Командующему Ленинградским фронтом 3 страница

— Товарищ полковник! — заорал он, заставив поморщиться комдива. — Звонили из штаба армии… Сам товарищ Зуев велел поздравить! Вам присвоено звание генерала! Разрешите, товарищ полковник…

Антюфеев укоризненно покачал головой.

— Суетишься, — с легкой укоризной сказал он. — И обращаешься не по уставу. Что же ты меня полковником кличешь, если я уже генерал?

…2-я ударная заняла новый район обороны. Его передний край проходил от села Ольховка по реке Рогавка к Финеву Лугу. Район был выгодным, поскольку не давал противнику возможности прицельно обстреливать русские тылы, и армия впоследствии могла успешно продвигаться к Мясному Бору, сохраняя за собой оборудованные аэродромы у Новой Керести и Финева Луга.

За короткий срок в районе обороны саперы успели соорудить кое-какие инженерные сооружения. На главных направлениях построили дзоты, сделали на просеках завалы, заминировали подходы, насколько возможно в подобной почве отрыли и окопы.

Когда противник попытался с ходу продвинуться вперед, его боевые порядки наткнулись на плотный огонь из-за укрытия. Атаки захлебнулись, немцы от фронтального удара отказались.

И в штабе фронта, и в штабе армии полагали, что первая часть мер по выводу 2-й ударной исполнена по намеченному плану. Ведь сумели же без особых потерь оторваться от противника и занять новый район обороны. Еще немного, и все части армии соберутся вместе, как и предписано директивой Ставки Верховного Главнокомандования.

Казалось, что теперь, когда события подчинены неумолимой военной логике, вот-вот завершатся последние приготовления, и армия организованно начнет выбираться из гигантской ловушки. Но излишний оптимизм на войне — опасная штука, командирам не следует забывать реальное соотношение сил. А истекшие месяцы войны со всей наглядностью показали, что германские генералы достигали успеха исключительно за счет маневра, больших запасов снарядов и мин, преимуществ автоматического оружия, господства авиации в воздухе. Когда же дело доходило до прямой схватки — ее выигрывал красноармеец. Таким образом, моральное превосходство уже в самом начале войны было на русской стороне. И если окруженные войска и попадали в плен, то это, как правило, происходило лишь после длительного и жестокого сопротивления.

Поэтому и не было во 2-й ударной ни одного человека, от командующего до красноармейца, который сомневался бы в успехе задуманного и успешно пока осуществляемого плана возвращения героической армии на ею же отвоеванный в январе волховский плацдарм. Все приободрились, появилась надежда, что эта их жестокая работа в неприглядном, голодном краю в скором времени завершится. Тогда всем дадут отдохнуть малость, смыть в банях болотную грязь, подхарчиться, а затем вновь приняться за ратный труд, который они привыкли исполнять как должное, без лозунгов и громких слов.

…А пока наличные силы 2-й ударной сжимались в кулак, чтобы ударить по южной и северной частям горловины и беспрепятственно начать выход. Начальник генштаба сухопутных войск вермахта уже 26 мая записал в дневник: «Противник выводит силы из волховского и погостьевского котлов». Если о наших намерениях определенно знал Франц Гальдер, то тем более осмысленно планировали собственные действия фон Кюхлер и генерал Линдеманн. Германское командование произвело перегруппировку сил, выдвинув на острие главного удара по коридору Эрика — так называло оно Долину Смерти к западу от Мясного Бора — две пехотные, одну моторизованную дивизии, отдельные части Баварского корпуса, артиллерийские, минометные и специальные подразделения.

Против истощенных голодом и общей усталостью, плохо вооруженных красноармейцев в ночь на 31 мая бросились в атаку сытые, налитые агрессивной силой пришельцы. Одновременными ударами от Спасской Полисти, с севера, и Подберезья, с юга, в общем направлении на Мясной Бор, они перервали тонкую пуповину, которая связывала ударную с войсками Ленфронта. Армия оказалась полностью окруженной.

Подчеркнутое равнодушие, с которым Сталин отнесся к совету Мерецкова проявить особое внимание к судьбе 2-й ударной, встревожило Кирилла Афанасьевича. Хорошо помня о непредсказуемости решений вождя и еще в большей степени внутренне содрогаясь при мысли о возможных репрессиях, генерал армии, назначенный заместителем Жукова по Западному направлению, решил держаться на приличном расстоянии от Ставки.

Направление объединило несколько фронтов и считалось едва ли не самым важным, ибо в Ставке по-прежнему верили подброшенной абвером дезинформации о том, что и в летнюю кампанию сорок второго года главный удар вермахта будет направлен на Москву. Впрочем, у Генерального штаба были некоторые основания полагать, что подобная опасность реальна, ибо немцы держали перед фронтами, прикрывавшими столицу, свыше семидесяти дивизий.

Когда Кирилл Афанасьевич прибыл в резиденцию Западного фронта, расположенную на месте небольшой деревеньки Власиха, близ платформы Перхушково Белорусской железной дороги, он напрямик сказал Жукову, что в должности его зама будет чувствовать себя неуютно.

— Лучше буду рангом пониже, да только при самостоятельном деле, — сказал Мерецков. — Пойми меня правильно… Может быть, армию какую дашь?

Жуков задумался. Ответил не сразу вовсе не потому, что в чем-то подозревал бывшего начальника Генштаба, который просится всего лишь в командармы. Интриганства за тем и другим не водилось, просто Жуков прикидывал, как на такой вариант посмотрит сам.

— К Сталину надо идти, — проговорил он наконец. — Решение Ставки единолично изменить не могу. И нет пока ничего стоящего для тебя. Но обещаю… А пока съезди на Калининский фронт, посмотри, как там Конев справляется. И прикинь предложения об улучшении стратегической обороны на правом фланге направления

И Мерецков поехал подо Ржев. Здесь начинался Калининский фронт. Его боевые позиции огибали город, затем выдвигались к западу и пересекали Волгу. Потом линия обороны поворачивала на юг и через Рижскую железную дорогу уходила к верховьям Днепра, а от них снова на запад. После станции Ярцево фронт устремлялся на север, изгибался на юго-запад к Демидове, и снова на север, к Велижу, затем на северо-запад к Великим Лукам, а от этого пункта по реке Ловать до города Холм. Вот у Холма и кончались позиции группы армий «Центр» и жуковского направления. Далее, к озеру Ильмень, стоял генерал Курочкин с Северо-Западным фронтом, а за ним и его, Мерецкова, родной Волховский фронт. О нем Кирилл Афанасьевич не забывал, сердце часто саднило от дум про обреченную 2-ю ударную. Уж Мерецков-то лучше других понимал, какая судьба ждет ее.

У Конева он дотошно изучал обстановку, прикидывал вместе с командующим, как срезать причудливые изгибы передовой линии. Их узорчатая изощренность и оперативные выгоды сулила, и чревата была реальной опасностью для собственных войск.

В той роли наблюдателя и консультанта, в которой сейчас выступал Мерецков, у него оставалось время для размышлений, для теоретических раздумий по поводу происходящего на войне. Опытный штабист, умеющий по крохам информации, добытой из разных источников, составлять общую картину происходящего на фронте, он окончательно убедился в том, насколько мудрым и безальтернативным был план стратегической обороны на сорок второй год, предложенный Шапошниковым Ставке. Он до конца понял, что Красная Армия будет терпеть поражения до тех пор, пока Верховный не уяснит для себя роль и значение Генерального штаба, этого мозга любой армии, как метафорично назвал его Борис Михайлович в одноименном учёном труде. Но кому б он, Мерецков, сам чудом вырвавшийся из тягот зловещего гостеприимства Берии, мог растолковать эту мысль? Однажды он уже попытался советовать Сталину. А чем кончилось? Чаще всего вспоминалась ему последняя встреча со следователем Шварцманом, уже составившим до того обвинительное заключение, носившее до кровавой одури стандартный характер: немецкий шпион, завербован германской военной разведкой. И повод был: проходил стажировку в генеральном штабе рейхсвера.

Когда его снова вызвали, решил — все. Суда, правда, еще не было, но до того ли в военное время! Зачитают приговор и тут же приведут в исполнение. Поразили улыбающееся лицо Шварцмана, его мягкий, едва ли не воркующий голос, предупредительные манеры. Вместо «поганый фашист» и «гитлеровский ублюдок», как он называл его прежде, вдруг по имени и отчеству… Следователь заботливо усадил Мерецкова, предложил папиросы, заговорил, продолжая сострадательно улыбаться:

— Неувязка вышла, Кирилл Афанасьевич, извините, конечно. Должен ваши показания поправить, такова служба. Вот вы пишете: «Немецкий шпион…» Да какой же вы шпион, дорогой товарищ Мерецков! Зачем же на себя напраслину писать?

— Это вы писали, — глухо проговорил генерал.

Мелькнула мысль о том, что затевается новая, теперь уже сверхдьявольская провокация, но старался не думать ни о чем, лишь бы снова не били и кончали поскорей.

— Но с ваших слов, с ваших слов, товарищ генерал армии! — зачастил, ернически подмигивая Мерецкову, следователь. — Разыграли вы нас, разыграли… А мы и поверили, будто вы шпион. Вот ведь нелепость какая… Шутник вы, Кирилл Афанасьевич, шутник!

Он вдруг посерьезнел и поднял над головой листки с протоколом допроса, на котором у Мерецкова выбили признания в немыслимых грехах.

— А с этим вот что сделаем…

Следователь Шварцман разорвал листки пополам, сложил, снова разорвал и театральным жестом бросил в корзину клочки бумаги.

— Вы свободны, товарищ генерал армии, — официальным тоном сообщил его теперь уже бывший мучитель. — Вас ждет парикмахер, потом душ… Форму вашу погладили, машину заказали. Пожалуйте бриться.

— А Евдокию Петровну… — едва прохрипел потерявший голос Мерецков.

— Уже известили, — кивнул следователь. — Ждет вас в родных пенатах. Желаю боевых успехов!

Потом Кирилл Афанасьевич часто вспоминал рассуждения Сунь-Цзы, военного стратега Древнего Китая, он познакомился с его теориями именно в Германии. «Если полководец станет применять мои расчеты, усвоив их, он непременно потерпит поражение, и я ухожу от него. Если он усвоит их с учетом выгод, они составят мощь, которая поможет и за пределами их».

«Подумать только, — сокрушался Мерецков, перебирая в памяти наставления Сунь-Цзы, — в какой седой древности рождались гении военного искусства! А вот те, кто берется воевать, ни слышать, ни видеть ничего не хотят… Как сделать, чтоб опыт не только китайцев, но и собственных предков и даже нынешней войны облечь в зримые формы грамотных военных решений?»

И вспомнил слова: «…сто раз сразиться и сто раз победить — это не лучшее из лучшего; лучшее из лучшего — покорить чужую армию, не сражаясь.

Самая лучшая война — разбить замыслы противника; на следующем месте — разбить его союзы; на следующем месте — разбить его войска.

Если у тебя сил в десять раз больше, чем у противника, окружи его со всех сторон; если у тебя сил в пять раз больше, нападай на него; если у тебя сил вдвое больше, раздели его на части; если же силы равны, сумей с ним сразиться; если сил меньше, сумей оборониться от него; если у тебя вообще что-либо хуже, сумей уклониться от него. Поэтому упорствующие с малыми силами делаются пленниками сильного противника».

Мерецков усмехнулся. «Так завещал военным Сунь-Цзы, — думал он. — Я — не лучший его ученик…»

После неудачного наступления предельно поредевший полк, в котором служил лейтенант Никонов, отвели на исходные позиции. Едва отдышались — немцы пошли в контратаку. Молча шли, без артподготовки, надеялись, что получивший недавно крепкий отпор противник не окажет достойного сопротивления.

А Симоненко, который сторожил у палатки, заприметил их вовремя, крикнул: «Немцы!» Все, конечно, заняли места, а пришельцы уже в тридцати метрах. Никонов подал команду и стал расстреливать противника в упор.

Тут и ротный возник:

— Беги, Никонов, с пятком парней на правый фланг, там совсем худо…

Кликнул Иван самых надежных и, невзирая на плотный огонь, подался туда. Одного бойца вскоре убило, другому пуля в живот угодила, двое бойцов потащили его в санчасть, с таким ранением медлить негоже. Добрался Никонов до правого фланга только вдвоем с Мякишевым, был у него во взводе такой парень. Худо бы им пришлось, немцы стали с фланга обходить, да случился вскоре лейтенант Григорьев с пулеметом открыл прицельный огонь, ландзеры принялись отступать.

— Пойду я, — сказал Григорьев, — а вы тут держитесь… Ручной пулемет на плечо — и удалился.

Посмотрел Никонов вокруг, видит: спрятался Мякишев за единственную ель и стоит там, будто броней укрылся.

— Беги за патронами! — крикнул Никонов. — А то маловато остается.

Убежал Мякишев и больше не вернулся, видать, нашла его шальная пуля. Хоть и остался Никонов один, а защищать позицию надо: через это место может батальон противника в нашу сторону пройти и наделать безобразий в тылу. Рядом с елью Иван воронку разглядел, возле нее кусты краснотала с метр высотой. «Вот для тебя и позиция готова, Ваня, — сказал себе Никонов. — Тут тебе и КП, и НП — все вместе».

Устроился поудобнее, ориентиры прикинул, стал ждать. А кругом тихо-тихо, будто и войны нет никакой… Но вот идут солдат двенадцать. Подпустил метров на пятьдесят и открыл огонь, прямо как в тире выцеливал. Попадали, а те, кто жив остался, стали отстреливаться. Только они все в ель ладили попасть, думали, что он там укрылся. А ель-то была от Ивана в трех метрах правее, воронку же кусты прикрывали, никто не догадался выстрелить по ним.

Тех, кто лежа стрелял, Иван тоже перещелкал. А тут и вторая группа появилась, не подозревая, что идет под пули ворошиловского стрелка, да еще и сибирского охотника к тому же. Положил он и этих немцев. Потом третью группу в расход пустил. Всего осталось лежать двадцать три трупа. Остальные отползали сами, кто и раненых волок по солдатской дружбе, выручали камрадов.

Опять стало тихо, и ночь наступила. Осмотрелся удачливый стрелок — ни души вокруг. Надо своих искать. Пошел туда, где стояла их палатка, из нее они выскочили по крику Симоненко. Сейчас он, раскинув руки, лежал на земле мертвый. И Снегирев неподалеку, и Швырев с Авдюховым, и другие ребята из его взвода.

Никак не мог Иван уложить в сознании, что вот недавно еще они разговаривали, шутили, читали письма из дома, добросовестно справляли ратное дело, выручали друг друга в бою, а вот теперь лежат бездыханные, только он один жив и даже не задет осколком или пулей.

Жутко стало Никонову среди мертвых. Поднялся он и побрел искать живых. По дороге заглянул в землянку комполка, там было пусто и зловеще неуютно. Повернул на дорожку, ведущую в тыл, миновал кустарник и едва не попал под автоматную очередь. «Немцы, — решил Иван, — у наших ведь автоматов нет». Ощупал себя: так и есть — шинель на боку прострелили, стервецы.

И тут вдруг завыло в небе и понеслись огненные хвостатые кометы. Никонов — командир обстрелянный, он сразу смекнул, что это дали залп «катюши». И как раз в то место, где он сейчас ждет неизвестно чего. «Потому-то и нет здесь никого, — подумал Иван, — что наши отошли с позиций. Сюда же проникли немцы, вот их-то реактивщики и решили накрыть, кому же известно, что я, лейтенант Никонов, остался на этом участке?»

Он упал ничком в канаву вдоль дороги и руками голову прикрыл. Снаряды рвались вокруг, поднимая огненные столбы, все вокруг горело, даже земля.

Когда стихло, Никонов поднялся и подался в тыл. Километра через три показалось село. Едва он приблизился к крайнему дому, оттуда заорали: «Стой! Кто идет?»

— Свой идет, не видишь, что ли!

Узнал командира полка и еще с десяток командиров.

— Где был? — строго спросил комполка.

— Немцев стрелял, товарищ майор. А сейчас их там нет. Командир недоверчиво посмотрел на лейтенанта.

— Казаков! — приказал он помощнику начштаба. — Иди с ним и проверь, есть ли там фашисты. Одна нога здесь, другая там!

Побежали резво, без опаски, а когда вернулись и Казаков подтвердил, что никого нет, командир приказал выдвинуться на прежние позиции и занять их.

Так и сделали. А утром Казаков пошел к прежней никоновской позиции считать, сколько же тот немцев убил. Пришел назад и докладывает:

— Восемь штук уложил, товарищ майор!

— Чего же ты хвастал, что больше двух десятков? — укоризненно спросил комполка.

Никонов пожал плечами:

— Казаков даже до елки не дошел, на моей позиции не был, издалека прикинул. — А потом махнул рукой: — Да мне все равно, сколько их было. Трудодни за мертвяков не начисляют.

— Ну, Кирилл Афанасьевич, радуйся или печалься, — сказал Жуков. — Армию тебе у Сталина выбил. Принимай Тридцать третью…

— Тридцать третью? — удивленно переспросил Мерецков. — Так она же, по сути дела, не существует…

Этой несчастной армией друг его командовал, генерал-лейтенант Ефремов. В апреле нынешнего года в ходе общего наступления от Москвы армия освободила Наро-Фоминск, Боровск. Затем прорвала фронт, рванулась к Вязьме, и тут ее остановили немцы. 4-я танковая армия нанесла по Ефремову контрудар, а затем за его спиною фланговые обхваты захлопнули западню. Армия вместе с десантниками и кавалеристами Белова оказалась в окружении. Сам командарм был тяжело ранен, а когда возникла опасность попасть в плен, застрелился.

Подробности стали известны позже, но сейчас вокруг его имени ходили невероятные слухи, их передавали шепотом. Дело в том, что немецкий генерал Гофман, которому донесли о геройской смерти Ефремова, распорядился похоронить русского командарма на центральной площади Вязьмы с высшими воинскими почестями. Это смутило агентов нашей разведки в городе, за линию фронта посыпались сообщения с домыслами: фашисты хоронят генерала-коммуниста с оркестром и отдают почести неспроста. Значит, он был их шпион, не иначе. Поэтому имя Ефремова было сейчас как бы под запретом. Не произнесли его в этом разговоре и Жуков с Мерецковым, который в роли завербованного абвером уже побывал.

Да, речь шла об, армии, которой, по сути дела, «е было. Из окружения вышли жалкие ее остатки, две сильно побитые дивизии, третью вообще отвели в тыл на переформирование. Вот и все, чем располагал новый командарм.

— Так я и Сталину сказал. Негоже давать Мерецкову такую армию, — продолжал Жуков. — Один призрак! Командовать некем. Вот, говорит Сталин, и хорошо. Пусть нам Кирилл Афанасьевич эту армию воссоздаст. Опыт у него большой на пустом месте работать… Так что давай, кудесник, верши чудеса. А я помогу по возможности.

В поредевший полк, в котором воевал лейтенант Никонов, стало поступать пополнение, молодое, необстрелянное. Шли казахи и узбеки, люди, русского языка не знающие. Были они верующими, уповали на аллаха, но бог либо отказался от них, либо не мог договориться с тем богом, в которого верили убивающие мусульман пришельцы. Когда кто-нибудь падал мертвым, остальные собирались вокруг трупа единоверца, воздевали к небу руки, молились аллаху, а может быть, и проклинали его…

Русские красноармейцы понимали чувства и настроения своих соотечественников с далекого юга. Недобрыми словами бойцы отзывались о тех начальниках, которые посылали на север, в леса и болота, слабо подготовленных к боевым испытаниям, специфичных по образу жизни и складу характера людей. Понятно, фронт велик, потери большие, но ведь можно распорядиться так, чтобы, скажем, больше южан воевало в тех природных условиях, в которых они могли бы принести больше пользы в битве с врагом.

Но передний край оказывался пустым, держать позиции было некому, приходилось драться и за младших братьев. Пришло, правда, однажды доброе пополнение, батальон уральских лыжников. Всем по двадцать годов, в чистеньких маскхалатах, веселые такие ребята, рвутся в бой, зубоскалят… Прямо с марша их и бросили в атаку. И через полтора часа никого из них не осталось. Пространство перед опять уцелевшим Никоновым было донельзя избито снарядами, воронка на воронке, вокруг все устлано трупами, есть и кучи из мертвецов, потому как раненые подползали к трупам, чтобы ими прикрыться, и умирали здесь от ран или попросту замерзали. Окопов у красноармейцев не было никаких, кто б для них обеспечил инженерное оборудование позиций в мерзлой почве под огнем врага. Ячеек личных тоже никто не рыл, защищались трупами товарищей, они и выручали живых после смерти.

Передохнули малость и снова пошли несколькими полками на Спасскую Полнеть. Никоновский полк наступал на левом фланге, рядом с водокачкой, и лег почти весь бездыханным. Но водокачку и один дом в конце улицы все-таки захватили, забились в подпол, стали осваиваться в нем, как в опорном пункте. Возле дома обнаружили траншею, заняли ее комполка Красуляк, комиссар Ковзун и Никонов с телефонистом. Вот и КП образовался…

— Бьют со стороны Чудова из пулемета и мины бросают, — сказал Красуляк. — Связь есть?

Связь была, соединили комполка с артиллеристом дивизий Довбером.

— Видишь дома от тебя справа, у водокачки? — спросил Красуляк.

— Вижу, — ответил Довбер.

— Дай по ним огонька…

— Сейчас сработаем в лучшем виде.

Стукнули с огневых позиций боги войны, да только не на ту риску прицелы установили, снаряды не в дома, откуда немцы стреляли, пошли, а прямо на командный пункт Красуляка.

— Ты что, сдурел, Довбер! — заорал Красуляк. — Окривел на оба глаза! Ты куда стреляешь?

Осколок пробил ему полу полушубка и на излете упал на ногу комиссару.

— Прекрати стрелять, если не умеешь! — кричал командир полка. — Своих поубиваешь…

Послушался Довбер, прекратил стрелять. До полной темноты едва попытаешься высунуться, противник открывает шквальный огонь. А подавить его нечем, комполка уже не рисковал просить огонька у Довбера, от отечественного снаряда помирать — нет ничего обиднее.

— Вот что, Никонов, — сказал Ивану командир, когда стемнело, — держи тут оборону, а я малость отдохну.

Тот ответил, как положено, передернуть решил затвор карабина, чтоб дослать патрон в положенное ему перед выстрелом место, но затвор вдруг отказал. «Плохая примета», — подумал Никонов, а сам подошел к куче винтовок на дне траншеи, стал выбирать оружие поисправнее.

Потом решил спуститься в подвал дома, который облюбовали его бойцы, но тут немцы открыли огонь по строению зажигательными пулями, оно загорелось. Из дома выскочили несколько красноармейцев и побежали прочь. Иван затормошил командира полка, тот вроде бы и не спал, встрепенулся.

— Стой! — закричал, увидев бегущих в тыл.

Те, что называется, и ухом не повели.

— Стрелять буду! — в бешенстве закричал Красуляк, вырвал из рук Никонова винтовку, выстрелил раз, другой, третий…

Двоих командир полка свалил, стрелял метко, а остальных, которые все бежали, спас Иван, решительно отведя ствол винтовки в сторону.

— Ты чего?! — заорал командир.

— Бесполезно, — ответил Никонов. — Всех перестреляете — не остановятся. В сполохе они, очумели от страха. Бесполезно стрелять. Отдайте винтовку.

— Держи, — остыл Красуляк, протянул оружие Ивану, огляделся. — Мы с комиссаром отойдем, а вы нас прикройте. Тут не НП теперь, а тир, и мы в нем — мишени.

Дом горел весело, в траншее стало жарко. Никонов подумал: «Начальство-то мы прикрыли, они отошли, а самим теперь как выбираться? При таком освещении мы у немцев как на ладони. Прежним путем нам не уйти». Он понимал, что теперь надо применить какую-либо военную хитрость. Подозвал телефониста Поспеловского, тот только один и остался при нем, объяснил:

— Двинемся перебежками перед амбразурами, у самых домов. Проскочишь амбразуру — и сразу ложись. Желательно в яму.

Так и пошли. Подбирались к очередной амбразуре и, полусогнувшись, шмыгали мимо нее. Немец спохватится, даст очередь, а они уже далеко.

Пока Иван в кошки-мышки со смертью играл, мимо пулеметных стволов бегал, то думал с тоской: гранат бы! Хоть бы по одной покидать гансам, мандрилам нечесаным, в дырки. Но с гранатами дело обстояло худо. В большой они находились тогда нехватке, и трехгранный надежный штык подкрепить было нечем.

Так они с Поспеловским и преодолели всю линию обороны станции. Потом повернули налево и оказались у своих. Их привели в избу, где Никонов увидел собственного комполка, еще человек пять других командиров.

Вел с ними разговор представитель 2-й ударной, полковник Кравченко. Поначалу наорал на лейтенанта: «Кто такой?! Пошел отсюда!»

Красуляк вмешался:

— Мои люди, товарищ полковник. Никонов у меня завроде начштаба…

— Ладно, — махнул Кравченко, — пусть сидит. А вы все доложите, сколько у вас осталось людей.

Но тут он заметил, что один из командиров полков задремал.

— Спишь, сукин сын, на обсуждении боевых действий! — сорвался на крик представитель штарма. — Застрелю на месте!

Никонов вздохнул. Столько раз он это слово на войне слышал, что даже привык к нему. Уж на что до крайности аккуратный, все делает толково, приказы исполняет справно, а и ему кричали «застрелю» не раз… Зачем?

Бедняга комполка поднялся с места, пошатываясь.

— Четвертые сутки лежим на снегу, товарищ начальник, — просипел он. — Не евши тоже… Опять же на морозе… А тут в тепле разморило. Виноват…

— Сиди, черт с тобой, — смилостивился Кравченко. — А вы, кто рядом, толкайте его, если снова заснет. Докладывайте, сколько осталось людей в полках.

У одного оказалось пять человек, у другого шесть, у Красуляка даже семеро. А всего в шести полках набралось тридцать пять человек.

— Объявляю вас оперативной группой. Старший — Красуляк, — распорядился Кравченко. — Ставлю задачу: к утру взять Спасскую Полнеть. Выполняйте боевой приказ!

— А подкрепление? — подал голос один командир.

— К утру обещают прислать, — ответил представитель штаба армии. — Но до того надо взять поселок.

Когда пришел новый ясный день, наступавших на поселок остались считанные единицы. Правда, обещанное пополнение попозже прислали. С ним пошли в атаку с правой стороны шоссе Новгород — Ленинград и снова отбили водокачку. Но больше не осилили. К вечеру атаки прекратили, новые силы тоже иссякли. Командиры полков, Красуляк и Дормидонтов, положив своих красноармейцев, решили вернуться на исходные позиции.

Они перешли речку у моста, стали подниматься на берег, и тут их выцелил немецкий пулеметчик. Дормидонтова убил наповал, а Красуляка незначительно ранил в руку.

У Сталина болела голова. Он вызвал Поскребышева и чай велел заварить покрепче, нежели это делалось по обыкновению. Конечно, можно было снять боль, добавив в чай коньяка, однако вождь справедливо полагал, что прием спиртного с утра вовсе не опохмеленье, а обычная пьянка, только в начале дня. Но товарищ Сталин не может не работать в такое тяжелое для страны время, как бы он себя плохо ни чувствовал. Он дотерпит до обеда и тогда может позволить себе выпить рюмку доброй русской водки, которую предпочитает любым напиткам мира. Водка так хорошо разгоняет кровь, да еще если смягчить ее горечь, запив глотком хванчкары или киндзмараули.

Спиртное вождь пил каждый день, и в праздники, и в будни. Первый раз за обедом, после шести часов пополудни. Этот обед, на котором решались судьбы страны, переходил в ужин, затягивался до полуночи и дальше. Сталин любил играть роль радушного хозяина, который щедро потчует гостей, заодно зорко наблюдая за поведением и произносимыми подвыпившими соратниками фразами.

Но вчера Сталин сам перебрал спиртного. Вождь начинал чувствовать: ему передавалась неуверенность и робость, которые постепенно охватывали того невзрачного и щуплого человека по имени Иосиф Джугашвили, живущего в сталинском незыблемом и гранитно-бронзовом могущественном обличье.

«А голова болит у товарища Сталина», — мысленно усмехнулся он, и от этого тайного остроумия ему полегчало.

Поскребышев принес заказанный чай, и Сталин, коротким кивком поблагодарив помощника, спросил:

— Что у нас с утра?

— Награждения, товарищ Сталин…

Поскребышев знал: эта часть работы для вождя самая приятная, а поскольку о головной боли товарища Сталина ему тоже было известно, то помощник и предложил начать рабочий день с рассмотрения представлений к высшим наградам. Одарять ими хороших людей Сталин любил. Тогда он физически ощущал себя Отцом миллионов винтиков, которые все вместе составляли смонтированный им, Великим конструктором, небывалый по силе и могуществу государство-механизм. Воочию представала оборотная сторона проводимой им политики обострения классовой борьбы при победившем социализме. Врагов народа, вредителей и диверсантов, инакомыслящих — к стенке и в лагерь. Тем, кто с нами, — ордена и медали. Сейчас, когда шла война, Сталин придавал наградам особо большое значение. Чтобы оперативнее осуществлялся процесс, широкие полномочия получили командующие фронтами, Военные советы, которые могли самостоятельно определять уровень награды, до Красного Знамени включительно. Ордена Ленина и Золотые Звезды Сталин распределял сам. Конечно, потом это формально закреплялось калининским указом, но без визы вождя Михаил Иванович и шагу самостоятельно сделать не мог.

Пока Сталин просматривал наградные представления, он допил чай и велел Поскребышеву принести еще. Скоро явится Василевский с бумагами… Видеть его Верховному не хотелось, ничего приятного попович сказать не может. Да, помощнички у товарища Сталина никуда не годятся, разве можно с ними по-настоящему воевать с фашистскими наглецами и тем более выиграть войну. Один Мехлис чего стоит: просрал Крым фашистам. Но Мехлиса расстреливать товарищ Сталин не захотел. Если всех расстреливать, с кем тогда ему бить немецко-фашистских оккупантов?! Всё хотят свалить на товарища Сталина, и войну тоже…

Дата добавления: 2015-07-19