Продуктивная модель повтора в русском языке

[предварительный вариант этого текста с подзаголовком Материал для обсуждения был отправлен в Russian Linguistics с вопросом, возьмут ли. Пока я ждал ответа и дорабатывал текст, они, поторопившись, опубликовали сыроватый вариант (vol. 14, 1990).]

Ю. Плэн (1987) под ёрническим заголовком «Хуйня-муйня и тому подобное» подверг анализу своеобразный словообразовательный тип, иллюстрируемый повтором, вынесенным им в заголовок. Автор прав, усматривая в таких парных образованиях «двойное словообразовательное значение ‘множественность’ и ‘уничижение’» (с. 39), но это отнюдь не позволяет делать вывод о присутствии у них значения «множественного числа уничижительного» (там же). Во-первых, автор сам справедливо называет множественность, о которой идет речь, «своеобразной», поясняя, что имеет ввиду «... и еще что-то подобное» (с. 39). Тем самым речь идет не о широко известной грамматической категории множественного числа, а о категории относительно нередкой в языках мира, но, к сожалению, не имеющей общепринятого наименования; о том, что О. Есперсен (1924) называл приблизительным множественным (plural of approximation). Во-вторых, при каждом употреблении такого парного образования обычно манифестируется лишь одно значение: либо множественность, либо уничижительность. Это хорошо иллюстрируется примерами самого Ю. Плэна (помечены знаком #):

(1)# Есть здесь и ‘неважнецкие фуфайки’, и ‘косопузые фуфайки’, и даже ‘фуфайки-муфайки’.

Довольно очевидно, что элемент множественности в примере (1) — обыкновенное множественное число, а под фуфайками-муфайками имеются в виду не, скажем, «фуфайки, футболки, рубашки и т. п.», а множество однотипных предметов, каждый из которых может быть назван «фуфайка крайне низкого качества». Очевидно, что повтор в этом значении может стоять и в единственном числе, обозначая один аналогичный предмет, как в предложении (2). Тот же повтор во множественном числе может не иметь пейоративной коннотации, обозначая фуфайки и другие предметы из того же семантического поля (3); объем поля может колебаться в значительных пределах: в данном случае, например, — ‘верхняя одежда’, ‘одежда’, ‘швейные изделия’ и т. п.

(2) Кроме «неважнецкой фуфайки» и двух «косопузых» есть у него одна редкостная «фуфайка-муфайка».

(3) В сельпо торговали всем сразу: и гвоздями, и селедкой, и фуфайками-муфайками.

Тот же повтор без пейоративной коннотации может употребляться и в единственном числе, при этом рассматриваемый словообразовательный прием привносит значение не «...и еще что-то подобное», а «...или что-то подобное»:

(4) Там холодно — надень какую-нибудь фуфайку-муфайку.

Другой пример Ю. Плена (5), кажется, не содержит пейоративного элемента в своем значении; сказочная героиня не намеревалась оскорбить своих нянек, но всего лишь обращалась к большой группе, содержащей, скажем, нянек, мамушек и сенных девушек:

(5)# Как уснул Иван-царевич, она... крикнула: «Няньки-мяньки! сделайте то-то!» Няньки-мяньки тотчас принесли рубашку самой лучшей работы.

Ю. Плен, очевидно, прав считая наиболее вероятным источником этих парных образований тюркское влияние, по крайней мере, степень их продуктивности существенно варьирует между разными идиолектами и этнолектами русского языка, коррелируя при этом со степенью подверженности таковых тюркскому влиянию. Говорить же о соответствующем словообразовательном типе можно лишь с существенными оговорками: хуйня-муйня — факт русского лексикона, что же касается «тому подобного» — это окказионализмы, понятные большинству носителей, но лишь у меньшинства составляющие активную модель.

Еще более периферийна другая модель повтора, идущая от идиолектов, находящихся (точнее, находившихся) под влиянием идиша, в которой начальный согласный (или кластер) заменяется на см-/шм- (нитки-шмитки, блинчики-сминчики, Штирлиц-Шмирлиц). Эта модель, так же как и рассмотренная Ю. Плэном, имеет шансы на закрепление в русском языке. Во всяком случае одно сложное слово, построенное по этой модели, получило универсальное распространение: танцы-шманцы [1].

Между тем в русском языке есть семантически и структурно близкая к разобранной Ю. Плэном и при этом крайне продуктивная модель повтора. Несмотря на универсальное использование этой модели в ряде речевых стилей, ее табуированная форма в сочетании с традиционной «стыдливостью» большинства русистов привели к тому, что это типологически чрезвычайно любопытное явление по существу остается неизвестным лингвистике.

Впервые эта модель, как и другая жестоко табуировавшаяся прежде лексика, появилась на страницах советских изданий во времена «оттепели». Так, в «Одном дне Ивана Денисовича» читаем:

(6) Шесть их, девушек, в купе закрытом ехало, ленинградские студентки с практики. На столике у них маслице да фуяслице, плащи на крючках покачиваются, чемоданчики в чехолках.

(7) Снизу советовали:

— Ты только в сторону дыши, а то поднимется.

— Фуимется! — Поднимется!.. Не влияет.

Пример (6) может быть трансформирован в полностью ему эквивалентный пример (8), причем эта разновидность модели кажется более частотной:

(8)... На столике у них маслице-фуяслице...

Таким образом, имеется три модели повтора: контактный повтор того же типа, что и м-повторы, рассмотренные Ю. Плэном (8), формально и семантически близкий контактный повтор, осложненный союзом (6) или другим служебным словом («ни маслица, ни фуяслица») и дистантный повтор, части которого разнесены по репликам разных участников диалога (7).

Во всех этих случаях второй элемент повтора, редупликатор, строится из исходного редупликанта по следующим общим правилам[2]:

1. Если ударная гласная словоформы-редупликанта не находится в абсолютном исходе, весь предударный сегмент редупликатора заменяется на сегмент /хуj-/ (улица-хуюлица, автобус-хуёбус, туман-хуян).

2. Если словоформа-редупликант завершается ударной гласной, то редупликатор строится по схеме /хуjе-/ + предударный кластер (одиночный согласный) + ударный гласный (мудрецы-хуецы, ослы-хуеслы, сестра-хуестра).

Иногда в форме редупликатора допускаются колебания.

Во-первых, предударный согласный (кластер) может сохраняться и не при конечном ударении. Это происходит, в частности, при удвоении малознакомого слова (например, делирий-хуелирий в речи немедика). В реальной речевой практике неизвестное слово нередко может служить стимулом для образования дистантного повтора с целью как раз и отметить слабое знакомство говорящего с этим словом-стимулом.

Во-вторых, от редупликантов, имеющих структуру …VC, редупликатор может быть образован и по второму правилу (туман-хуеман). Вероятность этого повышается, с одной стороны, у многосложных слов (золотарь-хуетарь наряду с хуярь), с другой стороны, в тех случаях, когда повторяющийся в редупликаторе опорный сегмент редупликанта при образовании по первому правилу содержал бы лишь совсем не информативные элементы (флексии, продуктивные суффиксы или их части). Образованный так редупликатор во многих случаях в точности совпадал бы со словоформой слова хуй или его суффиксального производного, тем самым, утрачивал бы остатки формальной близости к редупликанту. В таких случаях можно говорить уже об «антиинформативности», поскольку редупликатор, с потерей аллюзии на редупликант, сводит к минимуму возможность интерпретировать себя как допустимую обсценность, невыражающую намерения оскорбить собеседника.

На этих основаниях многие информанты предпочитают удлиннять опорный сегмент за счет предударного согласного (кластера) даже и в словоформах со структурой...VCV. То есть, в большинстве идиолектов повторы типа дураком-хуём, дурачок-хуёк и даже дурачками-хуями запрещены; в качестве единственно возможных редупликаторов выступают, соответственно, -хуеком, -хуечок, -хуечками.

Все случаи факультативных или обязательных отступлений от наиболее общих правил нацелены на усиление подобия двух частей повтора, увеличение возможности опознавания редупликанта по редупликатору.

Если стык, которым присоединяется начальная морфема редупликанта, имеет откровенно агглютинативный характер, эта морфема может сохраняться во второй части повтора. Вероятность такого сохранения падает с усилением спаянности этой морфемы с последующей. Переработка-перехуётка, межреберный-межхуёберный представляется наиболее вероятными вариантами, сдача-^?схуяча и телевизор-^?телехуизор — сомнительными, паровоз-*парохуёз, сказка-*схуязка или подросток-*подхуёсток — недопустимыми. Такая модель, кажется, почти обязательна для несущих самостоятельное второстепенное ударение частей сложных слов (картофелекопалка-картофелехуялка). В редупликаторе часто повторяются и препозитивные служебные слова (предлог, отрицание).

Начальный элемент может дублироваться в редупликаторе даже если на него падает ударение (доверху-дохуёверху, некогда-нехуекогда, на ногу — на хуяногу). Тем самым исконный ударный гласный редупликанта присутствует в редупликаторе дважды: под ударением вслед за сегментом /хуj/ и в префиксе (предлоге), теперь безударном. Если наличие гласного в препозитивной морфеме было обусловлено фонетически, то в ударном слоге редупликатора он сохраняется, в повторяющейся же начальной морфеме — исчезает (вовремя-вхуёвремя).

Еще одно отступление от изложенных выше правил возможно при удвоении сложных слов. Здесь с рассматриваемой моделью конкурирует другая: замена первого корня и соединительной гласной (если она имелась) сегментом /хуjе-/ (биология-хуелогия, паровоз-хуевоз)[3]. Семантика обеих моделей идентична.

При контактном повторе (осложненном и неосложненном) редупликантом обычно служит существительное, реже прилагательное, причем не в роли определения, а лишь субстантивированное (9) или в функции сказуемого (10).

(9) Черного хлеба не взял — там только «Дарницкий»[4] да хуярницкий.

(10) И барахло у нее все такое модное-хуёдное.

В диалогическом дистантном повторе удваивается слово, на которое в реплике-стимуле падает логическое ударение, при отсутствии логического ударения — последнее слово реплики. Такому удвоению подвергается любое слово, независимо от его категориальной принадлежности:

(11) — Сейчас соснуть бы часиков пять!

— Хуять!

(12) — Вась, ты где?

— Хуегде!

(13) — О-го!

— Хуего!

Ответная реплика может ограничиваться редупликатором или же распространяться повторением редупликанта с возможным последующим разъяснением точки зрения респондента на высказанную в предыдущей реплике мысль (7) или же на экстралингвистическую ситуацию (14).

(14) Телефонный диалог:

— Слушай, Римма не звонила?

— Звонила. Сказала, что пошла к каким-то Заичкам [фамилия].

— Хуичкам! Договорились же, я ее жду, жду...

Семантика контактного повтора — приблизительное множественное и/или аффективная оценка, причем не обязательно пейоративная (ср. пример (10)); оба значения могут присутствовать одновременно. Качество аффекта зависит от экстралингвистического контекста и формальных примет редупликанта, так, маслице-хуяслице может не иметь значения приблизительной множественности как в примере (8), присутствие же диминутивного аффикса предполагает положительную оценку:

(15) Маслице-хуяслице — пальчики оближешь, лучше вологодского; сам сбивал.

Если контактный повтор осложнен служебным словом, то наличие элемента значения «приблизительное множественное», вероятно, обязательно: [нет: без подъемника, без фуёмника ]

(16) — Бутерброд с сыром будешь?

— С сыром, с хуиром — все давай!

Дистантный повтор представляет собой своеобразный диалогообразующий прием с различной семантической нагрузкой. Он может выражать серьезное сомнение в истинности реплики-стимула (если стимул — общий вопрос, требующий ответа «да»—«нет», — категорическое отрицание). Наряду с сомнением/отрицанием, или же вместо него, ответная реплика рассматриваемого типа может указывать на раздражение респондента, связанное или не связанное с предыдущей репликой. Респондент использует этот прием как грубое указания на нежелание поддерживать диалог (ср., например, (12), (13)).

Рассмотренная модель повтора ставит два теоретических вопроса: каков статус редупликатора и какова его морфологическая структура.

Интерпретации всего повтора как сложного слова противоречат трансформации типа (6) ↔ (8). По оформлению редупликатор в точности соответствует редупликанту. При контактном повторе их можно было бы считать однородными членами, однако в диалоге редупликатор, напоминая междометие, явно образует самостоятельную синтаксическую единицу со статусом предложения. Типологически близкие повторы на дравидийском материале были выделены М. С. Андроновым (1965; 1987) в особую часть речи слова-эхо[5]. Однако термин часть речи не спасает относящиеся к этой категории единицы от необходимости быть элементами языка, а ведь ни один такой редупликатор, ни в русском, ни в каком-нибудь дравидийском языке, не может быть помещен в словарь с соответствующей пометой. Редупликатор рассматриваемого типа каждый раз заново порождается в речи. Максимум стабильности, на который он может претендовать — это существование на протяжении дискурса. В этих пределах он может обрести известную самостоятельность, выполняя дейктическую функцию по отношению к редупликанту и заимствуя все его грамматические свойства и характеристики:

(17) Притащился он с какой-то бабой-хуябой. Эта самая хуяба весь вечер и испортила.

Что же касается морфемного состава редупликатора, то сам способ его образования, ориентированный в первую очередь на фонетическую, а не морфологическую структуру редупликанта предопределяет серьезные затруднения при попытке членения второго элемента повтора. Подходя формально, можно, конечно, в паре уголь-хуюголь признать редупликатор состоящим из двух корней с нулевым аффиксом, в допустимой для части идеолектов паре уголёк-хуёк считать корнем редупликатора /хуj/ (возможно, наряду со вторым нулевым корнем), в более вероятной паре уголёк-хуелёк выделить корень /л’/, а в паре угля-хуегля — корень /гл’/. Однако сопоставление этих решений ведет к появлению у корня /угол’~угл’/ контекстно обусловленных алломорфов /гл’/, /л’/, а, может быть, и <нуль>, что вызывает известное недоумение и растеянность. Проблема эта, впрочем, стоит и при анализе лексикализованных повторов типа хуйни-муйни и танцев-шманцев [6]. Вероятно, естественнее отнести повторы к неморфологическим приемам словопроизводства. Такое решение особенно очевидно на более широком типологическом материале (Беликов 1989).

В заключение хочу упомянуть одно косвенное свидетельство большой продуктивности обсуждаемого приема. Известно, что русская экспрессивная лексика глубоко укореняется в речи двуязычных носителей других языков народов СССР. Не составляют исключения и хуй-повторы. Одним коллегой мне был рассказан следующий случай. В конце 1960-х годов группа студентов Тартуского университета, в основном русскоязычных, во время сельскохозяйственных работ в Пылваском районе Эстонии была поселена на хуторе у одинокой старой эстонки, плохо говорившей по-русски. Студенты однажды взяли у нее лопату и сказали: «Мы сейчас вернем» Старуха с недоверием отвечала: O, jah, muidugi-huidugi (букв.: «О, да, конечно-хуешно»).

Автор искренне благодарен всем информантам, а также московским и (тогда еще) ленинградским коллегам, участвовавшим в обсуждении предварительного варианта этой статьи.

Дата добавления: 2015-07-25