Читайте также: |
|
Зиберт и фон Ортель встретились в казино на «Немецкой» улице. Уже успели смениться посетители, уже певица в третий или четвертый раз повторяла под аккомпанемент дребезжащего пианино свой коронный номер — «Я грезил о тебе», а они все сидели и не собирались уходить.
Впервые за долгое время они разговорились, что называется, по душам. То ли давнее знакомство привязало их друг к другу, то ли этот прокуренный зал, чужие лица вокруг и бесконечное «Я грезил о тебе» располагали к откровенной беседе, но они поверяли друг другу в этот вечер все, о чем в иное время предпочитали молчать.
Началось, как всегда в таких случаях, с какой-то пустячной темы, потом разговор перекинулся на другую, и незаметно они подобрались к вопросу, который обоих волновал и по которому у каждого, оказывается, давно уже было свое суждение.
— Как ты относишься к этой «курской истории» и вообще к тому, что русские наступают? — спросил фон Ортель.
Сам вопрос уже заключал в себе доверие. Упоминать о Курске и о боях на Волге можно было только в разговоре с человеком, которого хорошо знаешь. [350]
— Как тебе сказать... — произнес Зиберт неопределенно. — Я смотрю на этот вопрос двояко. Мне кажется, что у нас и на этот раз есть довольно основательная причина носить траур... Но я не люблю траура. Я не политик и мало понимаю в этом деле, но я бы сказал... Если тебе это будет смешно, то я не обижусь... Я думаю, что есть такие исторические моменты, когда поражения имеют некоторое преимущество перед победами. Ты улыбаешься? Подожди, я не кончил мысль. Что заставит задуматься над серьезностью положения в дни победы? Ничто. Победы кружат го лову. А поражения? Они заставляют думать даже меня. — Зиберт усмехнулся. — Германии нужен трезвый ум и стойкий дух, то и другое приобретается не в победах, а в поражении.
— Браво! — воскликнул фон Ортель. — Из тебя, Зиберт, вышел бы превосходный теоретик. Пока не поздно, покажись Альфреду Розенбергу, а то еще день — и он укатит в Берлин. Выскажи перед ним свои взгляды, и он возьмет тебя к себе в помощники!
— Кстати, батюшка мой был с ним когда-то довольно близок. Думаю, что и меня он вспомнил бы, если бы увидал.
— Ну да, вы ведь с ним земляки? Впрочем, говорят, что Розенберг выходец из России. Так что не ты, а скорее я его земляк.
— Ты? Ну, ты меньше всего похож на уроженца Тюмени!
— Тюмени! — засмеялся фон Ортель. — Ты знаешь, где Тюмень!
— Кажется, где-то под Москвой.
— Нет, на Урале. Даже за Уралом. Вот видишь, я все-таки знаю Россию!
— Любознательность?
— Скорее уж долг профессии.
— Ты назвал себя уроженцем России. Это тоже по долгу профессии?
— Ты довольно догадлив. Мы, однако, говорили о Курске... Видишь ли, Зиберт, я, правда, не теоретик, но в политике кое-что понимаю, и я тебе скажу: если бы фюрер нашел правильный подход к русским, эта страна давно была бы очищена и мы жили бы здесь припеваючи. [351]
Фон Ортель выцедил рюмку ликера, налил себе следующую и продолжал:
— Что значит найти правильный подход к русским? Это значит, — он поучающе ткнул пальцем в грудь собеседника, — постичь характер народа. Тебе приходилось допрашивать русских? Если да, то заметил ли ты в них одну особенность — они не просят пощады!
— Да, я обратил внимание, — сказал Зиберт.
— Так вот, — продолжал фон Ортель, распаляясь, — этот народ не такой, чтобы с ним можно было сладить. Помнишь, я рассказывал тебе про старика, который наклеивал листовки? Он так никого и не вы дал, при пытках молчал, а идя на виселицу, кричал большевистские лозунги. Что же делать с таким народом? У нас предпочитают повесить сто человек, а сто тысяч погнать на работы и дать им листовки Геббельса и Розенберга. Ты уж меня извини, но все эти теоретики и пропагандисты даром едят хлеб. Все они, вместе взятые, не стоят одного средней руки диверсанта. Нам не нужны ни листовки, ни эта рабочая сила.
— Но она — даровая! — вставил Зиберт. — Как же можно от нее отказаться!
— Вот ваша беда, господа прусские помещики! — воскликнул фон Ортель. — Вы меркантильны, вам нужна нажива, вам нужна дешевая рабочая сила — и это-то нас губит. Да, да, если бы не гнались за выгодой, а попросту перестреляли всю эту страну и освободили ее для себя, тогда был бы какой-нибудь толк!
— Ты, значит, предлагаешь уничтожить всех русских?
— Мне не важно, кто они — русские, украинцы, французы, — мы должны освободить от них Европу... для себя.
— Ты не совсем оригинален. Так считает и гаулейтер Кох.
— Что ж, он совершенно прав.
В это время певица — дородная, не первой молодости женщина с лицом, в такой степени раскрашенным, что казалось, оно загрунтовано пудрой, как холст белилами, а сверху нанесены черным — новые [352] брови, красным — губы, и только серые водянистые глаза остались на прежнем месте, — обратившись через весь зал к фон Ортелю, объявила, что будет петь по требованию публики. Офицеры в зале зашумели, захлопали, посыпались реплики, и в конце концов певица начала «Сон гауптмана», песенку, не менее излюбленную аудиторией, чем знаменитое «Я грезил о тебе».
Гауптману, о котором она пела, снились тонкие губы его подруги, их уютная комнатка на Бисмаркштрассе и поместье под Киевом, которое он, гауптман, завоевал для своей милой.
— Боюсь, что Киев — это уже прошлое, — заметил по этому поводу фон Ортель. — Бои развернулись под Белой Церковью, а завтра... Впрочем, кто знает, что будет завтра!.. Послушай, Пауль, у тебя есть деньги?..
— Ты становишься пессимистом, Ортель! — сказал Зиберт, положив на стол пачку в пятьсот марок.
— Нет, — задумчиво произнес фон Ортель, считая деньги, — мне нельзя думать, что мы можем проиграть войну. Русские меня повесят. А впрочем, я переметнулся бы к англичанам или американцам. С моей специальностью не пропадешь — знатоки России всегда понадобятся.
— А ты причисляешь себя к знатокам России?
— Ода!
— Постигаешь душу народа при помощи резиновой дубинки?
— Зачем же? Мне приходилось бывать в Москву — спокойно сказал фон Ортель, пряча деньги в карман.
— В Москве?
— Чему ты удивляешься? Я жил там два с лишним года.
— Как это интересно, должно быть!
— Вот не сказал бы. Я жил там, как в пустыне.
— Не было своих людей?
— Это во-первых. Во-вторых, в пустыне ходишь по раскаленному песку.
— Ты хочешь сказать, что тебе там обожгли пятки? — спросил Зиберт, берясь за бокал.
— Да, ты недалек от истины. Странный народ. [353]
Стоит навлечь на себя подозрение, как любой встречный мальчуган отведет тебя в милицию.
— И, вероятно, ты не очень хорошо поработал в Москве?
— Да, там мне не повезло.
— Не обижайся, Ортель, но мне всегда как-то думалось о вашей деятельности без особого уважения. Кормят людей, как на убой, одевают, как на бал, платят, как министрам, и держат в тылу. А чем они, в сущности, заняты? Охотятся за сопливыми комсомольцами, порют и вешают крестьян и насилуют девок. А на фронте мы каждую минуту ставим свою жизнь на карту — и никакого почета.
— Ты ничего не знаешь о нас, Зиберт. Если перестают работать мозг и сердце, человек умирает, а мы мозг и сердце Германии.
В этот момент к их столу подошел средних лет человек, лысоватый, в синей гимнастерке, в брюках навыпуск. Он приближался медленно, с опаской поглядывая на обоих офицеров, не решаясь подойти близко, но в то же время желая что-то сказать.
— Что, Науменко? — спросил фон Ортель по-русски. — Что тебе здесь надо?
— Ничего особенного. Просто увидел вас и по дошел поприветствовать, — проговорил Науменко, осклабясь.
— Это очень мило с твоей стороны, — сказал фон Ортель. — Все? Ну хорошо, убирайся...
Науменко как ни в чем не бывало поклонился и отошел.
— Не представляешь, что за субъект? — спросил фон Ортель. — Это из наших, так сказать, местных союзников. Надо отдать справедливость русским: если среди них найдется предатель, это обязательно такая шваль, что руки не подашь. Потому я не люблю иметь дело с этими субъектами. Ты знаешь, зачем он подошел?
— Конечно. Ему нужны деньги.
— Мы платим за услуги, Зиберт. Этот сделал слишком мало. Пошел к партизанам, побыл там месяц или два и сбежал. Вот и весь толк. Теперь напрашивается ехать со мной, а деньги просит вперед, подлец! Взять его, что ли? [354]
— Ты сказал, что предпочитаешь с такими не связываться!
— Вообще — да, но тут особый случай... В том деле, на которое я еду, эта шваль может пригодиться.
Зиберт оставался верен своему обыкновению ни о чем не спрашивать. И собеседник ценил в нем эту скромность.
— Послушай, Пауль, — предложил он вдруг, — а что, если тебе поехать со мной? О, это идея! Клянусь богом, мы там не будем скучать!
— Из меня плохой разведчик, — уклончиво сказал Кузнецов.
— Ха! Я сделаю из тебя хорошего!
— Но для этого нужно иметь какие-то данные, способности...
— Они у тебя есть. Ты любишь хорошо пожить, любишь удовольствия нашей короткой жизни. А что ты скажешь, если фюрер тебя озолотит? А? Представляешь — подарит тебе, скажем, Волынь или, того лучше, земли и сады где-нибудь на Средиземном мо ре. Осыплет всеми дарами! Что бы ты на это сказал?
— Я спросил бы: что я за это должен сделать?
— Немного. Совсем немного. Рискнуть жизнью.
— Только-то? — Кузнецов засмеялся. — Ты шутишь, Ортель. Я не из трусов, жизнью рисковал не раз, однако ничего за это не получил, кроме ленточек на грудь.
— Вопрос идет о том, где и как рисковать. Сего дня фюрер нуждается в нашей помощи... Да, Пауль, сегодня такое время, когда надо помочь фюреру, не забывая при этом, конечно, и себя...
Пауль молча слушал.
И тогда фон Ортель сказал ему наконец, куда он собирается направить свои стопы. Он едет на самый решающий участок фронта. Тут Пауль Зиберт впервые задал вопрос:
— Где же он, этот решающий участок? Не в Москве ли? Или, может быть, надо на парашютах вы броситься в Тюмень? Черт возьми, мне все равно, где он!
— За это дадут тебе, Зиберт, лишний Железный крестик. Нет, мой дорогой лейтенант, решающий уча сток не там, где ты думаешь, и не на парашюте нужно [355] туда спускаться, а приехать с комфортом, на хорошей машине, и что особенно запомни — нужно уметь носить штатское.
— Не понимаю. Ты загадываешь загадки, Ортель! — В голосе Кузнецова прозвучала ирония. — Где же тогда этот твой «решающий» участок?
— В Тегеране, — с улыбкой сказал фон Ортель.
— В Тегеране? Но ведь это же Иран, нейтральное государство!
— Так вот именно здесь и соберется в ноябре Большая тройка — Сталин, Рузвельт и Черчилль... — И фон Ортель рассказал, что он ездил недавно в Берлин, был принят генералом Мюллером и получил весьма заманчивое предложение, о смысле которого Зиберт, вероятно, догадывается. Впрочем, он может сказать ему прямо: предполагается ликвидация Большой тройки. Готовятся специальные люди. Если Зиберт изъявит желание, он, фон Ортель, походатайствует за него. Школа — в Копенгагене. Специально готовятся террористы для Тегерана. Разумеется, об этом не следует болтать. — Теперь-то ты понимаешь наконец, как щедро наградит нас фюрер?
— Понимаю, — кивнул Зиберт. — Но уверен ли ты, что мне удастся устроиться?
— Что за вопрос! Ты узнай сначала, кому отводится одна из главных ролей во всей операции.
Зиберт промолчал.
— Мне! — воскликнул фон Ортель и рассмеялся, сам довольный неожиданностью признания.
Он был уже порядком пьян...
В ту же ночь Кузнецов разыскал Николая Струтинекого.
— Как у тебя с машиной?
Никогда еще он так не спешил в отряд, как сегодня. Будь у него возможность, он умчался бы тотчас же, немедленно. Но предстояло еще одно дело, которое нельзя было откладывать, дело неприятное, но необходимое — встреча с майором Гителем.
Прежде чем ехать на вечеринку к Лидии Лисовской, где будет Гитель, Кузнецов заглянул к Вале. Встреча с ней — это было единственное, что могло хоть как-то скрасить томительные часы пребывания в городе. [356]
Он застал Валю в тревоге.
Она узнала, что генерал фон Ильген, командующий особыми войсками, похвастал в своем ближайшем окружении, что в скором времени в районе Ровно не останется ни одного партизана. Ильген сказал, что он вызвал специальную карательную экспедицию под командованием генерала Пиппера — знаменитого «мастера смерти», как его называли фашисты. Ильген заявил, что он не успокоится до тех пор, пока не поговорит с командиром партизанского отряда у него в лагере.
...На вечеринке у Лидии Лисовской, к удивлению Гителя, не оказалось никого, кроме Лидии, Майи да Зиберта, который уже ждал майора и, судя по всему, был рад возможности познакомиться. Был он не один, а с денщиком, которого почему-то прихватил с собой на вечеринку.
Вечеринка длилась недолго. Гителя связали, заткнули рот тряпкой и черным ходом вынесли во двор, где стояла наготове машина. Денщик сел за руль, и машина, проехав несколько улиц и миновав заставу, оказалась на шоссе, а там, после нескольких километров пути, свернула в лес.
Первое, о чем сказал мне Николай Иванович, явившись в отряд, — это о своем намерении убить фон Ортеля.
— Я едва сдержался и не убил его там, в казино.
— И прекрасно сделали, что сдержались, — сказал я. — Вообще надо подумать: нужно ли убивать Ор теля?
— Товарищ командир, — решительно, с дрожью в голосе промолвил Кузнецов, — этот гестаповский выродок хочет посягнуть на жизнь нашего главы правительства! Как вы можете меня удерживать!
— Вы только что сказали, Николай Иванович, что Ортель возглавляет целую группу террористов, пред назначенных для Тегерана. А вы знаете эту группу? Нет. Здесь, в Ровно, вы сможете убить одного только Ортеля, а в Тегеран поедут те, которых мы не знаем и знать не будем. Ортеля надо не убивать, а вы красть его из города живым. Здесь мы от него постараемся [357] узнать, что за молодчики готовятся к поездке в Тегеран, их приметы, возможно, и адреса в Тегеране... Понимаете?
— Понимаю.
— Садитесь и напишите пока подробные приметы самого Ортеля. Все то, что рассказали, и эти приметы мы сегодня же сообщим в Москву.
Кузнецов взял бумагу и тщательно, обдумывая каждое слово, описал приметы своего «приятеля» Портрет был так полон, что Ортель, как живой, вставал перед глазами.
— Вы представьте, — кончив писать, сказал Кузнецов, — этот прожженный шпион еще до войны пытался работать в Москве!
— В Москве? На него похоже. Надо думать, ему там не очень сладко пришлось.
— Еще бы! Он говорит, что ходил, как по раскаленному песку. Они не понимают, что в Советском Союзе весь народ — разведчики!
Я подумал: какая глубокая правда заключена в этих словах. Весь народ — разведчики! Да, это именно так. Взять вот хотя бы самого Кузнецова. Рядовой инженер, человек, по существу, сугубо гражданский, никогда не помышлял стать разведчиком, а между тем в поединке с ним, с мирным человеком, потерпел поражение крупный фашистский разведчик-профессионал, прошедший не одну школу... Я вспомнил о Гнидюке... До войны Гнидюк работал слесарем железнодорожного депо, а теперь «Коля — гарни очи» водит за нос опытных гестаповцев. А братья Струтинские? А дядя Костя? А Марфа Ильинична? Старая женщина, не получившая никакого образования, отдавшая всю жизнь заботам о своей большой семье... Каким мужеством, каким высоким сознанием своего долга перед Родиной надо было обладать, чтобы в ее годы вызваться в тяжелый, изнурительный и опасный путь; какое умение, сообразительность и даже — я не ошибусь, если скажу — какой огромный талант понадобились для того, чтобы сделать то, что сделала она в Луцке.
Много дорогих лиц прошло в ту минуту перед моим мысленным взором, много лиц и судеб, характеров и биографий. И всем им были свойственны одни и те [358] же черты — горячий патриотизм и природная одаренность. Вот что делает наш народ непобедимым! Это и имел в виду Николай Иванович, объясняя поражение фон Ортеля.
Теперь нам уже не приходилось беспокоиться по поводу удивительных успехов наших разведчиков. Мы поняли наконец, чем объясняются эти успехи, доставившие нам в свое время столько опасений и тревог. Гитлеровцы, оккупировавшие огромную территорию, держались на ней при помощи жесточайшего, беспримерного в истории террора. Но все живое на этой земле сопротивлялось врагу, и не было такой силы, -которая могла бы подавить это сопротивление, бесстрашие и непобедимую волю к жизни.
На чью же поддержку рассчитывали Гитлер и его банда на нашей земле? Люди, пошедшие к ним на службу, составляли жалкую кучку предателей и отщепенцев своего народа. Это были ничтожества, моральные уроды, жестоко ненавидимые в народе и презираемые даже самими гитлеровцами. Это были мертвецы, загнившие души. Всю эту мразь, конечно, можно было зачислить в свой «актив», но ее нельзя было сделать реальной силой.
Был органический порок и в самих фашистских разведчиках. Все они словно были рассчитаны на то, что в странах, где они действуют, их встретит немая покорность, что они станут «работать» на побежденной земле. Но они попали в страну, которая не хотела, не могла быть побежденной! И самонадеянные, самовлюбленные гитлеровские разведчики терпели одно поражение за другим.
Майор Гитель, которого Кузнецов и Струтинский привезли в отряд, являл собой прекрасный образец такого разведчика-гитлеровца. Куда девался весь лоск «рыжего майора»! Он ползал в ногах, заливался слезами, умолял о пощаде. При допросе он рассказал все, что знал, в частности сообщил много важных для нас данных о главном судье Функе — единственном оставшемся в живых заместителе Коха. Сам Гитель, как выяснилось, был доверенным лицом этого палача Украины...
Да, успехи нашей работы были не случайны.
Мы опирались на могучее партизанское движение [359] народных масс. Наши люди, простые советские люди, превосходили хваленых фашистских разведчиков во всем. Продажным агентам Гиммлера, людям без моральных устоев, без совести и чести, противостояли пламенные патриоты своей Родины, готовые на самопожертвование во имя ее освобождения, люди высокого человеческого подвига. Эти качества сочетались в наших партизанах-разведчиках с их замечательной находчивостью, неистощимой фантазией и изобретательностью, с той самой природной сметкой, которая является одним из лучших качеств даровитых советских людей. Что же удивительного было в наших успехах?
Не прошло часа после приезда Кузнецова в отряд, как нами уже была передана в Москву радиограмма с подробным его отчетом и с описанием примет фон Ортеля.
По другому вопросу никаких разногласий у нас с Кузнецовым не возникло.
— Разрешите, товарищ командир, — сказал Николай Иванович, когда мы отправили радиограмму, — не заставлять генерала фон Ильгена ждать, пока явится в Ровно Пиппер, этот «мастер смерти», со своей экспедицией. Когда-то еще это будет! Я могу предоставить генералу Ильгену возможность побеседовать с вами в нашем лагере уже теперь, не откладывая. И мы тут же приступили к разработке плана похищения генерала фон Ильгена. Важная роль в осуществлении этой трудной и сложной операции отводилась наряду с Кузнецовым и Колей Струтинским Вале Довгер, Яну Каминскому и Коле Маленькому.
Дата добавления: 2015-07-25; просмотров: 58 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
Глава четырнадцатая | | | Глава шестнадцатая |