Рождение слова

Тишина белого медведя на льду, ежится от холода внутри, ступает белыми лапами по красному узору моих чувств, оставляя белые пятна. Как сложно бывает иногда найти общий язык с этим белым зверем, который движется неуклюжей походкой вниз с горы, похожий на тяжелый булыжник, неохотно поворачивается после прикосновения человеческой ноги. Охота на белого медведя тишины рискованна, - он может пожрать тебя, оставить умирать на кровавых льдах. Слова-пули часто не попадают в цель, пролетают мимо, режут холодный воздух, лишь подтверждая еще раз, что это – владения тишины, ее незримый заповедник, в котором по негласному закону запрещен отстрел редких зверей, занесенных в красную, как их кровь, книгу. Но ты рвешься за черту, подобно браконьеру-одиночке, скоро ступаешь на хрупкий, хрустящий снег, что сжимается под тяжестью твоих ног и звонко кричит на тебя голосом ребенка в белоснежных пеленках. Пускаешься в огненный танец, пожираешь снег ногами, оставляешь отпечатки бегущих ног на тишине, укрывающей под собой целую ледяную бездну, владения белой царицы-тишины. Ошибаются те, кто считает, что белый в своей тишине не хранит никаких слов и загадок. Он – лишь блюститель тишины, безмолвный страж, остерегающий заколдованные зимой сокровища. Белый медведь ждет меня на холме, хотя сам еще не знает этого, лишь следует предчувствию природы; скользит своим взглядом по льдам, говорит сам с собой на неуловимом, певучем языке, размышляет, куда держать путь среди бескрайних льдин, где можно безопасно скрыть от взгляда пришельцев застывшие сокровища слов. Иногда кажется, что он и не задумал ничего, а лишь пребывает в зимней спячке с открытыми глазами, но нет, - стражник нижнего мира тонко чувствует, когда к нему подкрадывается человек с ядовитыми жгучими пулями, рвущими наружу красные потоки страсти, крови и крика. Его когти будут драться, защищать белоснежную тишину до конца, до последней капли медвежьей силы, до последнего безумного рева посреди льдов. Так рождается первое слово на белом листе бумаги.

Уход

Сначала мы не могли понять, что же случилось с этим многоруким танцором. Он медленно падал. Его лицо побледнело и глаза стали постепенно закрываться. Он терял равновесие. В прошлый раз некоторые из танцевавших белый танец тоже не сразу смогли вернуться, но здесь было совершенно другое. Я всмотрелся в его руки, надеясь на тайный знак, десятки из которых я заучил еще в детстве, но его пальцы, казалось, оледенели, и я явственно ощутил холод, который тронул мои виски. «Здравствуйте, можно ли разделить Ваше философское уединение?». Я промолчал. Может быть, я и не промолчал бы, почувствуй я в голосе этого не вовремя пришедшего незнакомца тот слегка минорный филологический оттенок. Я бы впился в его пустые глаза и проговорил скороговоркой несколько слов, чтобы он тоже потерял равновесие. Нет, теперь это уже все в прошлом. Тикают часики, но они тикают уже без тебя, миллионы стрелок провожают тебя. Мой великан, скажи, что чувствуешь ты, когда уже почти упал, когда под тобой уже раскрыла свои объятия бездна всего того, что я пил лишь как снотворное в каплях? «Я слышал Вы продаете слова, красивые звонкие слова, в горошек и в клеточку, россыпями после дождя и высушенные в корзинках?» Я медленно опоясал себя кольцами. Скрестил ноги незаметно для незнакомца. Красное, это против огня. Розовое. Пусть оно будет похоже на этот март и вращается против часовой стрелки. Желтое. Стоп. Гром. Я представил, что же будет с ним, когда он поползет, как полз я по нижним октавам. Там будет грязь, море плывущей грязи, и не будет сил не опустить в нее свое лицо и не наглотаться, но только так можно доползти. Теперь я не могу ничего гарантировать, так как вероятность того, что я помню правду равна соотношению одного клочка бумаги, расшифрованного мной к нескольким сотням таковых в книге безвременья. Давным-давно, уже почти стерлась та далекая выставка из моей памяти. Она стояла перед какой-то черно-белой картиной, и я спросил, чем же ее не устраивает цветной мир. Потом мне стало стыдно, что наше общее горе я сумел пережить легче, и все цвета жизни вернулись ко мне и пели какую-то приторную песню, а она стояла и пыталась связать воедино слова, не находя достаточных причин для любви к черно-белому миру. Все, он уже почти растворился. Одни очертания волшебства его рук еще бродят в воздухе, но теперь их вижу только я, а другие не видят, да и зачем видеть акробата, который упал с поднебесья. Его небо в эти мгновения, которые для меня сплелись бусинками в четки, превращается в океан чернил, который слизывает его своим языком. Это первое из лиц страха. А дальше, а что дальше? А кто скажет, как течет время после встречи с черной дырой? «Не молчите так долго. Главное продолжать говорить.». Я бы, конечно, мог заметить, что тишина опасна для слабых, а одиночество для пустых, но вспомнил, что в дзен-буддизме весьма уважительно относятся к пустоте. Я с Вами согласен, мистер говорящая черная шляпа. Ему должно быть достаточно того, что я говорю с ним в мыслях, и не важно, что я сижу спиной и мое лицо устремлено в точку, которой ему не суждено увидеть. Как знать, какой из моих танцев станет последним, упаду я сразу или пушинкой, легко и незаметно для посторонних глаз, словно танец еще продолжается, просто сменился ритм, и конферансье так и скажет: «Дамы и господа, сегодня Вы увидите нечто необычайное. Ускорение свободного падения преодолено» и непременно улыбнется шикарными усами. Когда боятся упасть, то водят разноцветные хороводы. Недостаток хороводов состоит в том, что руки не чувствуют себя свободными, и если начинает падать один, у других танцоров не всегда хватает мастерства не разорвать круг. «Искусство требует жертв» - говорят они потом.

Итак, прокрутим назад эту пленку, посмотрим и опишем альтернативные ходы. С чего все началось? С этим вопросом память склоняется надо мной, как одинокая женщина, которой так не хватает любви. Вы помните картинки из проективных тестов? Там очень загадочные лица, прошедшие через тень веков и утратившие гранитную тяжесть, оставившие лишь ускользающую мимолетность, идеальный газ, который загрязняют своими ассоциациями пациенты. Я помню времена его юности, огненные танцы с саблями и прыжки героев через костер. Тогда мы еще не овладели техникой медленных танцев, мы были щедры на движения, и зритель в минуту оказывался в клетке, выстроенной из четких линий нашего кубистского балета. Через некоторое время, когда на доске оставалось уже гораздо меньше фигур, и каждая из них чувствовала свой вес, мы впервые ощутили вкус загадки, которая выходила за пределы сцены, поставленной для нашего танца Его Величеством временем. Сейчас каждый ход, каждый шаг и движение окрашивались в неповторимый цвет, который был виден лишь танцующему. Красный танец пролетал мгновенно, сродни первой ночи влюбленных, и некоторые валились с ног после сумасшедших прыжков и галопов, что зажигали глаза зрителя и давали ему первый знак того, что представление началось. Иногда танцевать становилось невыносимым – запах свежей крови повисал в воздухе, зрители рвали на себе одежды и призывали демона страсти. И все же ни один из нас не решался перепрыгнуть за черту, где лежала игривая львица Мания, из глаз которой текли кровавые слезы. Она съела троих из нас: один пронзил красное горло смычком, второй прыгнул в красное море, третьего увезли на машине с красным крестом. Их глаза в момент смерти сливались с ее глазами, и в них можно было прочитать множество сказочных слов, но смотреть никто не решался, потому что остановка означала то, что ты оставался за дверью. Розовый танец начинался с легких кружений, с изящных реверансов, от которых страсть застывала, и воск свечей собирали на кистях рук, подобно старинным королевским особам. Некоторые вспоминали свое прошлое, которое нередко переплеталось или зацеплялось краем платья за розовые игрушки детей и их наивную радость. Учитель, существование которого отрицают безликие пешки, говорил, что утренний танец не должен оставлять следов в сознании зрителя. Восход и ветер, незаметное колыхание листьев и ускользающая улыбка, змеиные движения пластичны и медленны, словно окунулись головой в снотворное. Помню, как долго мы ходили вокруг, испачканные серостью собственного невежества, пока не испытали счастье легкого познания прошлого. Для взгляда извне мы просто останавливались, настолько искусно менял кожу наш танец. Меня не оставляло странное чувство, сопряженное воедино с нежеланием понять, как же можно потерять равновесие на вершине горы, как можно повторить подвиг Икара, и к чему нужна была радуга, если мы падаем. Мост между востоком и западом превращался в сладкую пустышку, которую протягивал мне мой улыбающийся гипнотизер из четвертого детства. С недавних пор зеленый танец, столь любимый женщинами преклонного возраста, стал врываться в мое сознание подобно гусенице Его вездесущих часов. Мальчик засыпал на некоторое время, звонкость детства покидала его нежный мозг, разломанный Вашими добрыми руками, доктор. Вы так любили ставить оценки, Ваша роспись была подобна удаву, который всегда был рад опоясать мою неокрепшую шею. Признаться в ненависти к Вам было бы равнозначным растоптать тот миф, который Вы мне подарили. Это было больше, чем некто абстрактный швейцарец Юнг, некогда положивший на карту своей жизни редкий, уже почти увядший цветок коллективного бессознательного. Может быть, и вовсе не положил, а наоборот вырастил, или ему казалось, что вот-вот произойдет чудо и покажется цветущий только для его умных глаз папоротник. О нет, Вы были выше любых слов слащавого советского периода, с комарами радио и бегемотами Политбюро, который не знал себе равных в истязании психики нежного, да и зрелого возраста. Мне было бы приятно увидеть, так невзначай, после легкого взгляда в безоблачную высь поутру, как Вы упадете в снег, и Ваши добрые, бездонные глаза обнюхает бездомный пес, потом зевнет разок-другой, поднимет свою ногу и обольет Ваш молчаливый рот животворящей жидкостью, на вкус напоминающей Ваше мифическое плацебо.

«Вы случайно не дали обет молчания? Сидите весь в черном. Вы случаем не монах?» Говорящий рот дал о себе знать. Сейчас я был подобен ягодке, которую на ложечке он доставал из баночки и клал в свой ротик, в котором я ломал все его молочные зубки, потому что еще в древности не ели молоко и мясо вместе. Здравствуйте зубки, раз, два, три, четыре, пришла великая ломка, мы еще доберемся до ваших изнеженных лейкоцитов и отпразднуем день зависимости. Дорогой зритель, положивший ногу на ногу, с извечной гримасой скептицизма на не поеденном временем лице, знал бы ты, что слова твои подобны шуму, который я выметаю метлой из комнаты. В ней буквально через считанные мгновения взлетят свечи, танец закончится и будет много слез. Руки будут собраны воедино и пальцы будут двигаться по необъятному зубастому роялю, пока не упадут с клавиш и зритель не покинет зал.

Он вылит с дождями весны. Он унесен с холодом ветров. Он растоптан с белым снегом. Он – прочитанная непониманием книга. Он – изъеденная пустотой красота. Он – рисунок, сгоревший в камине. Летим, надо непременно лететь, лететь сквозь слезы, туда, где кончается все. Полет Валькирий или бабочек, синих птиц иль колибри, уток или чаек – мне все равно. «Материальную форму выбирайте сами» - говорят нам идеалисты. Как я рад, что небо еще не закрыли на замок, и я даже не обращаю внимание на его серый, удручающий пешеходов цвет. Горе замазываем мазью равнодушия. Естественный механизм психики.

Он сначала застыл в воздухе на долю секунды, а потом? Память, сжалься надо мною, не извивайся змеей на деревьях души. Дай ответ. Сам я никогда не поднимался до белого, и интерес, который я научил контролировать в танце все же разворачивал меня, и я всматривался уголками глаз в те движения, которые мне придется разучивать только в далеком будущем. Шахи в нашей игре случаются чаще, чем в игре землян, и они более неожиданны, чем вероятность мутаций. Когда мы потом рассматривали все с самого начала, нам становилось страшно от осознания того, что ритм полностью исчез. Это было почти недостижимо, это было немыслимо для каждого из нас. И в какой-то момент мы вместе стали дико кричать, потому что невесомость открывала двери наших сердец и завораживала своей тишиной. Мы кричали, он продолжал падать.

Я закрывал руками глаза, я больше не мог смотреть на этот снег, но продолжал видеть его – миллиардами танцующих невесомых тел, растворяющихся и вновь попадающих на ресницы, бесконечностью светлячков, нежность сиянья которых была в несколько крат выше моего самого нежного, потаенного чувства, роями пчел, собирающих искрящуюся пыльцу с космических цветов. И через мгновение я почувствовал, что мой собственный самолет мыслей стал медленно падать, словно он тянул меня за собой, как мощная рыба утягивает старика обратно в море. Сейчас я явственно ощущал, каким сладостным и безопасным было мое недолгое равновесие. Я задыхался, я открыл все окна и стал призывать весну, поздравлял молчащие деревья с праздником, а сам рыдал и хватался за живот, который гладила лежащая рядом нежная львица. В ее глазах уже горела неконтролируемая страсть, и она чувствовала, что еще мгновение, и моя кровь хлынет из горла, и я стану извиваться на разноцветном паласе, галлюцинируя собственными танцами. Страус в таких случаях прячет голову в песок спасительной пустыни, моя же пустыня осталась стоять нетронутой с давно забытым желтым танцем. Я превозмог свою боль и перепрыгнул высокий барьер страха, мысли построились в воинские ряды и отдали честь проезжающему на машине маршалу. Я посмотрел на следы его машины, на две красных полосы. Взглядом криминалиста я пристально вгляделся в них, и одна из них вскоре побелела, укрытая снегом. «Как снег твой танец был бесплотен, как мед страстей невыразим»- мелькнул метеорит, словно ты продел белую нитку в игольное ушко моего ночного сознания.

Две линии шли когда-то рядом. Может быть, их было многим больше, но я видел лишь две. Теперь осталась одна и лишь зовущая белизна бумаги, которая все так же хранит неизведанный космос твоих нераскрытых для меня мыслей.

Дата добавления: 2015-07-25