Глава первая. Красная Армия развивала стремительное наступление

Красная Армия развивала стремительное наступление. 6 ноября 1943 года войсками 1-го Украинского фронта был освобожден Киев, а уже в начале декабря наши танки появились на улицах Житомира. Теряя технику, оставляя убитых и раненых, объятые паникой «завоеватели» откатывались на запад. Близился час полного освобождения Украины.

Незабываемы эти дни в памяти советских людей. Почти каждый вечер столица нашей Родины Москва салютовала доблестным войскам, одержавшим победы над гитлеровскими захватчиками. Кто забудет эти вечера, когда людей, возвращавшихся с работы, останавливали волнующие звуки позывных; репродукторы собирали толпы слушателей. Затаив дыхание, люди внимали торжественным словам приказа Верховного Главнокомандующего, и когда, читая приказ, диктор называл города, освобожденные от врага, улицы оглашались рукоплесканиями.

Нам не довелось быть в числе тех, кто видел столицу в каскадах разноцветных огней салютов.

Гром двухсот двадцати четырех орудий Москвы по поводу взятия города Белая Церковь мы слушали по радио, находясь в пути. Мы уходили от места нашего боя с карателями, куда со дня на день могла прийти новая экспедиция.

На три километра растянулась по лесу колонна отряда. Наш обоз состоял из пятидесяти повозок, запряженных парой лошадей каждая. [395]

За шесть месяцев пребывания в Цуманских лесах хозяйство наше незаметно накапливалось, и вот когда пришло время сняться с места, все удивились: откуда столько имущества — пятьдесят фурманок! Везли бочки с засоленным мясом и салом, ящики с запасами колбасы, кухонную утварь, посуду; слесарная мастерская Риваса занимала особую повозку; везли инвентарь портняжной и сапожной мастерских; шли упряжки с трофеями. Тут было погружено то, с чем шел на нас «мастер смерти» Пиппер и что оставил он на поле боя: пушки, минометы, ящики с боеприпасами... Наконец, везли горы мешков с пшеницей, которую убрали партизаны с полей тех сел и хуторов, где жители были поголовно истреблены или вывезены на каторгу в Германию.

Дорога от дождей раскисла, передвигаться трудно, но еще труднее было расстаться с хозяйством, дорогой ценой доставшимся.

Все время нас не оставляло беспокойство: что, если каратели, получив подкрепление, тронутся по нашим следам? А следы за нами остаются, их делают еще более заметными идущие по одной с нами дороге отряды Прокопюка, Карасева, батальон Балицкого, группа Магомета. Все они снялись со старых мест. Следы остаются такие, что ничем не замаскируешь.

И действительно, как вскоре же выяснила разведка, каратели пошли за нами.

Но, во-первых, пошли они с большим опозданием; во-вторых, им приходилось тратить массу времени на прочесывание лесных массивов. На открытой местности каратели двигались довольно быстро: когда же наш след вел в лес, тут у них дело стопорилось: каратели шли цепями, ощупью, озираясь, боясь неожиданной встречи с партизанами. Особенно задерживали их болота.

И вот пройдено сто пятьдесят километров. Мы приближаемся к селу Целковичи-Велки, где рассчитываем расквартироваться.

Утро. Мы только что вышли на открытую поляну. Перед глазами невиданное зрелище: справа, на востоке, поднимается огромный огненный шар. [396]

— Что это сегодня с солнцем? — спрашиваю у старика крестьянина.

— К метели, — отвечает он коротко, с интересом разглядывая партизан.

— Какая метель, папаша? На небе ни облачка, да и ветра никакого, — смеется Александр Александрович.

Но крестьянин оказался прав.

Солнце, поднимаясь над горизонтом, становилось все меньше, блекло, из красного делалось матово-бледным, покрываясь мутной пеленой облака, неизвестно откуда взявшегося. Подул ветер.

Мы едва успели, добравшись до села, разместить людей по квартирам, как начали падать крупные пушистые хлопья. Они падали все гуще и гуще, ветер подхватывал их и, кружа в воздухе, горстями бросал в лицо. Поднималась метель. Это первый снег, и мы радуемся ему: он замел наши следы. Наутро, когда он растает, наши преследователи завязнут в хляби дорог.

— Вот хорошо! — говорит Стехов, останавливаясь в сенях и старательно отряхиваясь. — Природа работает на нас.

Здесь, в Целковичи-Велки, нам предстоит немало хлопот. Прежде всего необходимо позаботиться о раненых, отправить их самолетом в Москву.

С первых дней пребывания во вражеском тылу в отряде установилось неписаное правило: забота о раненых прежде всего.

Суворовский принцип «сам погибай, а товарища выручай» стал у нас непреложным законом. С поля боя раненые попадали в отрядный госпиталь и здесь содержались в самых лучших условиях, какие только могли им создать. Каждый из городских разведчиков считал своим долгом раздобыть и прислать в отряд медикаменты, инструменты, перевязочный материал.

Все самое хорошее — начиная от лучших продуктов и кончая дровами самого высокого качества — предназначалось для госпиталя.

Возвращаясь в лагерь из города, из сел, с боевых операций, партизаны обязательно заходили проведать раненых товарищей. [397]

Эта вошедшая в обычай всеобщая забота о раненых имела помимо всего и большое воспитательное значение: каждый из бойцов твердо знал, что и его не оставят в беде, если с ним что-нибудь случится. Крепла товарищеская спайка, вселявшая бодрость, придававшая новые и новые силы в борьбе.

Когда Марина Ких принесла радиограмму, в которой сообщалось, что самолета за ранеными не пришлют и что их нужно отвезти в лагерь к Федорову-Черниговскому, мне стало не по себе. «Как? Передать наших раненых в другой отряд?»

Этот приказ Москвы относился и к нашим соседям — к отрядам Прокопюка и Карасева.

Они, как и я, хотя и слышали много хорошего о Федорове-Черниговском и его отряде, но испытывали ту же тревогу: а каковы там условия для раненых?

— Надо бы съездить посмотреть, — предложил я обоим командирам.

И мы в сопровождении группы партизан выехали в гости к Федорову-Черниговскому.

Федоров-Черниговский встретил нас приветливо, оживленно рассказывал, расспрашивал, знакомил, угощал. Высокий, плотный, с пышными украинскими усами, карими сверкающими глазами и упрямым, волевым лицом, он напоминал легендарных вожаков народной борьбы. Генеральская шинель с погонами, сшитая партизанами, полугенеральская-полукавказская шапка с красным верхом, с красной партизанской лентой вместо кокарды и самое имя Федоров-Черниговский как нельзя больше шли к нему, ко всему его облику партизанского командира, народного вожака. И в то же время это был простой, сердечный человек, Алексей Федорович, хороший собеседник, радушный хозяин.

Мы беседовали почти целые сутки, но и за это время не исчерпали всего, о чем хотелось поведать друг другу.

Оказывается, мы заочно знакомы еще по Брянским лесам! Алексей Федорович прошел их с отрядом и был в тех же местах, где и я, в зиму 1941/42 года.

— Вас, товарищ Медведев, там помнят. Встречали мы могилы ваших партизан. Хорошо вы их хоронили. [398] Места выбирали красивые, живописные. Никогда не забуду могилу вашего начальника штаба — как его? Староверов, кажется? Это в лесу, у деревни Батаево.

— Да, Дмитрий Дмитриевич Староверов.

— Мои хлопцы, бывало, обязательно каждую могилу подправят, возложат венки. А за Староверова и мы крепко отплатили фашистам в деревне Батаево. Там разгромили крупный вражеский отряд.

Госпиталь у Федорова мне понравился. Я увидел здесь ту же всеобщую заботу о раненых. И я сказал Алексею Федоровичу о приказе командования!

— Какие могут быть разговоры! Конечно, давайте всех раненых сюда. Врачи у нас хорошие. А как только организуем аэродром, отправим в Москву...

Вернувшись в Целковичи-Велкм, я зашел в госпиталь.

— Вас, товарищи, повезут в госпиталь партизанского соединения Героя Советского Союза генерал — майора Федорова Алексея Федоровича, — сказал я раненым. — У нас, по-моему, вам было неплохо, но у Федорова будет не хуже. Я туда ездил, соединение у них крепкое, боевое, такое, каким и должно быть под командованием депутата Верховного Совета. Мы передаем вас со спокойной совестью. Об одном прошу: высоко держите престиж нашего отряда, будьте во всем достойными звания советского партизана.

Через несколько дней к нам приехал, в свою очередь, и Алексей Федорович. Ему хотелось повидать Николая Ивановича Кузнецова.

Наш отряд совместно с отрядами Карасева и Прокопюка устроил Федорову торжественную встречу. В самый разгар товарищеского обеда над селом появились фашистские истребители. Они покружили и, видимо ничего не приметив, улетели.

Но не прошло и четверти часа, как раздался грохот на всю округу. Самолеты сбрасывали бомбы на села в пятнадцати — двадцати километрах от нас. Бомбежка длилась весь день Клубы черного дыма застлали собой горизонт. Ветер принес запах гари. Огромное зарево повисло в небе, окрасив его багрянцем. [399]

Наутро мы перебрались в лес. Нельзя было подвергать опасности население Целковичи-Велки, так гостеприимно принявшее нас. В лесу был спешно построен временный лагерь. Там мы продолжали приводить себя в порядок, переформировывались, так как в отряд вернулась из-за Случи оставленная там группа.

Это был отдых, может быть, и заслуженный, но тем не менее тяготивший людей.

По вечерам партизаны собирались для тихих бесед, для песен, но с каждым новым утром острее ощущалась неудовлетворенность. Отдых томил. «Скорее бы назад, в Цуманские леса», — слышал я на каждом шагу. Партизаны знали, что наше возвращение на старое место задерживается отсутствием боеприпасов и питания для рации, что мы ждем самолетов с этим грузом, а их все нет. «Что Москва? — спрашивали Лиду и Марину всюду, где бы они ни появлялись. — Что самолеты? Когда обещают?..»

«Маневренная группа, оставленная в Цуманских лесах, разве она может заменить целый отряд? А тем более, если нет с ней никакой связи», — так думали многие.

— Не вовремя мы ушли, — все чаще и чаще слышались голоса.

Действительно, теперь самое время держать тесную связь с ровенскими и здолбуновскими товарищами. Можно себе представить, сколько у них скопилось ценнейших сведений, которые нужно немедленно передавать в Москву, сколько намечено боевых дел, которыми нужно оперативно руководить.

Гитлеровцы, теснимые Красной Армией, в надежде закрепиться то на одном, то на другом рубеже, перегруппировывали свои войска, перебрасывали их с одного участка фронта на другой; нашей задачей было улавливать эти передвижения и своевременно сообщать о них в Москву. Сколько работы для Кузнецова, Шевчука, Струтинского, Новака в Ровно, для Красноголовца в Здолбунове! И не только разведка, но и активные действия поручены нашим товарищам: всеми мерами сеять панику в рядах оккупантов, мешать готовить оборону, не давать эвакуироваться с награбленными ценностями. В помощь ровенцам мы некоторое время назад направили несколько групп [400] наших боевиков. Сейчас бы всему отряду быть где-нибудь поблизости от города.

Но и здесь мы не сидели без дела. Ежедневно группы партизан расходились по селам в радиусе до пятидесяти километров. Они вели беседы с местными жителями, раздавали им листовки со сводками Информбюро, проводили разведку.

О местонахождении нашего отряда стало известно гитлеровцам, и снова у нас с врагами почти ежедневно стали происходить бои и стычки.

Часто бывали у нас гости из соседних отрядов. Особый интерес проявляли они к двум новым бойцам — Мясникову и Кузько, тем самым «казакам», что помогли захватить фон Ильгена. Надо сказать, что эти «казаки» оказались превосходными рассказчиками. У Кузько была своя манера вести рассказ.

— Хожу и мечтаю, — хитро улыбаясь, начинает Кузько, — неужели и обер-лейтенант — партизан?.. Э-эх, мечтаю, пропадать, так с музыкой!..

И он во всех подробностях, ярко и красочно описывал, как генерал брыкался, как его связывали, затыкали рот, как он затем вырвался и как взяли в машину вместе с генералом личного шофера Коха в качестве понятого...

Это «хожу и мечтаю» долгое время оставалось излюбленным и непременным номером всех отрядных вечеров. Стоило появиться в лагере связным Балицкого или Карасева или другим гостям, как тут же разыскивали «казаков» и заставляли их от начала до конца воспроизвести историю похищения фон Ильгена во всех подробностях.

Визиты гостей заканчивались обычно просьбой отпустить к ним на денек Кузнецова и братьев Стру-тинских. Уважить эти просьбы я не мог. Мы и в своем отряде, как могли, маскировали наших городских разведчиков, опасаясь, что их приметы могут стать известными гестапо.

К Карасеву я их все же отпустил. Да и нельзя было не отпустить — так расположили нас к себе и своему отряду Виктор Александрович Карасев и его комиссар Михаил Иванович Филоненко. Они приняли наших разведчиков на редкость хорошо. Кузнецов потом часто рассказывал, как изысканно их угощали [401] у Карасева, как специально для них затопили баню, построенную по-сибирски, «по всем правилам».

— Давно не получал такого удовольствия! — с увлечением рассказывал Николай Иванович. — Наверх ней полке от пара дух захватывает, а внизу мороз. Попарился на славу! Прямо как у нас в Зырянке когда-то!

— А про нашу баню забыл? Про ту, что завалилась! — напомнил Дарбек Абдраимов.

Все засмеялись, вспомнив, как однажды «парился» Кузнецов в нашей бане. Это была «знаменитая» баня! Мы построили ее вроде обыкновенного чума, но с огромной дырой для дыма. На костре в больших котлах грелась вода. Чтобы далеко за ней не ходить, здесь же вырывали колодец. Мытье в такой бане, конечно, не доставляло большого удовольствия

В довершение ко всему баня обвалилась. Это произошло как раз в тот момент, когда в ней мылся Кузнецов. Он успел хорошо намылиться и во время обвала угодил в колодец с холодной водой. Оттуда ему помогли выбраться, но был он весь в грязи. Товарищи поливали его из котелков теплой водой, которую носили из чумов, а он стоял на холоде и смывал грязь и мыло. Один котелок выльет на себя и ждет, пока принесут еще. Так «напарился», что потом еле согрелся.

У нас любили вспоминать эту историю. Сам Николай Иванович от души смеялся, когда заходила о ней речь. Вот и сейчас, после слов Дарбека, он принялся хохотать, заражая всех своим смехом.

Но в Целковичи-Велки Кузнецов был более задумчив и менее общителен, чем обычно. Нередко мы видели его сумрачным, ушедшим в свои мысли и от этого рассеянным. Я знал, что он страдает от бездействия. Кузнецов мучился еще и тем, что не знал ничего о Вале. После похищения Ильгена и убийства Функа были все основания за нее беспокоиться.

В день возвращения Николая Ивановича от Карасева я узнал еще об одной причине, заставлявшей его так томительно волноваться.

— Вы слышали — Бердичев! — крикнул он мне еще издали.

Бердичев наши взяли накануне. [402]

— Понимаете, что получается, — заговорил Кузнецов озабоченно, — чем лучше наши их бьют, тем меньше у меня остается надежды добраться до Коха! Он и раньше предпочитал сидеть в Кенигсберге, а теперь вовсе не покажет к нам носа... Позавчера освобожден Новоград-Волынский, вчера — Белая Церковь, а сегодня вот — Бердичев. Я услышал и, честное слово, расстроился. Конечно, расстроился не из — за того, что освобожден Бердичев, — это радостно знать, — а все-таки мне обидно... из-за Коха!

— Скоро уйдем отсюда, Николай Иванович. Еще неделя — и вы в Ровно.

— Я-то буду в Ровно, а вот гаулейтер...

С этими словами он достал из кармана шинели две сложенные вместе газеты и протянул их мне. Это были номера «Правды» за восемнадцатое и девятнадцатое декабря, которые накануне сбросили Карасеву с самолета.

В обоих номерах содержались сообщения, представлявшие для нас чрезвычайный интерес.

Я невольно представил себе заснеженную московскую улицу, людей, столпившихся у газетной витрины. Миллионы наших соотечественников, миллионы людей во всем мире прочли или услышали по радио эти короткие телеграфные сообщения. От этой мысли захватывало дух.

«Стокгольм, 17 декабря (ТАСС). Немецко-фашистская газета «Минскер цейтунг» сообщила, что на днях в своем служебном кабинете был убит один из гитлеровских главарей в городе Ровно — оберфюрер СС Альфред Функ».

Казалось бы, что особенного! Прочли в газете о факте, который кому-кому, а уж нам достаточно хорошо известен. Но особенное было. Сознание, что этот факт — убийство палача Функа — стал предметом широкой гласности, наполняло сердце гордостью. Я не видел лица Кузнецова — он молча стоял поодаль, развернув газету и читая что-то совсем другое, — но я знал, что и он испытывает такое же, как и все мы, чувство. [403] Второе сообщение, помещенное в «Правде» от девятнадцатого декабря, гласило:

Заявление Рузвельта на пресс-конференции

«Лондон, 17 декабря (ТАСС). По сообщению вашингтонского корреспондента агентства Рейтер, президент Рузвельт на пресс-конференции сообщил, что он остановился в русском посольстве в Тегеране, а не в американском, потому что Сталину стало известно о германском заговоре.

Маршал Сталин, добавил Рузвельт, сообщил, что, возможно, будет организован заговор на жизнь всех участников конференции. Он просил президента Рузвельта остановиться в советском посольстве, с тем чтобы избежать необходимости поездок по городу. Черчилль находился в британском посольстве, примыкающем к советскому посольству. Президент заявил, что вокруг Тегерана находилась, возможно, сотня германских шпионов. Для немцев было бы довольно выгодным делом, добавил Рузвельт, если бы они могли разделаться с маршалом Сталиным, Черчиллем и со мной в то время, как мы проезжали бы по улицам Тегерана.

Советское и американское посольства отделены друг от друга расстоянием примерно в полтора километра...»

Лицо Кузнецова сияло счастливой улыбкой. Да, он имел право гордиться. Он был одним из тех, кто разрушил злодейский план гитлеровцев. Не могло быть сомнения, что гитлеровские агенты, о которых шла речь в телеграмме, в том числе, конечно, и фон Ортель, занимавший среди них не последнее место, вовремя найдены и обезврежены.

— Поздравляю вас, Николай Иванович!

— Ну, я-то, может, здесь и ни при чем, — ответил Кузнецов. — Тут ведь, надо думать, десятки людей по трудились... Впрочем... — проговорил он задумчиво и хитро прищурился, — впрочем, я-то, пожалуй, один из них. Приятно знать, что и твоя работа пошла на пользу... [404]

В этот день на очередной политинформации Стехов прочитал партизанам сообщение о провале гитлеровского заговора в Тегеране. Разумеется, имя Кузнецова не было при этом упомянуто.

Дежурный доложил, что к нам едут гости. Я вышел навстречу. Человек десять верховых медленно приближались к лагерю.

— Бегма, — отрекомендовался спешившийся коренастый человек.

— Милости прошу, Василий Андреевич!

Василий Андреевич Бегма до войны был секретарем Ровенского обкома партии и теперь оставался на своем посту, являясь членом подпольного ЦК КП(б)У, начальником штаба партизанского движения Ровенской области и командиром партизанского соединения.

До этого дня я не был знаком с Василием Андреевичем, но много слышал о нем и долго ждал встречи с ним. Как кстати его теперешний приезд! Мы сможем познакомить Бегму с подпольной организацией Новака, свяжем его людей с нашими!

Василий Андреевич прибыл издалека — с северо-востока области. После деловых разговоров, за обедом, Бегма стал рассказывать о том, что какой-то партизан, переодетый в форму немецкого офицера, наводит ужас на всех гитлеровцев в городе Ровно, что он убивает крупных фашистских заправил среди бела дня прямо на улице, что он захватил фашистского генерала.

Рассказывая, Василий Андреевич и не подозревал, что этот партизан сидит за нашим обеденным столом. Лукин порывался перебить рассказчика, но я дал знак, чтобы он молчал. А Николай Иванович бесстрастно слушал рассказ Бегмы.

— Вот это дела! Не то, что мы с вами делаем, — закончил Василий Андреевич.

— Дела замечательные, — подтвердил я и представил Василию Андреевичу того партизана, о котором он с таким восхищением рассказывал...

В лагере под Целковичи-Велки мы задержались значительно дольше, чем предполагали. Ожидаемый из Москвы груз все не прибывал, да и командование не разрешало пока возвращаться на старое место. [405]

Больше того, когда мы, гонимые нетерпением, снялись и двинулись к Цуманским лесам, от командования последовал короткий приказ:

«Немедленно вернуться и ждать прихода маневренной группы Черного».

Непосредственно с Черным мы связи установить не могли. Он связывался с нами через Москву.

Делать нечего, вернулись в Целковичи-Велки.

— Разрешите с группой отправиться к Берестянам, — обратился ко мне Лукин. — Разведчики нервничают. Рвутся в дело.

Я согласился, и Александр Александрович с ротой пеших бойцов и группой конных разведчиков направился в Цуманские леса. С ним пошли также трое связных и радист.

Уже через три дня мы получили через Москву радиограмму от Лукина. Он сообщил, что после перехода железной дороги неожиданно столкнулся с большой колонной противника и здорово расчесал ее.

Через неделю было получено разрешение на переход в район Ровно всего отряда. Добрались мы туда благополучно, без единого происшествия.

На одном из привалов в небольшой деревушке, расположенной среди огромного соснового леса, Лида Шерстнева подала мне радиограмму из Москвы. Командование поздравляло нас с успехами и сообщало, что Указом Президиума Верховного Совета награждено орденами и медалями Советского Союза до ста пятидесяти партизан нашего отряда. Орденом Ленина были награждены Кузнецов, Николай Струтинский, Стехов, Ян Каминский и я; Шевчук и Жорж Струтинский — орденом Красного Знамени. Цессарский и Валя Семенов получили ордена Отечественной войны I степени. Радисты, все без исключения, были награждены орденами. Более двухсот партизан наградили партизанскими медалями. Получил партизанскую медаль I степени и Коля Маленький.

Весть об этом молниеносно облетела отряд. Начались поздравления.

— Вы, Николай Иванович, больше чем кто-либо заслужили эту награду, — сказал я Кузнецову, поздравляя его. [406]

— Теперь я еще в большем долгу перед Родиной, — ответил он.

Так празднично закончилась временная передышка.

Дата добавления: 2015-07-25