Башлачёву отводится именно такое место?
Ревякин: Да ну, я не согласен, конечно. Он поэт для широкого читателя, и все бы его без особого труда восприняли. Более того, я был на его концертах — на квартирнике, году в 85м или около того, когда он приезжал в Новосибирск с гитарой — это было потрясающее действо! Забавно кстати, но я заснул, по-моему на «Егоркиной былине» или какой-то ещё длинной песне. (Смеётся.) По-видимому, он ещё и терапевтическим действием обладал, по крайней мере на меня. Ну, как «поэт для поэтов»? Нет, конечно. Он — для кого надо, для того и поэт.

СУД ЛЮБВИ И СТРАСТИ
Считается, хотя такое представление может быть неверно или неактуально, что поиск ответов на конечные вопросы бытия, а большой поэт не может не искать их, следует вести в рамках «большого» жанра — так «правильнее» и соразмерно постановке задачи.
Ревякин: Вовсе нет. Например, все поэты «серебряного века» находились в рамках поиска ответов на конечные вопросы бытия. И каждый из них сделал свой осознанный выбор. Большинство — как Брюсов или Сологуб, известные сатанисты. И им противостояла всего лишь небольшая горстка, в том числе Гумилёв Николай Степанович. Остальные были все сатанюги, язычники, причём — крутые, лютые.
И они формировали сознание большого числа людей. Буквально: их допустили до печати в 1905 году, по-моему, и они за 12 лет сделали революцию.
Ты вот так прямо на них возлагаешь эту ответственность?
Ревякин: В том числе, в том числе. И при большевиках они все жили в поряде. И Луначарский тоже был поэтом, и Сталин тоже входил в кружок. То есть они все писали стихи. Сталин — поэт «серебряного века». Грузинский, да-а-а! Тарковский его переводил. А к Брюсову они все на поклон ходили. Все до единого — потому что он
настолько владел школой письма, всеми этими размерами и формами.
Я вот сейчас хочу поизучать Брюсова — врага надо знать в лицо.
Вообще, как тебе кажется, для Башлачёва существовала проблема жанра?
Ревякин: По большому счёту — нет, не существовала. Например, мне кажется, он легко свою сатиру делал. Также просто делал боевики — «Долго шли зноем и морозами…», «Мельница» — баллады такие рокерские, настоящие, которые можно группой играть и это прозвучит потрясающе. Делал былины, делал какие-то там скетчи — есть там у него какие-то стихи ко дню рождения или к свадьбе, ещё к чему-то. То есть, быстрые такие стихи. Никаких проблем жанра у него не было. Единственная его проблема, я повторю, была в том, что он болел и что его не положили в больницу.
Правы ли те, кто утверждает, что Башлачёв — сугубо русский поэт? В чём это проявляется: в исторической обусловленности образного ряда, лексическом строе или, например, введением в оборот русского рока архаичных размерностей, вроде раёшника?
Ревякин: Да ну, я считаю, что Башлачёва переводить на другой язык спокойно можно. Даже Хлебникова перевели, ну а СашБаша- то уж тем более. За океаном будет интересно особенно — там, где в университетах наши преподаватели, которые отсюда свалили. Всё это можно перевести и преподнести для американцев, вообще для людей, изучающих русскую литературу конца ХХ века, спокойно. И все эти разговоры, что он сугубо русский поэт, что это вот только… Да ничего подобного! Вот книга у меня есть, там автор рассматривает всех поэтов и в том числе Хлебникова, и утверждает, что его можно переводить только так. Полагаю, это будет очень интересно для западного читателя.
Профессиональные переводчики до сих пор не решили, существуют ли поэты непереводимые или нет. Тем не менее, метафизика поэзии Башлачёва — она сугубо русская или это всё-таки не так?
Ревякин: Я думаю, метафизика на то и метафизика. Сугубо русской метафизики, мне кажется, нету. Есть метафизика православная и неправославная, вот и всё. Вот Башлачёв на этой грани как-то и остался.
У него так и не получилось перейти из неправославной в православную. Опять же — не хватило времени, так сложилась его судьба.
Существует ли «парадокс Башлачёва», согласно которому поэтические тексты и тексты песен существуют в слитном и неслиянном единстве? Если — да, то какова природа магии или ремесла, позволяющая поэтике рок-сознания (попытки прямого диалога с миром сакрального) превращаться в литературу? И органичен ли обратный процесс — приход литературы в поле рока?
Ревякин: Так как я видел его черновики, то примерно представляю себе, как он пахал над своими стихами. То, что их можно и про себя прочитать, и вслух прочитать, и под гитару спеть — это всё результат его пахоты и работы. Ну а как иначе-то? А без этого — никуда. Просто его работа и привела к тому, что стихи Башлачёва рассматриваются как самодостаточные и самоценные.
Судить о Башлачёве исходя из своего профессионального опыта я не могу, потому что время, когда он писал — это было начало 80х, и он был один. А я начал осознанно писать в середине 80х, ближе к концу. Это существенно разное время. И у меня была группа, а он один был — это вообще тяжело.
Ему было бы лучше с группой играть?
Ревякин: А он же в каком-то интервью говорил, что пока нету людей, которые бы подошли ему.
Разве профессионалов было мало — сессионные-то музыканты были в избытке?
Ревякин: Так вышло — не подвернулись. А когда вопрос этот уже стоял практически, можно было бы и людей найти, и всё остальное, — то болезнь уже прогрессировала, ему было уже не до кого.
Когда ты не один, это всегда лучше.
Башлачёв говорил, что основная проблема русского рока заключается в незнании собственного предназначения. Ты согласен с этим?
Ревякин: Ну да. В моём творчестве это не представляет проблему, а в широком смысле — да. Вот сейчас все больше думают только о формате, как появиться в телевизоре, как заработать деньги, на каком заказняке сыграть. Вот и всё их предназначение. То есть — обслуживающий персонал. А в моём понимании рок — это всё-таки те песни, слова, те стихи, что заставляют задуматься. О жизни, о своём предназначении, о смысле бытия.
Замысел Господа, возможно, не в том, чтобы явиться, а в поиске его, составляющем духовную жизнь человека. Кажется, если б существовал в предельном выражении ответ на вопрос о смысле бытия, то он был бы настолько ужасен, что его познание было бы несовместимо с жизнью.
Ревякин: Смысл бытия — в том, чтобы постигать волю Божью.
И это воле Божьей соответствует. Порой она невыносима. Ибо правда нелицеприятна и невыносима. Конечно, бывают различные отступления, но потом ты опять собираешь себя, если в тебе есть силы, и посредством поста, посредством ограничений двигаешься, постигаешь эту волю Божью. И молишься, и просишь сил, чтобы эту волю постигать. Всё.
Получается Бог какой-то древнееврейский — он очень грозный и прямо-таки диктует свою волю. Мне кажется, что он милостивее.
Ревякин: Это сын его. Он придёт судить.
Но ведь это будет Суд любви?
Ревякин: Мне кажется, прежде всего — Страшный. Любовь — божественное чувство, это не страсть. Кстати, Башлачёв был человеком очень страстным. Судя по его стихам, страсть его захлёстывала.
Что, его можно было бы назвать «пленником страстей»?
Ревякин: Можно даже и так сказать, пленником. И, судя по отзывам о нём других людей, он осознавал это.

БОРИС ГРЕБЕНЩИКОВ

Люблю «Аквариум». Просто не представляю ситуацию, в которой он может помешать…
Александр Башлачев

Про Башлачева мне говорило много народу, но все как-то не было времени и возможности услышать его. В конце концов, девушка по имени Женя упросила меня пойти на улицу Перовской, все-таки послушать человека. Дом прямо возле Невского, рядом со мной… Башлачев спел там песен десять, наверное. Разворошил он меня сильно, хотя это была совсем не та музыка, что мне нравилась. Но в нем была энергия, в нем было очень интересное чувство слова, и главное, вот это неназываемое – «мым». Он живой был! Поэтому, я помню, что, придя с концерта, сказал, что очень сильного человека слушал. Не должен нравиться, а понравился! Потом, я помню, он ко мне домой приходил, что-то пел, тогда у меня еще был Билли Брэгг. Может быть, Джоанна Стингрей это снимала. Потом у Сашки Липницкого мы с ним встречались. И в ДК Связи он к нам приходил перед одним из наших последних концертов. Он тогда был в прекрасном настроении…
Первое впечатление Башлачев произвел очень сильное. Столкновение с человеком, в котором от природы есть дар и который умеет им пользоваться производит впечатление, будто заглянул в печку горящую. Этот внутренний жар, захлебывающийся поток всегда действует сильно на кого бы то ни было, не может не действовать. Этот самый дар, Божий дар, есть у всех, просто один из ста тысяч доводит его до ума. Башлачев его почти доводил, хотя он так и не смог с ним, по-моему, технически до конца справиться. Все забывают, когда говорят, какой он был великий, что он так и не сумел ритмически себя окантовать – так, чтобы его можно было записать на студии, на хорошую аппаратуру. Его поток очень клокочущий, очень неровный. Он принципиально был непрофессионалом. У Липницкого, например, сидел несколько месяцев, пытался записать что-то, но так и не получилось. Вернее, что-то получилось, но не то, не совсем то... Потому что, когда он ровный, он сам себе неинтересен. Вот оттого он уникальной был фигурой, не вписывался даже в те рамки, в которых творил, он все равно из них вылезал. И слушать его я, честно говоря, много не мог.
Я сейчас с ужасом думаю, что нужно было, как сокровище все это воспринимать, а я как-то уж очень спокойно относился. У него ведь были не песни даже, а целые спектакли. Работал ли он над ними? Этого я сказать не могу. Я никогда этого не видел, но, судя по всему, он писал новую песню тетрадями… Просто останавливал песню, чтобы перевернуть листочек. Это говорит о том, что ему очень многое приходило. Как будто он выпросил у Бога больше, чем смог поднять. Вот у меня, собственно, такое ощущение от него и осталось. То есть, он просил у Бога, и Бог дал ему много и сразу. Может, вот это он и не смог переработать, обрести внутреннюю гармонию. Хотя последние два года, когда Настя появилась, он производил на меня впечатление человека, радующегося жизни. Тяжелым я его не застал, не видел. В эти пять-шесть встреч он производил на меня очень радостное впечатление. В последние полгода, по-моему, я его не видел, а если и видел, то один-два раза, случайно. Мрачным Башлачева я не помню. Может, он готовился к встрече со мной, я не знаю. Но когда он приходил к нам в ДК Связи, он был вполне в хорошем состоянии, хотя по всем отчетам должно было быть плохо.
Вместе песен мы никогда не играли, хотя вполне и могли б, но я просто не могу этого вспомнить. Мы могли вместе играть где-нибудь в залах типа ЛДМ. Когда я недавно пересматривал какие-то хроники, то столкнулся с чем-то похожим. Домашних концертов мы не играли, к тому времени их уже не было. Из-за такого характера общения мы с ним никогда толком и не разговаривали. И он не выражал своего отношения к моему творчеству, думаю, ему было неудобно, да и мне было бы такое неудобно. Но как-то присутствовало ощущение, если романтически говорить, что мы на одной высоте находимся. Мы испытывали глубокое взаимное уважение.
Я его сразу воспринял всерьез. Безусловно, он поднимал пласт, в который я бы и не сунулся. И вообще не было бы «Русского альбома», если бы он был жив. Когда он умер, я ощутил, что мне на плечи ложится какая-то дополнительная часть груза. Вот он ушел, и кому-то этот возок нужно тянуть. А я совершенно не хотел его тянуть, у меня на то не было ни малейшего желания. Но никуда уже было не деться. Получилось так, что, умерев, Башлачев оставил этот возок без присмотра. И кому-то его придется дальше двигать... Башлачев начал, он эту штуку поднял и потащил, абсолютно один, и хотя я вроде бы в том же поле, но я – это что-то абсолютно другое. Музыкальная часть этого непонятно чего оставалась необработанной, и отсюда явился мой «Русский альбом». Башлачев, безусловно, крестный отец «Русского альбома» – без всякого, повторюсь, моего на то желания.
Мне кажется, он взял больше, чем уже мог вытащить, и надорвался. Московская интеллигенция подняла его на щит и с криком понесла. Не надо было это делать. Очень сложно чувствовать себя гением, когда ты еще совсем молодой человек. И вот ему говорят, что он гений, а он еще не успел свои ноги найти, не успел материал переварить. Если бы он больше знал, ни хрена бы он из окна не выкинулся. По-моему, его подвело то, что от него ждали очень многого. А он полгода или больше, год – сухой, ничего из него не выжать. Это страшно, я знаю по себе. Это страшно… Но мне-то, простите, за пятьдесят, я могу с этим жить, потому что знаю, что это пройдет, а он-то этого не мог знать в свои двадцать семь лет.
Его фотография висела у меня на стене очень долго, хотя я его никогда не слушал. Не могу его слушать – тяжело. Попытался его поставить в своей радиопередаче и понял, что не могу… Я готов признать, что существует такое видение жизни и такой способ передачи этого видения, но он противоречит тому, что я делаю. Его шуточные песни – это говно, а не шуточные песни. Я недавно переслушивал – они просто плохие. У Высоцкого они настоящие, а Сашка пытался это сделать, но это не его… Они неестественно у него звучали, с моей точки зрения. Я недавно для своей программы переслушал все, что мог выдержать, много времени уделил для того, чтобы сделать хорошую программу. Нет, не получилось… Можно видеть действительность плохой, мрачной и страшной, но тогда ты ничего с ней не сделаешь. Можно ли черпать силы в том, что злит? Да, глубинный вопль у Башлачева очень тяжелый. А злиться или нет?.. Брюс Ли говорил: «Не злись!» Потому что тогда ничего не сделаешь. У меня такое устройство: когда я злюсь, то ничего не могу сделать. Или я могу сделать что-то очень ничтожное. А когда я нахожусь в пране, когда я вижу мир как нечто прекрасное, я могу что-то сделать. Такой склад природы, что делать… Для того чтобы понять, что являлось основой творчества Башлачева, необходимо задуматься о вещах очень сложных, о невысказываемых вещах.
Башлачев никогда не был забыт… Потому что с этой сырой породой, которую он достал, никто не может справиться, никто не хочет к ней даже подходить. Его помнит, да, 1%. Можно напечатать сотню пластинок, выйти на улицу и всем раздавать. Но люди не возьмут – они никогда такого рода искусство не смогут воспринимать. И последние пять тысяч лет показывают, что с этим нельзя ничего поделать. Зная человечество, могу утверждать, что ничего не изменится. Но если мы не будем пытаться, станет хуже. Как говорила Алиса в Зазеркалье: «Для того чтобы устоять на месте в такой ситуации – надо бежать». Остановишься – тебя снесет назад.
Искусство Башлачева не элитарное, но это искусство для тех, кто потом делает свое искусство. Творчество Лу Рида в этом ряду, но просто он сверхраскрученный, Лу Рид, его имя знают, хотя почти никто не слушает. А Башлачев значительно тяжелее, чем Лу Рид, и его знают те, кто должны знать, а массово его никто никогда слушать не будет. У него нет ни одной песни, которую люди массово бы знали. Это невозможно... Вот пример о том же самом: недавно я перечитывал всякие штуки, связанные с обэреутами… Введенский действительно гениальный поэт, кстати, лучше Заболоцкого, но кто знает Введенского? Никто! Его знает 1%, и его не будут знать ни больше, ни меньше. Но для тех, кто что-то делает в поэзии, он незаменим. Так же, как Башлачев незаменим для этого 1%, который впоследствии что-то сделает в музыке и поэзии. Эта каста должна существовать.
Это искусство для каких-то особенных людей, простые люди не в состоянии его выдержать. То есть, я бы сказал, что это окошко туда, куда никто не хочет заглядывать. Вот взять, к примеру, всю мою группу – никто из них слушать Башлачева никогда не будет. Они даже не поймут, о чем идет речь, им этого ненужно, а ведь у меня играют лучшие музыканты!
Моя позиция: усилия по «внедрению Башлачева в сознание масс» абсолютно бесполезны, но без них мы откатимся назад. Мы все занимаемся тем, что пытаемся устоять на месте, и нас все время сносит назад. Лучше не будет, но хуже – может стать. Это не оборона, это нападение, постоянное нападение на быт, на серость, на косность. Чтобы огонь горел, его нужно все время поддерживать, потому что когда он погаснет, его уже не разожжешь. Ревякин именно об этом отлично сказал: «Когда задуют наши костры – вас станет знобить!»

ОЛЕГ МИТЯЕВ,
поэт, музыкант

В 1986 году мой земляк и хороший знакомый Петр Солдатенков пригласил принять участие в съемках своего фильма. Тогда он назывался «Игра с неизвестным», нынешнее его название — «Монологи у кирпичной стены». Я с удовольствием согласился поскольку в нем должны были сниматься БГ, Шевчук, барды и представители других
песенных жанров. Кого я должен быть играть — себя или просто парня, который задает вопросы этим персонажам — это было не совсем ясно, но теперь уже не имеет значения. И вот одним из персонажей являлся доселе неизвестный мне Саша Башлачев. Одной из предполагаемых сцен нашего с ним разговора должна была быть сцена нашей встречи в поезде. Башлачев должен был играть себя — такого ершистого парня, который бросил все доселе привычное и стал жить без дома, без семьи ради того, чтобы писать свои песни.
Я недавно просмотрел фильм и могу сказать, что с каждым годом он приобретает все более документальную ценность. Все события происходили в Павловске, на развалинах старого полуразрушенного дома — получилась некая фантасмагория. Юра Шевчук спорит с представителями авторской песни, молодой еще совсем, мало кому известный но уже с этим задором и яростью своей. Женя Смольянинова поет свои чудесные песни,
Юрий Алексеевич Кукин, кто-то еще, сейчас уже не вспомнить.
Сниматься Башлачев так и не стал, несмотря на то, что Солдатенков приложил к этому немало сил. Зато в фильме прозвучала одна из самых сильных и загадочных песен его — «Имя имен». Так что свой вклад, свою такую яростную ноту он в это внес. Мне он запомнился как человек неуправляемый. Непонятный и мрачный. Поэтому я к нему относился настороженно. Я всегда стремился к каким-то правилам, упорядоченности. Может быть, он уже тогда понимал, что правил никаких нет и это его сильно возмущало.
Тем не менее для себя я вывел Александра Башлачева как мужественного человека — поэта, который может плюнуть на все и просто жить — путешествовать и писать песни. Иметь такие душевные силы, которые позволяют поверить в то, что ты делаешь — это настоящее и ради него быть готовым ко всему. Было бы здорово, если бы он мог продолжать жить и писать такие песни.
Это яркое и короткое знакомство с ним не прошло для меня бесследно. Я очень часто его вспоминаю, когда выбираю, каким путем идти дальше. Я понимаю, что есть такой крайний, альтернативный путь, но уверенности идти по нему у меня не хватает. Я придерживаюсь точки зрения Леонида Филатова, что все мы — некий своео-
бразный гумус... и на нашей писанине должен когда-нибудь вырасти настоящий большой поэт.
Я не успел познакомиться с Башлачевым. Мы не форсировали события, играли каждый свои сцены и казалось, что знакомство еще впереди. Что еще все состоится. Не состоялось…
За все последующие годы я не встречал ни в жизни, ни в литературе более яркого человека, с такой твердостью отстаивающего свою бескомпромиссную позицию. Разве что — Шпаликов или Рубцов. Но и у них все же была какая-никакая семья, пристанище.
Состояние, в котором они писали является технологической необходимостью, условием для создания настоящего шедевра искусства.
Пишущие люди, хотя у всех это проявляется по-разному, нуждаются в безделии, свободе такой от всего. Отбросить все — и писать.
Тексты песен Башлачева меня поразили еще тогда. Но мне они не были близки — уж очень мрачные. Недавно я писал песню, посвященную Мише Евдокимову, когда писал — рыдал и сам себе удивлялся. Думал —
как же я петь эту песню буду, когда уже сейчас плачу? Хотел показать песню супруге — она отказалась. Говорит, настроение сразу портится.
Поэтому и я сейчас очень редко слушаю его, больше читаю. Читать легче. Исполнение его — с таким надрывом мешает мне докопаться до сути, до истины.
Песни Саши Башлачева — не для развлечения. Это довольно серьезная работа для души и для ума. Так можно сказать о всех произведениях великих людей — например Бродского.
Для восприятия творчества таких гигантов нужна очень серьезная многолетняя подготовка, жизненный опыт, сильное стремление понять смысл того, что они сделали.
То, что оно не так востребовано нашими слушателями, молодежью не говорит о том, что нет смысла делать попытки донести его до адресата. Пусть бы песни Башлачева звучали на радио — те, кому они предназначены рано или поздно услышат. Не думаю, что кто-то вправе решать сейчас, что нам надо слушать, а что нет. Время — оно все расставит по своим местам.

ОЛЕГ ХАКМАН,
вокалист рок-группы
«Рок-сентябрь»

Дата добавления: 2015-07-20