Ждана Сергеева Секретные Материалы 1998

Прислала Эка (Лиса)

МАМЧЕНКО Л.П.,
Зав. отделом газеты «Коммунист»

Был август 82-го года. Ко мне в отдел редактор привел человечка и сказал: «Вот это Саша Башлачев, он приехал на преддипломную практику. Его интересует социальная тематика, поэтому он хочет проходить практику в вашем отделе». Такой невысокий мальчик с растрепанными непричесанными волосами, негламурно одетый.
То есть о гламуре в то время вообще понятия не вели, а просто было видно, что ему на одежду до фени, как это сейчас говорят. Ну, вот почему-то я сразу к нему прониклась какими-то почти материнскими чувствами. Но, к сожалению, я дала ему задание, а сама заболела. Задание было такое: тогда было принято всех работников рынка — я не имею ввиду рынок как экономику в целом, а рынок как базар — ругать: «бессовестные, цены опять поднимают!». И вот я однажды решила понять, что стоит привезти яблоки с Кабардино-Балкарии? Или орехи откуда-то с Кавказа, во сколько это обходится? Да, елки-палки, а где они живут? А где они хранят свой товар?
Вот женщина пожилая, почти старушка. В ящиках у нее товар. А как она его доставляет? Я пошла, все разузнала и написала большой материал. Не помню как он назывался. А может так и назывался «Городской рынок». После этого возмущенные читатели стали звонить в партийные отделы. Они думали, что они не равноправные моему
отделу, освещающему просто партийную жизнь, а над всеми. Там «Как вы посмели писать об этих спекулянтах?» и т.д. Прошел как раз год. Приехал Саша, и я ему дала это задание. Я говорю: «Саша, прочитай мою статью, пойди на рынок и напиши сам по-своему».
Я не была уверена, что этот тихий мальчик что-то сделает, и не сразу прочитала его материалы — я надолго вышла из строя. Он написал «Арифметика прилавка». Так все изучил, так досконально!.
Он добрался до таких глубин, до которых я еще не дошла. То есть у него был следующий после меня шаг. Ну вот. А когда Саша прошел практику без моего руководства — к сожалению, самостоятельно — к счастью… Это не преддипломная была практика на предпоследнем курсе. Когда он через год приехал его поставили на комсомол,
и это его как журналиста загубило. Он, правда, придумал страничку «В блокнот семь нот» и стал писать там, пропагандировать современную музыку и т.д., а о комсомоле, так искренне, писать было нечего, а врать и притворяться Сашка не умел. И он как журналист вообще завял. Вот он через год и уехал в Питер.
Знаете, я очень не люблю, когда те, кто что-то слышал о Рубцове, спрашивают: «Это правда, что его женщина задушила?». Я говорю: «Это правда, что он был большой поэт. А как он жил и как он умер — это вот вас совершенно не касается». Меня это просто бесит.
Также и Сашка. Вот я намекнула где-то в этом же материале, почему его никто не удержал, почему он ушел… Понятно, что ушел он по собственному желанию. Опять пошли глупые читательские письма:
«А что случилось? Как он ушел — то? Задавился или отравился?».
Мне этого не хочется….
Вот на этом его работа в редакции и кончилась. Прошло время.
Потом я уже стала узнавать через Владика. Владик, сыночек мой, человек достаточно закрытый, он мне мало чего рассказывает о своей жизни. Я не знала, что они с Башлачевым были дружны. Потом у Владика вышла пластиночка, там тоже, по-моему, была песня одна записана на стихи Башлачева, другая написанная вместе с ним. Вот так я, например, стала лично узнавать. Он приехал к нам на работу в 83-м, в 84-м уехал, а в 88-м он погиб и тут мы узнали, что погиб поэт. Вы знаете, как было... ночью мне не спалось, я тогда вся исходила на радио «Свобода», на BBC. Глушилки сняли, я слушала их напропалую. И вот ночью мне не спалось и вдруг я слышу, по BBC прервалась передача Севы Новгородцева. И вдруг, совершенно серьезно: «Вчера в России, в Ленинграде покончил с собой…», — тут у меня сердце забилось, я почему-то сразу подумала, что это Башлачев. Хотя я ничего не могла предположить, что он так кончит. Близко не предполагала, — «большой русский поэт Александр Башлачев.».
Тут уж больше я не спала, там исполняли его песни, читали стихи и т.д. А в городе-то ничего не произошло. Ни в городе, ни в стране ничего не произошло. Это BBC откликнулось. А тут как раз мы собрались в редакции. Я тогда временно не работала, но пришла на какой-то редакционный праздник, и мы заговорили об этом. Для многих
это было откровение, что Саша не просто стишки кропал, а большой серьезный поэт. Вообще тогда, когда он у нас работал над ним все похихикивали. Мол, ходит опять сонный. Ладно, дело молодое — думали с девками гуляет. А он стихи писал по ночам. Я с ним с тех пор не встречалась. А дальше уже пошли его стихи... Я когда прочитала
и поняла — сказала его маме: «Нелли Николаевна, да ему невозможно было с этим жить! В этом маленьком, тщедушном таком тельце такое огромное содержание! Да оно его разорвало! Да ведь жить не возможно с этим.». Вот его читаешь, так как будто не мальчик это 27-летний написал, а как будто он прожил несколько веков такой глубоко русской жизни. Он настолько глубоко русский поэт, несмотря на то, что он вроде тяготел к рок-музыке. Вот эти вот его… например, союз «да», который он часто применяет:
Шальное сердце руби в окрошку!
Рассыпь, гармошка!
Скользи, дорожка!
Рассыпь, гармошка!
Да к плясу ноги!
Или
Ой, да я не знаю…
Это настолько в духе русских былин, каких-то русских песен.
Я не понимаю, откуда у него все это взялось. Арины Родионовны ведь у него не было.
Душа гуляет! Душа гуляет!
Да что есть духу пока не ляжешь,
Гуляй Ванюха! Идешь ты, пляшешь!
Вот эти вот такие обороты... а «Грибоедовский вальс»? Это такой русский характер показан и трагедия. Из ничего, а трагедия.
Вот человек, обычный человек вдруг вообразил себя Наполеоном.
А утром проснулся водовозом. Да как же ему жить с этим? Невозможно с этим жить.
Я не понимаю, откуда он... как он в это во все смог проникнуть?
Как он смог стать этим водовозом? Так глубоко проникнуть в душу,
в судьбу простого человека…
А то вот появилась у нас в редакции одна девочка, такая молодая.
Такая фамильярность — пишет «Саша, Саша…». Она его близко не знала. И сейчас его называют Сашей. Ну да, он умер молодым,… но
Саше-то уже 47! Он уже Александр Николаевич давно. Так вот пишут о нем только ради того, чтоб блеснуть!
Ой — ой — ой, Бог с тобой,
Ой — ой — ой, Бог с тобой,
Если я с собой не в ладу, чтоб ей оборваться струне…
Тут такой зачин, как у русской былины. А вот это стихотворение, где он зашел к какой- то вдове, и стал жаловаться, что жить ему негде:
«Пусти погреться, я совсем замерз. Враги сожгли мою родную хату».
Она молча постелила ему постель, обласкала его. А потом ему стало стыдно, и он сказал: «Да наврал я тебе! и часы ходят, и холодильник работает…». А она ему говорит: «Да это ничего, ничего…». Чисто русская женская жалость.
Не майся, не кайся,
Что уж там….
Я не знаю, откуда это вот. Он не похож на других 27-летних. Откуда в Сашке вся эта глубина взялась? Я не знаю.
В 2002 году приехала я в Германию. Там у меня знакомая есть — одна русская немка. Из Питера переехала в Германию и вся ее родня.
И вот она мне сказала: «Люда, тебя ждет один человек — это тоже переселенец, русский немец. Задумал издавать журнал на русском языке для русской эмиграции.» Там много выходит русских газет.
Они по-журналистски слабенькие, но дают много полезной информации — юридической и прочей — как жить. Он решил издавать журнал свой и хотел его открыть стихами Башлачева и тех, кто хоть немного его знал. Потом он звонил и Нелли Николаевне…
Но у него ничего не вышло, он не нашел денег. Потому что богатых переселенцев нет, а богатым немцам… Для них это все неизвестное… а как его перевести? А его не перевести — он потеряется.
Отдел, в котором Саша работал — отдел партийной жизни, изучал партийную жизнь. Партия у нас тогда была одна. И комсомол. Там был заведующий отделом очень хороший, добрый человек — Борис Иванович Андрюшанов. Он никогда не корил своих работников за то, что те не пришли на работу, за то, что они не выполнили количество строчек. Когда у него отпрашивались по делам сходить, он краснел и говорил: «Да-да! Конечно!». Очень добрый был человек.
Сашу никто на работе не мог третировать. Просто никто не понял, что это поэт. Иногда подшучивали, но не зло. Он не из-за этого ушел.
Просто ему не захотелось, наверное, тратить время на то, чтобы выполнять норму строчек. Иногда этих строчек наделаешь столько, потому что и это интересно, и это, и это, и об этом хочется написать….
Но это не такая тема была, чтоб ему хотелось и это, и это написать.
Иногда он загорался какой-то идеей, когда готовил эту страничку «Семь нот в блокнот». Он ее делал очень хорошо, потому что это была его тема. Делал хорошо, с любовью. Он бы мог стать журналистом хорошим, но перевесило вот это. Этого всего в нем было слишком много.
Если бы он занимался в газете тем, что ему интересно… есть же еще так называемая «обязаловка». Есть материалы, которые я хочу написать, а есть такие, которые мне дают написать, которые надо.
Например, сделай рейд по овощехранилищам, как там овощи хранятся — это «обязаловка», тут у меня вдохновения нет, но я добросовестно это сделаю. А есть то, что интересно, что пишешь взахлеб - такие темы нашлись бы у Саши-, но не в этом отделе и не на этой тематике.
Наверное, к тому времени он уже задумал уехать, я думаю — это первое. Второе — в мой отдел, в который он хотел, как раз перевели из партийного отдела пожилого человека, который не мог уже писать о комсомоле в силу возраста. А писать об обслуживании он мог.
Много нудятины, много рутины в работе журналиста. Если бы писать только о том, что тебя взволновало, заинтересовало — так это одно. Но в жизни все по-другому.
Он бы,может быть, задержался еще в редакции на годик-другой.
Его интересовала социальная тематика. Социальная тематика — это то, что обращено к человеку. Чем я занималась? Жилищно-коммунальное хозяйство — это противная тема. Транспортное, бытовое, торговое обслуживание, медицинское обслуживание... — но это все обращено к человеку. Он бы познавал человека, его нужды. Он бы много с людьми знакомился, а не с этими комсомольскими функционерами, с которыми ему разговаривать было неинтересно и, я думаю, даже противно
На летучках он молчал. Он не выступал, никогда не говорил ничего. Подружился с молодыми — были у нас молодые сотрудники — но они его тоже не поняли. Андрею Понкратову я сказала, что сын мой говорит, что Сашка там в Питере зазвучал. А Андрей говорит, что Сашка приехал, а на нем все та же потертая курточка. А этот Андрей сейчас в «Комсомолке» работает.
Ничего он никому не говорил, это все было у него внутри. Я думаю, что он и дома-то ничего не говорил. Но жизнь у него была наполненная — он писал стихи. Она не была у него пустая.
Между мной и ним большая разница в возрасте. Он на год старше моего сына. Так что быть ему близкой подругой я не могла. Может, если бы он работал в моем отделе, мы с ним как-то больше контактировали бы, больше бы сблизились. И в редакции он не часто появлялся. Но между нами чувствовалась какая-то взаимосвязь. Какую-то
теплоту я ощущала от него к себе и от себя к нему. Но ничего ему не говорила. На летучках у нас — они у нас были горячими — обсуждали, анализировали газету,скажем, за истекшие две недели. Горячо было. У нас дело до крика доходило, но хорошая была обстановка — накричим друг на друга, а потом выходим в полуобнимку, хохочем
все. Еще это хорошо Сашке было. Попал бы он в более казенную обстановку — ему бы там было вообще невыносимо.
Но он никогда не выступал. И по очереди, значит, мы обзор предоставляли за истекшую неделю. Я выступала, анализировала, что хорошо получилось, где не получилось. Я не помню, чтобы Саша выступал. Может до него очередь не доходила, потому что по очереди это все шло. И в обсуждениях тоже участия не принимал, сидел молча. Такой непричесанный, лохматенький.
Бытовые условия жизни у Саши были не ахти какие — двухкомнатная квартира. Сестра, родители и бабушка. У него и места-то не было. Он, наверное на кухне, а,может быть, в ванне сидел стихи писал. Невозможно было так жить. Он любил их всех, но в этом общежитии ему было невозможно. Не сразу же он стал снимать квартиру — надо было денег сначала заработать. Может это тоже одна из его трагедий. Конечно, он выступал где-то в Питере. А где? В каких-то полуподвальных помещениях, на частных квартирах. Все записи, которые сохранились, это все любительские. То есть он остался непризнанным. Это окружение любителей рок- музыки, которое до сих
пор собирается на его могиле в день рождения и в день смерти… Но это же немного для признания? Вот у нас говорят о Высоцком, что он не был официально признан. Ну что ж тут сравнивать? Высоцкий играл в театре заглавные роли, Высоцкий ездил за границу, у него была любимая женщина, у него было два сына… Не сравнить. На что хоть жил Сашка в Питере, я не понимаю? Он же там толком-то и не работал.

ВИКТОР МЕЩЕРЯКОВ,
однокурсник А. Башлачева, Екатеринбург

Немного о себе. Я поступил на журфак УрГУ, имея за плечами два курса Свердловского мед.института и три года поисков себя (работал слесарем КИП, организатором молодежных вечеров в ДК Сухого Лога, моего родного города, лаборантом на кафедре ОЗО мед.института, слесарем-водопроводчиком). Родители мои, ныне покойные (я был единственным сыном), работали на цементном заводе: отец — машинистом крана, мать — медсестрой. Ко времени окончательного выбора профессии я был так называемым скрытым диссидентом. И единственный среди сокурсников, кто разделял мои взгляды, оказался Шурик Башлачев. Я запомнил его с первой лекции еще по абитуре, когда обратил внимание на не по-свердловски модно одетого джинсового мальчика с пышной гривой волос и золотым зубом.
Окончательно я с ним сошелся (а учились мы в одной группе), когда после первой зимней сессии поехали поездом на неделю в Питер.
Учился Саша не просто легко — играючи. Я никогда не видел его за учебниками или конспектирующим лекции. Занимался он только в сессии, заимствуя на ночь конспекты (отказать в чем-то ему было невозможно) у старшекурсниц. Близких отношений на курсе у него так и не возникло, хотя со всеми он поддерживал ровные отношения. С 3 курса мне часто приходилось отмазывать его от прогулов (я был старостой). Большую часть учебного года он пропадал в Череповце.
К третьему курсу у него явно начали пробиваться бардовские наклонности. На лекциях он писал тексты для своей группы из Череповца «Рок-сентябрь», которая стала лауреатом конкурса среди рок-групп, организованного «Комсомольской правдой». Помню такие песни, как «О, радио», «Батюшка-царь», которые он исполнял сам или в дуэте с Сергеем Нохриным. Были в его репертуаре и песни Высоцкого. С третьего курса мы часто с ним вдвоем выезжали на нашу с женой дачу (к тому времени я уже женился) в Палкино, в 20 км. от Свердловска. И он непременно брал с собой гитару.
Проблемы у Саши были связаны в основном с военной кафедрой, занятия на которой у нас начались на 2 семестре 2 курса. С пышной гривой волос ему пришлось распрощаться. Но не это главное. Его угнетала атмосфера солдафонства и казармы. Чтобы как-то компенсировать стресс, он часто на занятиях рисовал комиксы или выводил своим каллиграфическим почерком названия иностранных рок-групп.
А «косить» от военки было довольно трудно. Правдами и неправдами он привозил из Череповца очередные медсправки, которые необходимо было подтверждать в студенческой поликлинике. Был случай, когда после летних каникул он отправил телеграмму на адрес военной кафедры (а у нас даже вывески ее не было!) о своей задержке ввиду болезни, за что ему позднее сильно попало. На третьем, кажется, курсе Саша проговорился мне, что в четырехлетнем возрасте его водили к психиатру по причине того, что он в уме перемножал большие
цифры и получал правильный результат. Примерно в это же время я начал замечать у него симптомы МДП (маниакально-депрессивный психоз), т.е. резкую смену эйфории и депресии, что, по-видимому, было следствием его ночного образа жизни, который он тогда вел. Ему как художнику выделили небольшую комнатку в общежитии,
возле туалета. Лекции он посещал довольно редко. Бывал только на семинарах, на которых частенько клевал носом.
Хотя Саша и был легок в общении и вел себя непосредственно, в свой внутренний мир он не пускал никого. О своих любовных похождениях никому не рассказвал, хотя и не скрывал о своих пассиях. На 3-4 курсах он увлекался Кирьяновой (кажется, Ирой), на последнем курсе — Т. Авасьевой. Его подруги чем-то походили друг на
друга своей худощавостью, ниспадавшими русыми волосами и удлиненным овалом лица. Они отдаленно напоминали Николь Кидман в молодости.
Саша снисходительно в шутку называл меня тихим диссидентом из-за моей склонности «дразнить гусей» политическими анекдотами, читкой полузапрещенной литературы типа «писем к другу» С. Аллилуевой или известного письма Ф. Роскольникова Сталину. Часто я давал ему читать свои выписки из книг. Но особого восторга от их прочтения я не замечал. Он был абсолютно аполитичен.
Из преподавателей он больше всего уважал В.В. Кельника, который читал курс зарубежной журналистики. Начиная с 3 курса он писал курсовые, а затем и диплом только у В. Кельника.
Наиболее близкие отношение у Саши сложились с Женей Пучковым (он учился на курс старше нас) и с Сергеем Нохриным (учился курсом младше). Женя был сыном главного прокурора Орска. С ним Саша последние два курса проживал в полуподвале знаменитого сейчас дома Агафурова. Кстати, именем купца Агафурова называется
областная психбольница, что находится под Екатеринбургом: Агафуровские дачи. Свой полуподвал они, кажется, не топили — там всегда было холодно и сыро. И ужасно запущено. Смерть Пучкова осенью 1987 года, я думаю, была одной из причин гибели Башлачева. Между ними существовала какая-то мистическая духовная связь.
Летом 1983 года перед Шуриком замаячила реальная возможность попасть на год в армию после того, как он ушел в самоволку накануне присяги. Моя теща, Фаина Михайловна в то время работа психотерапевтом в кировском военкомате. Она сделала Саше справку с диагнозом циклотемия (резкая смена настроения, депрессия), что
освободило его от прохождения сборов. Кстати, теща до сих пор гордится тем, что Шурик во время написания диплома целый месяц спал на ее кровати.
Последний раз я виделся с Сашей в середине декабря 1986, когда он почти на месяц приезжал в Свердловск по случаю рождения своего сына Вани. Он был на нашей квартире, где исполнял знаменитые свои песни. Мои дети (старшему тогда было 5 лет) до сих пор помнят маленькие колокольчики на его правой руке. В двадцатых числах
декабря я уговорил Сашу дать домашний концерт на квартире моих друзей. Нас было человек десять, в том числе известный теперь екатеринбургский поэт и писатель Игорь Сахновский. У него есть стихи, посвященные смерти Башлачева, в его поэтическом сборнике (есть в интернете).
Тогда же Саша показал мне свой паспорт, где на обороте обложки были нарисованы рукой А. Пугачевой сердце и капля крови…

ВИКТОР ВАХРУШЕВ,
одногруппник А. Башлачева
В настоящее время —уполномоченный по правам человека,
Екатеринбург

Больше чем что-либо в памяти осталась последняя встреча с Сашей Башлачевым зимой 1984 года у меня дома — через полтора года после окончания нами университета. Каким-то образом пересеклись два моих одногруппника — он и Сергей Кузнецов, который после окончания пошел работать в КГБ. Ко времени окончания Сергей уже был женат и когда ему предложили идти работать в органы (туда дураков работать не брали) не стал долго размышлять и согласился. До этого они с Башлачевым были хорошими приятелями и он неоднократно его выручал во время военных сборов, потому что мягко говоря Саша не был предназначен к такого рода деятельности и у него время от времени возникали всякого рода трудности. Сергей ему помогал как мог. Так что случайной их встречу по приезде Саши в тот раз в Екатеринбург никак нельзя назвать. На дворе — 84 год, перестройка и гласность еще впереди и поэтому крыть режим, существовавший тогда в СССР было небезопасно, тем более при представителе этого ведомства, осуществлявшего охрану этого самого режима. Но мы еще вчера были студентами и поэтому у нас даже при общении с Кузнецовым были свои правила. Нам в голову тогда не могло прийти что-нибудь такое, что при нем нельзя было говорить. А Башлачев всегда отличался предельной открытостью и свободомыслием. Для него не существовало каких-либо рамок и норм, поэтому атмосфера во время
нашей встречи была соответствующая — говорили исключительно то, что думали, все как есть.
Так вот позвонили мне мои товарищи и говорят: мы к тебе в гости зайдем. Целый вечер пробыли у меня, говорили обо всем на свете, как это было принято у нас в те годы. Больше всего запомнилось то, что Башлачев рассказывал о квартирниках — концертах, которые ему устраивали в Питере и в Москве его новые друзья и знакомые. Рассказывал он об этом с увлечением — было видно, что такого рода жизнь и деятельность ему нравились. То, что он круто изменил свою жизнь и бросил журналистику, подался на вольные хлеба — это и удивляло и не очень. Удивляло потому что все-таки он пять лет отдал тому, чтобы научиться профессии — газеты делать, писать. Не удивляло — Башлачев и во время студенчества отличался независимостью суждений и тем, что никогда не поддавался общему настроению, даже если это было например, в колхозе. Несмотря на то, что это был в первую
очередь тяжелый изнурительный труд — мы любили колхоз. Это был для всех нас своего рода рубеж — тот, который необходимо было перешагнуть, чтобы почувствовать себя настоящим. Башлачев, будучи одним из нас — все это прекрасно знал и несмотря на это в колхозе, мягко говоря, не упахивался. И не только из-за относительно слабого здоровья. Он и там пошел наперекор этому всеобщему энтузиазму. Причем интересно, что это его поведение не вызвало какой-либо негативной реакции. Никому в голову даже не пришло сказать, что мы мол тут все трудовые пчелки, а ты такой–сякой. Да. Он не ползал по борозде как все мы, но занимался полезным делом, которое всем нам приносило пользу. Потому что когда человек приходит с работы никакой и видит остроумные, смешные плакаты и рисунки — настроение улучшаетсяи силы восстанавливаются, проходит усталость. Мы все прекрасно понимали, что каждый должен заниматься своим делом — тем, что у него получается лучше всего. В колхозе очень ценилось творчество и вокруг человека с гитарой так или иначе собирались люди и создавалась
та самая неповторимая атмосфера всеобщего товарищества, за которое мы и полюбили то время и очень часто его вспоминаем. Башлачев как раз и был — одним из немногих таких звездочек и солнышек, которые притягивали к себе людей, заражали их своим весельем, остроумием, энтузиазмом. Не все ведь на это способны даже в нашем кругу — тех, кто избрал для себя творческую профессию. Я был в колхозе завхозом и отвечал за бытовое устройство лагеря. Меня вот к примеру хватило только на то. что я однажды заколотил двери туалета досками и написал: «закрыто на переучет». Так все мы, ошалевшие с работы не сразу сообразили что к чему и тихо поползли по кустам кто куда. Пока кто-то в конце концов не опомнился: какой к черту переучет! Вот хохма была.
И таких случаев в колхозе было пруд пруди.
Вернемся к нашей встрече в 1984 году.
Квартирные концерты и такая жизнь были очевидно по душе Башлачеву — новые ощущения, новые возможности. Не помню в этот вечер или чуть позже я узнал о том, что его уже начали признавать знаменитости — его познакомили с Аллой Борисовной и она с одобрением отзывалась о его песнях. На нас это произвело особенное
впечатление. Еще недавно совсем Саша Башлачев был совсем простым, своим парнем — и вдруг! В первое время, признаюсь я не очень в это поверил. Даже не столько не поверил — сколько не понял. Понимание того, что творчество Башлачева — это не просто шуточные, прикольные песни а нечто более серьезное пришло не сразу. Когда мы впервые прочитали на печатной странице «Время колокольчиков» — это было откровением. Не очень верилось, что человек, это написавший и тот Саша Башлачев, которого мы знали — один и тот же человек. Было очевидно, что за очень короткий промежуток времени после окончания университета, год-полтора он преодолел очень значительное расстояние в понимании самых важных вещей жизни. Для этого нам, его сверстникам понадобились годы, если не десятилетия.
С другой стороны, нельзя сказать, что мы все были в розовых соплях и вслед за лозунгом «Вперед к победе коммунизма!» двигались туда стройными рядами и колоннами. Во время коллективного вступления в комсомол мои родители подарили мне книгу Солженицына «Один день из жизни Ивана Денисовича». В то время такие книги в магазинах не лежали. Мне сказали, что необязательно ее сразу нести в школу и показывать кому ни попадя, но знать, что это было в нашей стране — нам, вступающим в комсомол — не помешает.
Самоубийство Башлачева для всех нас здесь было полной неожиданностью. Ведь к тому времени — к 88 году все развивалось, казалось бы только в хорошую сторону. Концерты стали не только квартирными — он выступал несколько раз на больших площадках. Поговаривали о том, что вот-вот выйдет диск на фирме «Мелодия» — переговоры на этот счет велись и дело было за малым — немного потерпеть, подождать. Кто-то нам рассказывал, что видел публикацию чуть ли не в «Огоньке». Что отзыв и самый положительный дал всем известный тогда и вполне официальный поэт — Андрей Вознесенский. Ничто не предвещало беды. Что на самом деле тогда произошло — в результате чего произошел такой эмоциональный срыв — мы до сих пор теряемся в догадках

Дата добавления: 2015-07-20