Об опыте 2 страница

Неустанное внимание, с которым я сам себя изучаю, научило меня довольнохорошо разбираться и в других людях, и мало есть на свете вещей, о которых яговорил бы более успешно и удачно. Часто случается, что жизненныеобстоятельства своих друзей я вижу и понимаю лучше, чем они сами.Правильность моего изложения изумила кое-кого из них и заставила их обратитьвнимание на многое в их собственных обстоятельствах. Приучившись с детствасозерцать свою жизнь в зеркале других жизней, я приобрел в этом делеопытность и искусство, и когда я думаю над этими вещами, от меня ускользаеточень немногое из того, что к ним относится, — из человеческого поведения,настроений, речей. Я изучаю все: и то, чего мне надо избегать, и то, чему ядолжен следовать. Так и друзьям своим на основании их дел и поступковобъясняю я их внутренние склонности, и не просто для того, чтобыраспределить эти бесконечно разнообразные действия но определенным видам ирубрикам, а затем четко распределить все, что приведено мною в порядок, посуществующим типам и классам.

Sed neque quam multae species, et nomina quae sint,

Est numerus. [3261]

Ученые находят для своих построений гораздо более дробные и детальныеобозначения. Я же, не проникающий во все эти вещи глубже, чем мне нужно вданный момент, не руководствуюсь никакими правилами и свои построенияформулирую лишь в общих чертах и, так сказать, на ощупь. Так же обстоит делои с этой книгой: я высказываю свои взгляды в отдельных фразах, как если быречь шла о чем-то таком, что не может рассматриваться как единое целое.Взаимосвязанности и единообразия не найти в душах столь обычных и низменных,как наши. Мудрость есть здание прочное и цельное, каждая часть которогозанимает строго определенное место и имеет свой признак. Sola sapientia inse tota conversa est [3262]. Я предоставляю художникам распределять по клеткам все бесконечноемногообразие обликов, закреплять и упорядочивать нашу переменчивость, но незнаю, удастся ли им справиться с предметом столь сложным, состоящим изтакого количества случайных мелочей. Я считаю крайне затруднительным нетолько увязывать наши действия одно за другим, но и правильно обозначатькаждое из них по одному главному признаку, настолько двусмысленны они ипестры и пребывают в зависимости от освещения.

То, что в царе македонском Персее [3263]считали странностью, а именно,что дух его, никогда не пребывая в некоем определенном состоянии, стремилсяпроявить себя в различных образах жизни, в необычных и переменчивых нравах иблагодаря этому ни сам Персей, ни другие не в состоянии были понять, что жеон за человек, — эти черты представляются мне свойственными всем людям.Особенно хорошо знаю я другого такого же человека, к которому, по-моему, сеще большим правом можно отнести нижеследующее заключение: ему чужд какой быто ни было средний путь, он по самому неожиданному поводу бросается из однойкрайности в другую, он, даже двигаясь куда-то, беспрестанно сворачивает всторону или возвращается обратно, все его свойства противоречивы, так чтонаиболее правильное мнение сведется когда-нибудь к тому, что он старался истремился стать известным из-за того, что его невозможно познать.

Надо иметь очень чуткие уши, чтобы выслушивать откровенные суждения осебе. И так как мало таких людей, которые могут выносить это, неоскорбляясь, те, кто решаются высказывать нам, что они думают о нас,проявляют тем самым необыкновенно дружеские чувства. Ибо ранить и колоть длятого, чтобы принести пользу, — это и есть настоящая любовь. Мне тягостносудить человека, у которого дурных свойств больше, чем хороших. Платонговорит, что у того, кто хочет познать чужую душу, должны быть три свойства:понимание, благожелательность и смелость [3264].

Меня иногда спрашивали, к какой деятельности я считал бы себя наиболееспособным, если бы кому-нибудь пришло в голову применить к чему-либо моисилы, когда я был еще в подходящем для этого возрасте.

Dum melior vires sanguis dabat, aemula necdum

Temporibus geminis canebat sparsa senectus. [3265]

— Ни к какой, — отвечал я. И я даже рад, что не умею делать ничего, чтобы могло превратить меня в раба другого человека. Но я сумел бы высказатьмоему господину всю правду о нем и ясно обрисовать ему его нрав, если бы онэтого захотел. Не в общих суждениях, по схоластическому способу, чего яделать не умею (впрочем, уменье это не приносит никакой пользы тем, у когооно есть), но наблюдая его шаг за шагом, поскольку для этого у меня имеласьбы полная возможность, и внимательным взглядом оценивая их во всехподробностях; и я излагал бы ему это просто и естественно, разъясняя, что онем думают на самом деле люди, и всячески опровергая его льстецов. Каждый изнас стоил бы куда меньше, чем короли, если бы его постоянно портили лестью,как портит властителей окружающая их сволочь. Да что говорить, если дажеАлександр, этот великий государь и великий мыслитель, был беззащитен передлестью! У меня хватило бы верности, и разума, и внутренней свободы для того,чтобы говорить правду. Это была бы служба, не дающая славы: иначе онаутратила бы всю свою действенность, все свои благодатные свойства. Иподобную роль может сыграть не каждый человек. Ибо даже истине не данопреимущество быть высказываемой в любое время и при любых обстоятельствах:как ни благородно быть ее глашатаем, и это дело требует определенныхусловий, определенных рамок. Мир так устроен, что нередко ее доводят дослуха властителя не только без всякой пользы, но даже с дурнымипоследствиями и к тому же неоправданно. И меня никто не убедит в том, чтодаже самый справедливый укор не может оказаться несвоевременным и что сутьдела не должна порою уступать форме. Я полагаю, что такая деятельностьбольше всего подобала бы человеку, довольному своей участью,

Quod sit esse velit, nihilque malit, [3266]

и рожденному в среднем состоянии. Ибо, с одной стороны, он не побоялсябы слишком глубоко затронуть сердце властителя и тем самым повредить своейкарьере, а с другой, как человек среднего состояния, находился бы впостоянном общении со всякого рода людьми. Я считаю, что в подобной ролидолжен был бы выступать лишь один человек, ибо даровать право на такуюсвободу и близость к государю многим людям означало бы породить весьмапагубное неуважение к верховной власти. И кроме того, от такого человека япотребовал бы прежде всего верности и молчания.

Нельзя верить королю, хвалящемуся тем, что ради славы своей он стойкодожидался нападения неприятеля, если он не способен ради своей пользы иназидания выслушать откровенные речи друга, которые могли бы лишь оскорбитьего слух, так как всякое другое их действие зависит только от его добройволи. А между тем из всех людей именно облеченные властью более всегонуждаются в правдивом и свободном слове. Жизнь их протекает на глазах увсех, и им приходится домогаться симпатии огромного количества зрителей. Нотак как принято скрывать от них все, что может заставить их свернуть спредначертанного пути, они, даже не сознавая того, становятся пороюненавистными своим народам по причинам, которых они часто могли бы избежать,не пожертвовав при этом ни одним из своих удовольствий, если бы их вовремяпредупредили и подали им добрый совет. Обычно их любимцы заботятся больше осебе, чем о своем повелителе, и ничего на этом не теряют, ибо, говоря поправде, подлинно дружеские чувства к государю подвергаются всегда суровым иопасным испытаниям, так что такая дружба требует не только привязанности иискренности, но и мужества.

В общем же все состряпанное мною здесь кушанье есть лишь итог моегожизненного опыта, который для всякого здравомыслящего человека может бытьполезен как призыв действовать совершенно противоположным образом. Но что доздоровья телесного, то ничей опыт не будет полезнее моего, ибо у меня онпредстает в чистом виде, не испорченном и не ущемленном никакимиухищрениями, никакой предвзятостью. В отношении медицины опыт — как петух,роющийся в своем же помете: разумное он обретает в самом себе. Тиберийговорил, что каждый, проживший двадцать лет, должен сам понимать, что длянего вредно, а что полезно, и уметь обходиться без врачей [3267]. Эту мысль онмог позаимствовать у Сократа, который, советуя своим ученикам прилежноизучать, как важнейшую вещь, свое здоровье, добавлял, что было быневероятно, если бы рассудительный человек, следящий за тем, чтобы правильноупражнять свое тело, есть и пить, сколько нужно, не понимал бы лучше всехврачей, что для него хорошо, что плохо [3268]. Да и медицина всегда заявляет,что во всех предписаниях исходит из опыта. Следовательно, Платон был прав,когда говорил, что настоящему врачу, стремящемуся усовершенствоваться всвоем искусстве, следовало бы испытать все болезни, которые он намереваетсялечить, все случаи и обстоятельства, на основании которых он долженпринимать решения [3269]. И правильно: если они хотят лечить сифилис, пустьпереболеют им. Такому врачу я бы доверился, ибо все прочие, руководя нами,уподобляются тому человеку, который рисует моря, корабли, гавани, сидя засвоим столом и в полной безопасности водя перед собою взад и впередигрушечный кораблик. А когда им приходится взяться за настоящее дело, ониничего не могут и не знают. Они описывают наши болезни, как городскойглашатай, выкрикивающий приметы сбежавшей лошади или собаки: такой-то мастишерсть, такой-то рост, такие-то уши, — но покажите им настоящего больного, иони не распознают болезни.

Дал бы бог, чтобы медицина хоть раз в жизни оказала мне настоящуюощутимую помощь, и я с открытой душой вскричал бы:

Tandem efficaci do manus scientiae! [3270]

Искусства, сулящие нам телесное и душевное здоровье, обещают много, ноименно они реже всего исполняют свои обещания. И в наше время те, ктосчитает врачевание своей профессией, действуют в этой области хуже, чемлюбой другой человек. Самое большее, что о них можно сказать, — это, что онипродают лекарственные средства, но сказать, что они врачи, никак нельзя.

Я прожил достаточно долго, чтобы оценить те навыки, которые обеспечилимне столь продолжительное существование. Так как они мною уже испробованы,на меня могут опираться все, кто захотел бы к ним прибегнуть. Вот кое-что изних, насколько мне помнится. У меня не было таких навыков, которые неизменялись бы в зависимости от обстоятельств, но здесь я указываю наиболеепостоянные и свойственные мне до настоящего времени. И здоровый, и больной,я веду один и тот же образ жизни: сплю на одной и той же кровати,придерживаюсь того же распорядка дня, ем и пью одно и то же. Ничего к этомуне добавляется, я меняю только количество пищи и часов сна, в зависимости отсвоих сил и аппетита. Я блюду свое здоровье, следуя без изменений привычномужизненному распорядку. Болезнь выбила меня из него с одной стороны? Если ядоверюсь врачам, они выбьют меня из него и с другой, так что и волеюобстоятельств и из-за медицинского искусства я окажусь вне своей обычнойколеи. А между тем больше всего я верю в то, что мне никак не могутповредить вещи, к которым я издавна привык.

Именно привычка сообщает нашей жизни ту форму, какая ейзаблагорассудится. Здесь она всемогуща: это волшебный напиток Цирцеи,придающий существу нашему любой облик [3271]. Многие народы в трех шагах отнас, считают нелепостью бояться столь явно мучительной для нас вечернейпрохлады; наши моряки и крестьяне тоже над этим смеются. Немец плохо себячувствует, лежа на матраце, итальянец — на перине, а француз — если он спитбез штор и без огня в камине. Желудок испанца не выносит нашего способапитаться, а наш — швейцарской манеры пить.

Один немец, к великому моему удовольствию, поносил неудобство нашихкаминов, используя те же доводы, какими мы осуждаем их печи. И правда, жар взамкнутом пространстве и запах раскаленного кирпича, из которого сложеныпечи, тягостны для большинства тех, кто к этому не приучен. Для меня,впрочем, нет. Вообще же это устойчивое и равномерно распределенное всюдутепло, без пламени, без дыма, без ветра, задувающего через широкие зевынаших каминов, вполне выдерживает сравнение с нашим способом обогреваниякомнат. Но почему мы не подражаем архитектуре римлян? Ибо говорят, что вдревности дома их обогревались снаружи и снизу, откуда теплораспространялось по всему жилью с помощью труб, положенных внутри стен ипроходящих через все помещения, которые надо было обогревать: обо всем этомочень ясно говорится где-то у Сенеки [3272]. Вышесказанный немец, слыша, как янахваливаю удобства и красоты его города, вполне заслуживающего похвал,принялся жалеть меня по поводу моего отъезда: одним из первых неудобств, скоторыми мне, по его мнению, пришлось бы столкнуться, явилась бы тяжесть вголове из-за каминного угара во Франции. Говорил он с чьих-то чужих слов и,не имея случая столкнуться с этим неприятным явлением у себя, считал егохарактерной чертой нашего обихода. Всякий жар от горящего пламенидействительно вызывает у меня слабость и тяжесть в голове. Хотя Эвен иговорил, что лучшая утеха жизни — огонь [3273], я предпочитаю любой другойспособ избегать холода.

Мы не любим пить вино со дна бочки. Для португальцев же винный осадок —наслаждение, царский напиток. В общем, каждый народ имеет свои обычаи ипривычки, не только не известные другим народам, но диковинные и странные сих точки зрения.

Что сказать о народе, который уважает лишь печатное свидетельство,доверяет только тем людям, о которых можно прочесть в книге, и верит тольков истины очень почтенного возраста? Отливая свои глупости в металлическомшрифте, мы как бы придаем им некое благородство. Когда говоришь «я прочел»,кажется, что это звучит более веско, чем «я слышал». Но я, придающий устамчеловеческим не меньшее значение, чем рукам, знающий, что писать можно также легкомысленно, как говорить, я, уважающий наш век не менее, чем любой изминувших, так же охотно сошлюсь на кого-либо из своих друзей, как на АвлаГеллия или Макробия, и на то, что я видел, как на то, что они написали. Икак принято считать, что добродетель отнюдь не выше от того, что ейпредавались дольше, так и я полагаю, что та или иная истина не становитсямудрее от своего возраста. Я часто говорю, что погоня наша за примерамичужеземными и книжными — чистейшее недомыслие. Опыт нашего времени так жеплодотворен, как опыт времен Гомера или Платона. Но разве не правда, чтозвонкая цитата соблазняет нас больше, чем правдивая речь? Как будтодоказательства, которые можно почерпнуть в книжной лавке Васкосана илиПлантена [3274], стоят больше, чем те, которые приводит нам жизнь нашего села?Или, может быть, нам не хватает ума, чтобы исследовать то, что происходит унас перед глазами, дать ему правильную оценку и составить о нем решительноесуждение, чтобы извлечь некий пример? Ибо, когда мы утверждаем, что мнениянаши недостаточно вески, чтобы люди придавали веру нашему свидетельству,говорится это впустую. Тем более, что, на мой взгляд, если пролить настоящийсвет на самые обыкновенные, общеизвестные и всем привычные вещи, они могутпредстать как величайшие чудеса мира и из них можно извлечь удивительнейшиепримеры, в особенности касательно дел человеческих.

Но вернемся к моему предмету. Оставив в стороне книжные свидетельства ито, что Аристотель говорит об Андроне, аргийце, который пересекал пескиливийской пустыни и при этом ничего не пил [3275], хочу упомянуть об одномдворянине, достойным образом отправлявшем различные должности, которыйрассказывал в моем присутствии, что он в самый разгар лета ездил из Мадридав Лиссабон и ничего не пил в дороге. Он отличается превосходным для своеговозраста здоровьем и ведет самый обычный образ жизни — за исключением того,что в течение двух-трех месяцев, а иногда и года, ничего не пьет, как он мнесам говорил. Он испытывает жажду, но ждет, чтобы она прошла, считая, что этоощущение само по себе ослабевает, и вообще он пьет лишь по случайномупобуждению, а не по нужде или ради удовольствия [3276].

А вот еще пример. Недавно я видел, как один из ученейших мужей Франции,и притом один из наиболее состоятельных, занимается у себя в углу залы,отделенной от остального помещения портьерой. Кругом совершеннобеззастенчиво кричали и суетились его слуги. Он же сказал мне — до него этоговорил и Сенека [3277], — что весь этот шум ему даже полезен, ибо, оглушенныйим, он еще глубже погружается в созерцание: громкие голоса помогают емусосредоточиться. Будучи студентом в Падуе, он занимался в помещении, куда сплощади доносился звон колоколов и уличный гвалт, и не только приучилсяпереносить шум, но у него даже выработалась привычка к шуму в часы занятий.Когда Алкивиад спрашивал Сократа, как это он выносит беспрестанную сердитуюворкотню жены, тот отвечал: «Привыкают же к скрипу колес, с помощью которыхвытягивают из колодца ведра с водой» [3278]. Для меня все обстоит иначе. Духмой чувствителен и легко возбудим: когда он погружен в себя, даже жужжаниемухи для него мучительно.

Сенека с молодых лет увлекся примером Секстия [3279], который никогда неел мяса убитых или умерших животных, и уже через год Сенека с удовольствиемобходился без мясной пищи. Он отказался от этой привычки лишь потому, чтоопасался, как бы его не заподозрили в склонности к новой религии,проповедовавшей такое воздержание. Одновременно он следовал совету Аттала [3280]не спать на мягких матрацах и до самой старости пользовался твердыми,не сгибающимися под тяжестью человеческого тела. И если нравы его временипобуждали Сенеку искать сурового образа жизни, то обычаи наших днейзаставляют нас стремиться к удобствам.

Обратите внимание на образ жизни мой и моих слуг: даже скифы и индийцыне более отличаются от меня силой и обликом, чем они. Я брал к себе наслужбу нищенствующих детей, которые вскоре покидали меня и мою кухню,сбрасывали с себя мою ливрею, чтобы возвратиться к своему прежнемусуществованию. Среди них был один, который, уйдя от меня, питался ракушками,разысканными среди отбросов, и ни уговорами, ни угрозами я не добился, чтобыон отверг радости и блага полуголодной жизни. У нищих бродяг есть и свояроскошь и свои наслаждения, как у богатых, и даже, говорят, свое особоеобщественное устройство с должностями и званиями. Все зависит от привычки.Она может не только отливать нас в любую форму (но мудрецы говорят, что намвсе же следует выбирать лучшую, и привычка облегчит нам это дело), но дажеприучить к любым переменам, что является благороднейшей и полезнейшей изнаук. Лучшее из моих природных свойств — гибкость и податливость: я обладаюнекоторыми склонностями, более для меня подходящими, привычными и приятными,чем другие, но без особых усилий могу отказаться от них и с легкостьюперейти к навыкам совершенно противоположным. Молодой человек долженнарушать привычный для него образ жизни: это вливает в него новые силы, недает ему закоснеть и опошлиться. Самые нелепые и жалкие жизненные навыки —те, что целиком подчиняют человека каким-то неизменным правилам и жестокойдисциплине.

Ad primum lapidem vectari cum placet, hora

Sumitur ex libro; si prurit frictus ocelli

Angulus, inspecta genesi collyria quaerit. [3281]

На мой взгляд, юноша должен порою быть невоздержанным: иначе для негоокажется губительной любая буйная шалость и в веселой беседе он окажетсянеудобным и неприятным обществу. Самое неблаговидное для порядочногочеловека свойство — это чрезмерная щепетильность и приверженность к какой-тоособой манере держаться: неподатливость и негибкость и составляют ееособенность. Постыдно, когда человек отказывается от чего-то из-за своегобессилия или не осмеливается делать то, что делают его товарищи. Пустьподобные люди плесневеют у себя на кухне. Такое поведение неприлично длякаждого человека, но особенно пагубно и недопустимо оно для воина, который,по словам Филопемена, должен приучаться к любым жизненным превратностям ипеременам [3282].

В свое время я был в достаточной мере приучен к свободе и готовностименять свои привычки, но, старея, поддался слабости и стал усваиватьопределенные постоянные навыки (в моем возрасте переучиваться уже неприходится, надо думать лишь о том, чтобы сохранить себя в какой-то форме).Теперь уже привычка к некоторым вещам незаметным образом так властнозавладела мною, что нарушение ее представляется мне просто разгулом. Безтягостного для себя ощущения я не могу ни засыпать среди дня, ни естьчто-нибудь в неустановленные для трапез часы, ни лишний раз позавтракать, ниложиться спать раньше, чем пройдет по крайне мере три часа после ужина, ниделать детей иначе как только перед сном и только лежа, ни ходитьвспотевшим, ни пить одну воду или же неразбавленное вино, ни оставатьсядолгое время с непокрытой головой, ни бриться после обеда. Обходиться безперчаток мне теперь так же трудно, как без рубашки, трудно не помыть рукпосле обеда и, встав ото сна, трудно обходиться без полога и занавесок накровати, как вещей совершенно обязательных. Пообедать без скатерти я могу,но на немецкий манер, без чистой салфетки — очень неохотно. Я пачкаюсалфетки гораздо больше, чем немцы или итальянцы, и редко пользуюсь ложкой ивилкой. Жаль, что у нас не привился обычай, принятый при дворе: менятьсалфетки вместе с тарелками, с каждым блюдом. О таком суровом воине, какМарий, известно, что с возрастом он стал очень брезглив в питье ипользовался только своей собственной чашей. Я тоже предпочитаю особой формыстаканы и неохотно пью из любого, так же как и из поданного любой рукой. Яне признаю металла — прозрачное, ясное стекло мне приятнее. Пусть глаза моинаслаждаются, как могут, когда я пью.

Кое-какими чертами изнеженности я обязан привычке, но постаралась тутсо своей стороны и природа. Так, я не могу основательно поесть дважды вдень, не отягчив желудка, но не могу и всю дневную порцию съедать в одинприсест, иначе меня начинает пучить, пересыхает во рту, нарушается аппетит.Не могу я и проводить долгое время на воздухе в ночную пору, ибо если впоходе — как это нередко бывает — приходится всю ночь бодрствовать подоткрытым небом, с некоторых пор у меня в таких случаях часов через пять илишесть начинается расстройство желудка, сильные головные боли, а к утру —обязательно рвота. Когда другие идут завтракать, я заваливаюсь спать, авыспавшись, встаю как ни в чем не бывало. Я всегда слыхал, что вредоноснаясырость распространяется лишь с ночной темнотой. Но за последние годы мнепришлось близко и длительно общаться с одним господином, проникнутымуверенностью в том, что сырость особенно въедлива и опасна под вечер, за часили два до захода солнца. Господин этот старательно избегает выходить именнов это время, а ночной сырости совсем не боится, и на меня он тоже повлиял вэтом смысле — не столько, правда, своими доводами, сколько силойубежденности. Что ж, значит, сомнение и исследование могут настолькопоразить наше воображение, что мы способны измениться? Кто поддается такомунаправлению мыслей, сам себя губит. Я очень жалею некоторых известных мнедворян, которые из-за глупости своих врачей еще в молодом возрасте и вдобром здоровье стали жить, как в больнице. Лучше перенести простуду, чем,отвыкнув от жизни в обществе, навсегда отказаться от нее и от всякой нужнойи полезной деятельности. Одна беда от этой науки, лишающей нас самыхсладостных в жизни часов! Надо полностью использовать все предоставленныенам возможности. Упорство чаще всего закаляет и лечит, — так исцелилсяЦезарь от падучей тем, что не обращал на нее внимания и не поддавался ей [3283]. Следует руководствоваться разумными правилами, но не подчиняться имслепо — разве что тем, если такие существуют, рабская приверженность которыхблагодетельна.

Короли и философы ходят по нужде, а также и дамы. Жизнь людей,находящихся на виду, связана со всяческими церемониями; моя же независима; ктому же солдату и гасконцу свойственно говорить свободно. Вот почему я искажу: по нужде надо ходить в определенные часы, лучше ночью, приучить себяк такому порядку, как я это сделал, но не стать рабом его, как случилось сомной, когда я постарел, так что теперь мне для этого дела необходимоопределенное место и сиденье, и оно связано для меня с неудобствами ипроволочками из-за вялости моего кишечника. Но разве не извинительностараться соблюдать при отправлении самых грязных функций самую тщательнуючистоту? Natura homo mundum et elegans animal est [3284]. Когда я отправляю именно этуестественную потребность, всякий перерыв мне особенно неприятен. Мнеприходилось встречать немало военных, которые страдали от расстройствапищеварения. Я же и мое пищеварение никогда не бываем в разладе, встречаяськак раз в тот момент, когда надо вставать с постели, разве что нам в этомпомешает какое-нибудь очень важное дело или болезнь.

Как мне уже приходилось говорить, я не вижу, что лучшего может сделатьбольной, если не придерживаться своего обычного образа жизни, своейпривычной пищи. Какое бы то ни было изменение всегда мучительно. Попробуйтедоказывать, что каштаны вредны жителям Перигора или Лукки, а молоко и сыр —горцам. А им станут предписывать не только новый, но и совсемпротивоположный образ жизни; такой перемены не вынесет и здоровый человек.Заставьте семидесятилетнего бретонца пить одну родниковую воду, запритеморяка в ванную комнату, запретите лакею-баску гулять, лишите его движения,воздуха и света. An vivere tanti est? [3285]

Cogimur a suetis animum suspendere rebus,

Atque, ut vivamus, vivere desinimus.

Hos superesse reor, quibus et spirabilis aer

Et lux qua regimur redditur ipsa gravis? [3286]

Если врачи не делают ничего хорошего, то они хоть подготовляютзаблаговременно своих больных к смерти, подтачивая постепенно их здоровье ипонемногу ограничивая их во всех жизненных проявлениях. И здоровый ибольной, я всегда готов был поддаться обуревавшим меня влечениям. Я оченьсчитаюсь со своими желаниями и склонностями. Я не люблю лечить одну беду спомощью другой и ненавижу лекарства, еще более докучные, чем болезнь.Страдать от колик и страдать от того, что лишаешь себя удовольствия естьустрицы, — это две беды вместо одной. Мучит нас болезнь, мучит и режим. Размы и так и этак вынуждены идти на печальный риск, давайте, рискуя, получатьхоть какое-то удовольствие. Люди же обычно поступают наоборот, считая, чтополезным может быть только неприятное: все, что не тягостно, кажется имподозрительным. Аппетит мой во многих случаях обходился без постороннеговмешательства, во всем завися от состояния моего желудка. Острые приправы исоусы я любил, когда был молод. Затем они стали вредить моему желудку, и ятотчас же потерял к ним всякий вкус. Вино вредно больным: когда я болен,первое, к чему я начинаю испытывать непреодолимое отвращение, — это именно квину. Все, что мне противно, является и вредным для меня, как не причиняетвреда ничто из того, к чему у меня есть влечение и вкус. Никогда неприходилось мне страдать, если я делал нечто для меня приятное, и я всегдасмело жертвовал врачебными предписаниями ради своего удовольствия. Вмолодости,

Quem circumcursans huc atque huc saepe Cupido

Fulgebat, crocina splendidus in tunica, [3287]

я предавался обуревавшему меня желанию с таким же безудержнымсладострастием, как любой другой юноша,

Et militavi non sine gloria, [3288]

но выражалось это у меня больше в длительности и непрерывности его, чемв количестве любовных приступов:

Sex те vix memini sustinuisse vices. [3289]

Мне даже стыдно признаться, в каком необычайно юном возрасте познал явпервые власть желания. Вышло это случайно, ибо событие совершилось задолгодо того, как я вступил в возраст сознания и разума. Никаких другихвоспоминаний о тех годах у меня нет, и мою судьбу можно сравнить с судьбоюКвартиллы, не помнившей времени, когда она была еще девственницей [3290].

Inde tragus celeresque pili, mirandaque matri

Barba meae. [3291]

Часто врачи весьма благотворно согласуют свои предписания с темисильными желаниями, которые возникают у больных: такая сила потребности вчем-то внушается самой природой, и в ней не может быть ничего вредного. Изатем, как важно утолить свою фантазию! На мой взгляд, все зависит от этого,во всяком случае, больше, чем от чего-либо другого. Самые частые и тяжкиеболезни — те, которыми мы обязаны своему воображению. Мне во многихотношениях чрезвычайно нравится испанская поговорка: Defenda me dios de mi [3292]. Когда я болен, то оченьжалею, если у меня нет желания, удовлетворив которое, я мог бы получитьудовольствие, и врачам было бы нелегко отвратить меня от этого. Так жеобстоит со мной, и когда я здоров: самое лучшее для меня — надеяться ихотеть. Плохо, когда и желания твои слабы и хилы.

Искусство врачевания еще не имеет столь твердо установленных правил,чтобы мы, делая что угодно, не могли сослаться на какой-либо авторитет:предписания медицины меняются в зависимости от климата, от лунных фаз, оттеорий Фернеля или Скалигера [3293]. Если ваш врач не дает вам спать вволю,пить вино, есть такой-то сорт мяса, не тревожьтесь: я найду вам другого,который выскажет противоположное мнение. Различия во мнениях и доводах уврачей принимают любого рода формы. На моих глазах некий больной изнемогал имучился от жажды, чтобы выздороветь, а после другой врач смеялся над ним,осуждая этот совет, как пагубный. На пользу ли ему пошла его мука? Недавноот камней в почках умер один человек того же ремесла, прибегнувший дляборьбы со своей болезнью к самой крайней воздержанности. Сотоварищи егоутверждают, что, напротив, голодовка только иссушила ему ткани, и песок унего в почках спекся.

Я заметил, что при ранениях и во время болезни говорить мне вредно, таккак это возбуждает меня не меньше, чем беспорядочные движения. Голос у менягромкий, резкий, я напрягаюсь и утомляюсь, когда говорю. Доходило до того,что когда я являлся к сильным мира беседовать о важных делах, им приходилосьпросить меня умерить мой голос. Вот рассказ, который меня позабавил: в однойгреческой школе кто-то говорил очень громко, как я; наблюдавший за порядкомвелел передать ему, чтобы он говорил потише. «Пусть он мне покажет, —возразил тот, — каким тоном должен я говорить». Ему ответили, чтобы онравнялся на слушающего [3294]. Ответ неплохой, но при условии, что смысл егобыл таков: говорите так или иначе в зависимости от сути того, что хотитесказать своему собеседнику. Ибо если совет означал: достаточно, чтобы он васуслышал, — или: соразмеряйтесь с его слухом, — я не считаю его правильным.На мой взгляд, тон, высота голоса всегда что-то выражают и обозначают. Я идолжен пользоваться им так, чтобы он меня представлял. Один голос поучает,другой льстит, третий бранит. Я хочу, чтобы мой голос не только дошел дослушающего, но чтобы он, когда нужно, поразил его и пронзил. Когда яраспекаю своего слугу резким и язвительным голосом, ему подобает сказатьмне: «Хозяин, говорите-ка потише, я вас отлично слышу». Est quaedam vox adauditum accommodata, non magnitudine, sed proprietate [3295]. Произнесенные словапринадлежат наполовину говорящему, наполовину слушающему. Последний долженпринимать их так, как они ему брошены, подобно тому как во время игры в мячпринимающий делает те или иные движения в зависимости от движений бросающегоили от характера броска.

Дата добавления: 2015-07-25