К истокам

Мужчина, которого не тянет домой, идет в бар. Алекс знал это по фильмам. Мужчина идет в бар, и вальяжный бармен – американец, ньюйоркец – пожимает плечами и нехотя жестом показывает: ну что, плеснуть виски? Алексу хотелось в какой‑то такой бар, но в Маунтджое были совсем другие. Здесь выпивали, закусывая китайской стряпней, сидя за столом, с салфеткой на коленях.

Поблизости находился только «Пузырек» с его плотно зашторенными окнами. Этот бар частенько менял название. (Оно служило вехой во времени, позволяя определять возраст обитателей Маунтджоя. Тем, кому за тридцать, он помнился «Пузырьком», «На горе», «У Бена» и «Причудами». Новоприбывшие звали его баром «Зеро», а самые древние старожилы когда‑то лакомились здесь пирожными и отправляли письма.) «Пузырек» пользовался плохой репутацией. Поговаривали о наркотиках. Выпивохи в нем не знали никакой меры. И почти каждый вечер единственная местная знаменитость вываливалась из него с бледно‑лиловым лицом и сливового цвета носом. (Этот человек – «национальное достояние», красавец актер – тридцать лет практиковался в трагических жестах, исполняя роли Антония, Брута и Отелло в театре, а затем полицейских, врачей и фермеров – в телефильмах. В нынешний четверг вечером он играл разгневанного короля Лира на улице, подхваченный под руки двумя неулыбчивыми телепродюсерами, которые стремились во что бы то ни стало доставить его трезвым из «Пузырька» на съемки мыльной оперы.)

Как и большинство обитателей Маунтджоя, Алекс в «Пузырьке» никогда не бывал и не имел представления, как он выглядит внутри, – снаружи его вывеска судорожно вспыхивала и гасла, причем с каждой пульсацией дефекты изображения менялись: то пропадала ножка у бокала, то исчезали поднимающиеся в нем розовые пузырьки, то переставала светиться красная вишенка. Открывая дверь, Алекс больше ничего не знал. Внутри стояла тьма. На улице было пять часов вечера, а в «Пузырьке» – вечная ночь. В полумраке двигались четыре или пять тел. Музыки не было. Под потолком вращался зеркальный шар, разбрасывая по стенам миллионы тоненьких лучиков, которые тщетно искали танцоров, посыпанных дустом еще двадцать лет назад. На стене кто‑то попытался написать красками пляж с крошечной шоколадной красоткой топлесс. Не в силах хорошо изобразить ноги, художник ограничился легким наброском. Восемь широких пальмовых листьев были украшены золотистыми блестками, которых, к сожалению, осталось совсем немного. Нишу для диджея в другой стене в это время закрывала штора. Имелись признаки бара и бармена. Алекс подошел к ним и взялся за дело.

Кто первым придумал пить по алфавиту? Алекс, входя в «Пузырек», такого намерения не имел. Он просто хотел пропустить рюмашку, или рюмашку‑другую, или пару‑тройку рюмашек. Однако после пятого наперстка виски эта мысль стала все сильнее им овладевать. А Рой, то есть бармен, ответственный за происходящее, плечами не пожимал и нехотя жестом ничего не показывал. Увы, нет.

Рой сказал:

– Попытай счастья, сынок.

А ирландец Томми, пузатый, словно на сносях, – с его подачи, скорее всего, это и началось, – Томми подначил:

– Ставлю двадцатку, что ты киксанешь на полпути.

Это был вызов. А когда человек под мухой, он принимает вызовы так же легко, как дышит.

Начало поединку положила рюмка абсента. Глаза Алекса заволокло красной пеленой, и он не вполне успешно пытался поговорить о знаменитых художниках и их взаимоотношениях с абсентом.

– Понимаешь, Рой, в известном смысле искусство и абсент взаимо… взаимно… связаны. Да? Вместе с ним приходит Муза, он такой зажигательный…

– Нажраться абсентом до поросячьего визга они любят – вот и вся зажигательность.

Бренди и вермут пролетели легкокрылыми пташками.

Рой был стреляный воробей, и у него возникли сомнения по поводу платежеспособности Алекса. Заглянув к нему в бумажник, бармен сокрушенно покачал головой.

Через несколько минут на улице Алекс маялся в очереди к банкомату. Штормило. От избытка света – а еще не начало смеркаться – его ноги подкосились, и он упал. Стоявшие рядом женщины – мать и дочка – выразительно закивали друг другу. Так или иначе, в «Пузырек» он все же вернулся – еле волоча ноги, но при деньгах – и шмякнул пачку банкнот на стойку.

Рой после этого шлепка ощутил прилив вдохновения:

– «Г»… – протянул он. – «Г», Фил? Ничего в голову не приходит на букву «г»?

Фил – старикан в кожаной куртке, с очками на цепочке, перекинутой через шею, не спеша отошел от игрового автомата в углу, выглянул за дверь на улицу, где скучало его немытое такси, и только после этого направился к бару.

– «Г»? Не, ничего не приходит в голову. Не помню на «г».

– Глинтвейн, – выдал Алекс и ударил кулаком себе в ладонь.

«Д» отняло заметно меньше времени: проблему решил банальный джин, а потом свой фирменный е‑жевичный коктейль приготовил Томми, который ради этого лихо перемахнул стойку бара, неожиданно показав себя недурным атлетом.

После «е» почтенное общество позволило себе сделать паузу.

– «Ж»… – начал Фил, словно разгадывая кроссворд.

Жженка устроила всех.

На букву «з» нашелся сорт германского пива.

– «И»… Что‑нибудь такое игристое. Или искристое, – предложил Рой.

Но сошлись на ирландском виски, согревающем горло, как теплый воск.

У коньяка конкурентов не нашлось. Ликер и мадера проследовали без задержки. Но потом возникла заминка. Томми, который все время пил виски, рюмка за рюмкой, вслед за Алексом, завел речь об этих проклятых евреях, которые везде суют свой нос. Алекс попытался заткнуть ему рот хорошим хуком, но промахнулся и некоторое время пребывал на полу, скептически отзываясь о католицизме Томми. Энергичный обмен мнениями привел к сближению позиций: Томми признал, что хуже долбаных монахов никого на свете нет, а сильнее всего он ненавидит самого Бога. Рей произнес короткую речь о пользе терпимости («Все это чушь собачья, то есть на самом деле»), а Томми угостил Алекса ирландским виски, а потом тем же виски Алекс угостил Томми. После этого в бар вошла женщина лет сорока с хвостиком, не сказать чтобы в теле, но все было при ней, и (как говорил актер Спенсер Трейси о своей любимой) отборное, штучный товар. Стрижка претендовала на то, чтобы войти в историю, а многочисленные одежки из застиранного денима плотно облегали тело. Она показалась Алексу длинным голубым фломастером, на который надели не тот (желтый) колпачок.

– Эт‑т‑т… – пробормотал Алекс и скакнул в туалетную комнату, чтобы привести себя в респектабельный вид. Вернулся он с мокрыми волосами, похожий на Григория Распутина.

Женщина встала за стойку бара.

– Стелла – Алекс. Алекс – Стелла, – представил их друг другу Рой, пока Стелла со скорбным видом вытирала стакан, словно впереди их было еще четыре тысячи девятьсот девяносто девять. – Пришла помочь – сейчас народ повалит.

Через полчаса «повалил народ» – четверо мужчин из тотализатора напротив. У Алекса после их появления еще сильнее потеплело на душе, тем более что Стелла поставила перед ним портвейн, ром и таинственный напиток под названием «Санта‑Мария».

– Ну, чего вам? – спросила Стелла.

Этот безусловно заслуживающий внимания вопрос, однако, не встретил у присутствующих понимания и желания ответить.

– То есть, – пояснила Стелла, опершись на острый розовый локоток, – чего вы сразу домой не отправились?

– Т‑тому что, – выговорил Алекс, под которым все сильнее и сильнее кренился пол, – я н‑н‑е хочу домой. Н‑н‑е з‑з‑аинтересован идти домой. Т‑тому что н‑н‑е хочу врать!

– Дело твое.

Дискуссия по поводу «Т» как‑то сама собой сошла на нет. А когда Фил включил музыкальный автомат, о гонке вдоль по алфавиту вообще все забыли. Алекс вцепился как клещ в Стеллу и не отставал, покуда она не согласилась с ним потанцевать, а вернее, позволила ему безжизненно повиснуть у нее на плечах, пока она переминалась с ноги на ногу.

– А‑а‑а‑цу за‑а‑втра к‑го‑о‑т‑т‑т, – сообщил Алекс о предстоящей в его семье печальной годовщине.

– Яйцом завтракаешь? – не то спросила, не то констатировала Стелла и тут же проворно – давал себя знать опыт – отскочила назад.

Алекс же кулем опустился на пол.

Все же повод для гордости у него был: до туалета он добрался без посторонней помощи, и там, в уютной кабинке, его вырвало. Когда он вернулся, посередине бара стоял Рой с мобильником Алекса в руке.

– Адам, – прочитал он в записной книжке на дисплее. – Бут? Карл. Доктор – Ху… ан? Слушай, кому из них позвонить, чтобы тебя отсюда забрали?

Они приехали, они приехали. Краешком сознания, который остался незатуманенным, он понимал, что значит их приезд. Что они всегда бы за ним приехали. Что это божественно. Его распирало от благодарности, и, как всякий в его возрасте, он сам ее испугался и заменил агрессивностью.

– Друзья! – завопил он, когда Адам взял его за правую ногу, а Джозеф – за левую. – Римляне! Собиратели! Одолжите мне денег![100]

Они потащили его, словно сидящего в невидимом кресле, на улицу.

– Никакой я тебе не Собиратель! – рявкнул Адам. – Сам играй в эти игры. Или вот он пусть. А не я. Как ты думаешь, сколько сейчас времени?

– Пр‑р‑авильно, да, да, да, конечно – нет, т‑тому что ты выше вышнего себя ставишь, просто хочешь автограф Господа Бога. Пр‑р‑остите, могу я вас побеспокоить, всего лишь… Хочешь, чтобы Он тебе показался – Его указующий перст как молния, палец с молнией в нем, как жезл – бамс![101]З‑з‑з! Ха! Ха‑ха‑ха! Чтобы Он на твоем лбу расписался!

– Ничего подобного. – Адам бережно поддержал голову Алекса, чтобы она не ударилась о землю. – Это делает из меня голема[102]. Алекс, вставай. Вставай!

– Алекс, – взмолился Джозеф, – помоги нам, чтобы мы помогли тебе. Понимаешь?

– Помоги нам, – повторил за ним Алекс, – чтобы мы помогли тебе? Помоги нам, чтобы мы помогли тебе? Это вроде того, чему тебя на службе, в «Хеллер», учат? Во всяких ваших инструкциях? Говорить с людьми, как с кретинами? «Мы буквально изменим вашу жизнь». «Мы хотим, чтобы вы спали спокойно, зная, что ваша любимая надежно защищена». «Помогите нам, чтобы мы помогли вам».

– Сам ты кретин.

– О! Я кретин?

– Сейчас ты самый настоящий кретин.

– Я?

– Ты.

– Можно тебя попросить выйти отсюда на улицу?

– А мы и так на улице.

Алекс крутанул головой и уперся взглядом в Адама, который держал его обеими руками за шею – чтобы он не упал и просто из дружеских чувств.

– Дать ему как следует? – спросил Алекс.

– С какой целью?

– С целью не видеть перед носом его тупую рожу.

– Так, что ли? – Адам отодвинулся, тем более что от Алекса немилосердно разило перегаром.

Алекс тут же уронил голову на грудь, в глазах у него потемнело, и он их закрыл. Его вдруг потянуло в сон.

– Ладно, идем домой, – снисходительно проговорил он и протянул руку Джозефу, который снисходительно ее взял и перекинул себе через плечо.

Они медленно двинулись по улице.

– Ну и какая муха тебя укусила? – спросил Адам. – Что тебя сюда привело?

– Страх и… – Алекс задумался.

– Отвращение?[103]– договорил за него Джозеф.

– Да. Именно так. Именно отвращение.

Улица была пустынной и казалась незнакомой, хотя за последние пять лет на ней всего и случилось трагедий, что появление нескольких ресторанчиков и магазинов одежды да закрытие булочной Левински. Предместье перестало быть для Алекса своим. Только земля под ногами осталась прежней. Какой прекрасной она ему казалась! Эти ростки травы, пробивающиеся между тротуарной плиткой! Эти следы, оставленные в некогда сыром бетоне прохожими! И сами неровные плитки, уложенные вплотную друг к другу – урок терпения для будущих поколений, – матово‑темные, с красными и желтыми булыжниками между ними и редкими серыми камнями, неумолимо стареющими и потрескавшимися. И любимая Алексом старинная вязь выбитых в камне букв – покрытых налетом, навевающих сладкие сны. У‑уг. Все здесь спят, что ли? Величественные маунтджойские дома выстроились линией в милю длиной. Погруженные во тьму, они, казалось, дремали, но Алекс знал, что стоит вблизи появиться человеку или даже пролететь листику, как тотчас же включится фонарь. А внутри каждого дома – переплетение невидимых лучей от лазерных датчиков, вдоль пола, над лестницами. Если какой‑нибудь пятнадцатилетний мальчишка вздумает залезть…

Откуда‑то из глубин затуманенного спиртным разума выплыли воспоминания.

– Адам! – фыркнул Алекс. – Где‑то здесь Рубинфайн подцепил эту индуску. Как ее там звали? Бал…

– Балджи, – улыбнулся Адам. – Клевая телка.

– Балджи! И он влез к ней через окно, Руби наш, и собирался так же вылезти, но только они хотели лечь… Первый раз ведь, да?

– Вроде так.

– И у него уже встал… ну и… У‑уг… Ой, не могу, сейчас умру со смеху… Адам, расскажи‑ка…

– Ладно, ладно, сейчас. Ну и он решил пойти в сортир, надеть там… ну, презик. А там по всему дому эти лазерные датчики. А он, само собой, о них не знал. И через две минуты сработала сигнализация, потом полиция прилетела, пожарка, прискакал отец Балджи с ножом в руке…

– С ножом в руке! – повторил Алекс, словно Джозеф этих слов не слышал.

– Ну а там Рубинфайн в своей кипе[104], неживой от страха, сперма из ушей лезет, в руке резинка… – Адам рассмеялся так громко, что по улице прокатилось легкое эхо.

Алекс тоже давился от смеха – удачный пересказ старой истории привел его в полный восторг.

– Ну и, – продолжил Адам, – стоит он и убеждает мистера Балджи, что, несмотря на это досадное недоразумение, нет никаких причин ему, то есть отцу, прерывать добрые отношения с Руби‑старшим. Это он со спущенными штанами сказал. С ножом у горла и слыша, как полиция поднимается по лестнице.

– Вроде кто‑то мне это уже рассказывал, – заметил Джозеф и закурил сигарету. Он приехал в Маунтджой уже подростком, поэтому многие думали, что местные легенды ему неизвестны. Вследствие чего он слышал их чаще других и знал почти наизусть.

Алекс приложил палец к губам:

– Тс‑с! Продолжай, Адам.

– Ну и сами знаете, в чем тут дело… Все из‑за его собственного отца, – терпеливо продолжил Адам, когда они дошли до маунтджойского мемориала и остановились передохнуть. – Он всегда боялся отца больше всего на свете – намного сильнее, чем папашу Балджи с ножом. Джерри был – да, наверное, и есть – редкостный хулиган. Это надо видеть и слышать.

– Размером с моего отца, – сказал Джозеф, выпуская дым изо рта.

– Ну да. Точно такой же шкаф. И он всю жизнь заставлял Рубинфайна стать раввином, прекрасно зная, что это не для него, но все равно с сына не слезал. Марк с удовольствием бы проводил все свое время с твоим отцом, Алекс, будь у него такая возможность. Он так любил Ли Джина! Такого отца ему не хватало, такой отец был ему нужен! Понимаешь? Знаешь, почему он сейчас немного с прибабахом? Если бы с ним в детстве немножко по‑другому…

– Да, точно… – согласился Алекс, понурив голову.

– Ой, прости, пожалуйста, – перебил его Джозеф и бросил сердитый взгляд на Адама.

– Ничего‑ничего, продолжай, – попросил Алекс. Впервые за последние часы он держался на ногах без посторонней помощи.

– В общем, и все… просто… Жаль, что я плохо знал твоего отца. То есть будь у меня хоть малейшая возможность…

Алекс сунул руку в карман пальто, намереваясь скрутить косячок:

– Ну, ты видел его – в день, когда он умер. Он тогда так хорошо держался!

Мир состоит из букв, из слов. И когда дружбе вот‑вот придет конец, надо произнести какие‑то важные слова. Иначе ей не выжить.

Это были те самые слова.

Дата добавления: 2015-07-25