Болотные солдаты 15 страница

— Предпочитаю возвращаться тем же путем, что и приехал, — сухо ответил Константин Федорович, давая понять: считает неуместными разговоры о его отъезде. Сочтет сам нужным — уедет.

Но Зуев и не заметил этой сухости, он согласно кивнул, когда Калашников пожелал проводить командарма.

Клыков бодрился изо всех сил. На аэродроме обнял Зуева, сорок дней воевали вместе, а будто бы годы.

— Не было у меня еще такого комиссара, Ваня, — шепнул Николай Кузьмич, боясь, что ввиду общего ослабления не удержит слезу. — Авось еще и послужим вместе. Береги армию. Тем, кто зимний ад прошел, — цены нету. А я даю слово большевика: не лягу в госпиталь, пока до Мерецкова не дойду и лично не доложу ему о трудной обстановке. Потребую реальной помощи фронта. Или…

Николай Кузьмич не стал говорить, что за этим «или». Да Зуев и сам хорошо понимал, что командарм, наверно, скажет Мерецкову: выводи армию из болот, Кирилл Афанасьевич. Теперь такое вроде может себе позволить, поскольку больше не командарм. Только вот и сейчас, пожалуй, не решится. Вот о помощи будет просить, и даже в категорической форме. А где ее взять тому же Мерецкову?

— Поправляйся, Николай Кузьмич, — ласково проговорил он, искренне сожалея о разлуке. Клыкова комиссар ценил, генерал был одним из немногих, кто умел грамотно воевать и солдат берег, а последнее для Зуева было главным мерилом военного искусства. — Армию сберегу… Возвращайся командовать.

Иван Васильевич не мог знать, что напророчил он только на вторую половину. Комиссар произносил обычные слова, которые говорят в таких случаях, старался только вложить в них больше чувства, чтобы скрасить командарму последние минуты перед расставанием. Генерал Власов и замначальника политуправления стояли поодаль. Они уже попрощались с Клыковым и тактично отошли: пусть простятся эти двое.

— Мне хотелось бы поговорить с вами отдельно, — сказал Константин Федорович. — Ведь вы давно уже во Второй ударной…

— Можно и поговорить, — отозвался Власов, не высказывая ни особого восторга, но и без тени какой-либо досады. — Давайте в штабе или на чашку чая ко мне… Вы ведь в Москве прежде служили? Расскажете о столице. Вроде неплохо Москву знаю, учился в академии, но, признаться, давно в ней не бывал.

— Как это? — не понял Калашников. — Вы ж армией там командовали!

— Так то под Москвой, — ухмыльнулся Власов. — А саму ее, первопрестольную, и не видел, можно сказать. Сначала в госпитале, потом в войсках… Хотя первый штаб наш был на Ленинградском проспекте. Но там всем поначалу Сандалов заправлял, начальник штаба, Леонид Михайлович. Не знакомы?

— Не имел чести, — несколько смущенно ответил Калашников. — Я ведь в Действующей армии недавно…

Власов с интересом всмотрелся в собеседника.

— А по какой вы части были? — спросил он.

— Секретарь Московского горкома партии, — стараясь произнести титул без нажима, ответил Калашников.

Власов уважительно промолчал и понимающе кивнул.

— Ополчение нам готовили, — сказал он, давая понять, что пусть товарищ не смущается, они, военные люди, понимают: фронт силен тылом.

— И этим тоже занимался, — многозначительно ответил Калашников.

Они стали пить чай. Власов рассказывал о жизни в Китае, о том, каким шикарным орденом его там наградили.

— А в прошлом году на параде вы были? — неожиданно спросил Власов.

Калашников вздохнул.

— Нет, отсутствовал в столице в те дни, — запнувшись, ответил он. — Но фильм о нем, конечно, смотрел.

В стране не было, наверно, человека, который не видел бы хроники о параде на Красной площади Седьмого ноября.

— К нам в армию части прямо с того парада приходили, — пояснил вопрос генерал Власов.

Они оба не знали, а Константину даже Щербаков — секретарь ЦК и его шеф по МГК ВКП (б) — об этом не сказал, когда тот вернулся из командировки, что ход с парадом Александр Сергеевич придумал. Тогда Щербаков собрал командиров частей, подготовленных к отправке в армии Западного фронта, и заявил им: «Партийное руководство, представители столицы хотят лично убедиться в готовности отправляемых на защиту Москвы войск. Смотр проведем в первой половине ноября на Зубовской площади». Собрали воинские части на Зубовской, а оттуда провели их по Красной площади. Это прохождение и сняли на кинопленку. А Сталин произнес речь в другое время и в другом месте. Эти кадры подмонтировали к хронике, и пропагандистскую задачу документальный фильм выполнил блестяще.

— Речь товарища Сталина на параде помню наизусть, — с волнением произнес Калашников. — Мобилизует она, вдохновляет. Особенно слова вождя о прославленных знаменах русских полководцев. Здорово сказано!

— И своевременно, — живо отозвался генерал Власов. — Когда Отечеству бывало туго, его не раз и не два спасало обращение к патриотизму народа. Вспомните Сергия Радонежского, патриарха Гермогена, Минина и Пожарского, партизанов войны восемьсот двенадцатого года…

Он хотел добавить, что как ни крути с идеей союза свободных республик, а государственность наша была, есть и остается российской, на ней, матушке Великороссии, все и держится, она и скрепляет народы и народности воедино, не давая пожрать их завидущим соседям.

«Но бог его знает, что за человек, — подумал Андрей Андреевич, — из партийной касты опять же…Не состыкует мои слова с инструкцией и смутится. От смущения и донесет…

Генерал Власов и в дурном сне не мог предположить, что, оказавшись в немецком плену и формируя РОА для борьбы со Сталиным, он положит в идеологическую основу другой армии именно русский национальный принцип, по которому немыслимо великое государство без руководящей роли в нем именно России.

Вспомнил ли он там, в Германии, об этом разговоре с комиссаром Калашниковым? Неизвестно… Сведениями такими мы, увы, не располагаем.

В избу, постучав, вошел Зуев.

— Вот вы где, — весело сказал он. — Я смотрю, вы, Андрей Андреевич, совсем освоились, даже гостей вместо нас, хозяев, привечаете… За вами я, товарищ генерал-лейтенант. Мерецков зовет нас к аппарату Бодо. А Николай Кузьмич благополучно долетел… В госпитале уже.

…Они обступили стол, на котором был закреплен буквопечатающий аппарат, и напряженно следили, как выползает из него бумажная лента.

Генерал Власов хотел о чем-то спросить стоявшего по другую сторону аппарата полковника Виноградова, но тут девушка-бодистка кивнула, и Зуев поднял предостерегающе руку.

На ленте появился текст: «Мерецков Зуеву. Кого выдвигаете в качестве кандидата на должность командующего 2-й ударной армией?»

Иван Васильевич обвел присутствующих взглядом, вздохнул и сказал:

— Передавайте. На эту должность кандидатур у нас нет. Но считаю необходимым доложить вам о целесообразности назначения командующим армией генерал-лейтенанта Власова.

Власов пожал плечами, не вымолвил ни слова. Наступила пауза. Выдержав ее, Власов шагнул вперед:

— У меня есть другое предложение. Передавайте. Временное исполнение должности командующего армией необходимо возложить на начальника штаба армии полковника Виноградова. 346

«Хорошая идея, — подумал Иван Васильевич. — Я бы и сам предложил полковника Виноградова, если б рядом не стоял командарм, отличившийся под Москвой».

Снова на ленте побежали слова: «Мерецков и Запорожец — Власову. Считаем предложение Зуева правильным. Как вы, товарищ Власов, относитесь к этому предложению?»

— Соглашайтесь, Андрей Андреевич, — мягко произнес Зуев. — Мы уже к вам привыкли…

— Разве что так, — усмехнулся Власов. — Давайте ответ. Думаю, судя по обстановке, что, видимо, придется подольше остаться в этой армии. А в отношении назначения на постоянную, штатную должность, если на это будет ваше решение, то я его, конечно, выполню.

На этот раз паузы не было. Ответ командующего Волховским фронтом не замедлил появиться на бумажной ленте: «Мерецков. Хорошо. После нашего разговора последует приказ».

— Останусь жив, — сказал Вучетич, — поставлю здесь памятник…

— Прямо на болоте? — язвительно спросил Черных.

— Зачем на болоте? — запальчиво отозвался Евгений. — Там, где армия прорвалась! В Мясном Бору. На плацдарме.

— Погодите, ребята, о памятниках думать, — остановил их Кузнецов, появившись из секретарской каморки с листком в руке. — Мы ведь пока все живы… Вот послушайте лучше, какую справку ставлю на первую полосу. Это про нашего нового командарма. — И Виктор прочитал: — «Вновь назначенный командующий нашей армией генерал-лейтенант товарищ А. А. Власов родился в 1901 году в селе Ломакино Гагинского района Горьковской области в семье крестьянина-кустаря. До 1920 года учился, получил высшее специальное образование. С 1920 года непрерывно в рядах Красной Армии — последовательно на должностях: красноармейца, курсанта, командира взвода, роты, батальона, полка, дивизии, корпуса. Участвовал в гражданской войне на Южном, Врангелевском фронтах. В период мирного строительства командовал 99-й стрелковой дивизией, занявшей первое место в РККА по боевой подготовке, ныне гвардейской. С первых дней войны товарищ Власов на фронте. Командовал механизированным корпусом, оборонял Киев. В дни нашего контрнаступления под Москвой командовал армией. Войска товарища Власова совершили прорыв вражеской обороны на реке Лама и освободили от немецких оккупантов Солнечногорск, Волоколамск, Шаховскую, Середу и другие населенные пункты Московской области. Последнее время товарищ Власов был заместителем командующего фронтом. Награжден орденом Ленина, орденом Красной Звезды и медалью „XX лет РККА“.

— Подходяще, — отозвался Родионов. — Бывалый генерал… Но Клыкова все равно жалко.

— Поправится — вернется, — подала голос Женя Желтова.

Черных вновь заспорил с Вучетичем, теперь о принципах монументализма в скульптуре. Евгений считал, что надо поражать воображение зрителя, шокировать его. Скульптору необходимо ввергнуть человека в катарсисное состояние, только тогда он проникнется идеей, заложенной в творении. А Виталий полагал необходимым для человека жить среди произведений искусства, сосуществовать с ними и постепенно — исподволь! — проникаться теми чувствами, какие хотел выразить художник.

— Впрочем, понятен твой пафос, Женя, — насмешливо сказал Черных. — Не случайно ты работал в той фирме…

Виталий намекал на управление проекта гигантского Дворца Советов. По слухам, приходящим из Москвы, частично возведенный стальной каркас дворца, сооружаемого на месте взорванного храма Христа Спасителя, спешным порядком разобрали: он был хорошим ориентиром для немецких самолетов.

Намек был очень прозрачным, и Вучетич, не любивший, когда об этом напоминали, ему тоже не нравился проект гигантского дворца, вспылил. Кузнецов сокрушенно покачал головой. Виктору было не по душе, когда ссорились его друзья, тем более по таким надуманным, по его мнению, несерьезным мотивам. Он вспомнил, что хотел зайти в типографию, и подался к выходу.

Недавно редакция «Отваги» вернулась из деревни Озерье, где оказалась чересчур близко к передовой, на прежнее место, в Огорели. Разместились теперь в палатках, выбрав место посуше, землянки залило вешней водой. Полно воды было и вокруг редакционной стоянки, и журналисты, типографские работники, чтобы как-то сообщаться, прыгали с кочки на кочку. Виктор быстро допрыгал до типографии. Впрочем, это громко сказано — типография… Печатная машина была смонтирована на грузовике, по возможности замаскированном под деревьями. Левин и Холодов, оба чумазые, горбились у наборных касс. Печатников Смолина и Лакина не было видно. Они работали ночью и не ушли в укрытие, когда начался артобстрел, и снаряды стали ложиться совсем близко. Им надо было к утру выдать тираж, чтобы «Отвага» успела уйти в войска. Да и прятаться, честно сказать, негде, разве что в холодную воду залезть и сидеть в ней по горло, но от снаряда это не спасет.

Кузнецов вспомнил, как сегодня утром встречал прибывшую к ним лошадь, запряженную в волокушу. На колесах сейчас не проехать, пришлось вернуться к опыту предков. Это соседи приехали, из кавдивизии, за пятнадцать километров приволокли по трясинам сверстанные полосы газеты «Боевая кавалерийская» — печатная машина у них поломалась.

В болотной грязи и мокрые с головы до ног, люди осторожно сняли с волокуши замотанные мешками свинцовые полосы и, натужно сгибаясь под тяжестью, понесли их к грузовику с печатной машиной. Сработают тираж и обратно повезут бравым конникам уже газету.

Было непривычно тихо. «Праздник у них, что ли», — подумал о немецких летчиках Кузнецов, не подозревая, что попал в точку: сегодня был день рождения Гитлера.

— Скоро поплывем, — услыхал Кузнецов за спиной голос наборщика Голубева и отвернулся. Николай Иванович, сощурясь, смотрел из-под руки на солнечные блики в подступившей со всех сторон воде.

— Мы-то ладно, — продолжал он, — вроде как в тылу… А каково бойцам в распутицу? Тут ни окопа тебе не вырыть, ни землянки, чтоб схорониться. Надо на сваях укрепления ладить.

Кузнецов кивнул. Все так, как говорит старый рабочий. Хотя удивительное дело: в письмах военкоров никто не жалуется на природные условия. Будто нет ни болот, ни воды, не упоминают бойцы и о самом настоящем голоде, который начался в частях. Все голодают, только говорить об этом не принято, как, впрочем, и у них в редакции.

— Батальонный на горизонте, — сообщил Голубев и тут же исчез, чтоб не попадаться на глаза редактору.

На всякий случай надо быть от начальства подальше, хотя Румянцев Николай Дмитриевич был добрейшим, широкой души и чуткого, отзывчивого характера человеком. Но в редакции и особенно среди работников типографии пользовался репутацией строгого начальника. Его откровенно побаивались, особенно те, кто пришел в армию с сугубо штатских должностей, философы и литературоведы.

Поскольку Виктор знал Румянцева еще до войны, а сам был к ее началу уже, как говорится, газетным волком, то в присутствии батальонного — так за глаза звали редактора сослуживцы — отнюдь не смущался, относился к нему без комплексов, спокойно.

— Вас Зуев хвалил, Виктор, — сообщил Румянцев с места в карьер. — Здравствуйте… Мы ведь не виделись еще.

Кузнецов растерялся, но, чтобы скрыть это, потянул из кармана трубку, которую курил с большим тайным неудовольствием, но все-таки курил для придания внушительного вида.

— Не интересуетесь, за что вас отметил член Военного совета? — сняв очки и насмешливо поморгав близорукими глазами, спросил Румянцев. — А ведь это ордену соответствует, молодой человек.

— Сами расскажете, — несколько грубовато ответил Виктор.

Он вовсе не хотел, но так уж получилось у него, от смущения.

— И расскажу… За доклад на семинаре дивизионных редакторов. «Если ваш Кузнецов так работает с письмами красноармейцев, как говорил на семинаре, то за газету я спокоен. Передайте Кузнецову мою благодарность». Улавливаете?

— Спасибо, — просто ответил Кузнецов. Ему была приятна похвала Зуева, комиссара в редакции уважали не за высокую должность. Пожалуй, один Вучетич на него дулся: поймал его Зуев раз в расхристанном виде у типографии и с ходу вкатил пять суток гауптвахты. Сидеть Евгению, правда, не пришлось, наказание было символическим, но Вучетич считал решение комиссара несправедливым. Ведь знал член Военного совета, что перед ним не просто красноармеец, а художник армейской газеты.

— Потому и вкатил, что знал, — заметил Борис Бархаш при молчаливом одобрении остальных.

Кузнецов вспомнил, как Бархаш недавно пытался объяснить смысл философского закона, постулированного монахом-францисканцем, этот закон известен как «бритва Оккама». Он утверждал, что Виктор в секретарской работе действует оккамовским методом, опиравшимся на принцип простоты или принцип бережливости. Кстати, в сдаваемых материалах сам Борис, видимо, полагался на высказанную Уильямом Оккамом идею: «Множественность никогда не следует полагать без необходимости».

Ответсекретарь хоть и не давал спуску коллегам за качество материалов, но ладил с ними, и, пошумев иногда в связи с очередной правкой их сочинений, они приходили к мысли, что на такой должности другим быть просто невозможно. Но в эпиграммах, а на них мастаков в редакции хватало, Виктору доставалось. Хрестоматийными считались строчки: «И от голода зол и суров, заскучав без какао и торта, всеармейский шакал Кузнецов доедает в углу Раппопорта…» Моисей Маркович был безобидным стариком-наборщиком из ополченцев. Он сердился на автора стихов, считал их пустой забавой и повторял: «Ну, почему Витя Кузнецов должен меня обязательно кушать? Такой воспитанный молодой человек…»

— Прощай, Анатолий, — сказал Кружилин. — Славно мы с тобой повоевали…

Роту особого назначения на Острове сменили, где она и так уже слишком завоевалась, выполняя несвойственные ей функции. Забирали отсюда и Дружинина с его противотанкистами, которых осталось всего шесть человек при одном орудии. Другое накрыло прямым попаданием фугаски с «юнкерса». Выбирались по наплавному мосту, его навели саперы. Распутица отрезала поредевший гарнизон, хоть вплавь выбирайся… Они б и выплыли, да вот пушку надо переправить. Опять же и заменяющей их стрелковой роте как-то забраться на болотный форпост предстояло.

— Тебе, поди, за наше сидение шпалу дадут? — сказал вдруг Анатолий. Он искал добрые слова на прощанье, подходящего ничего не нашлось, вот и ляпнул ни с того, ни с сего. — Шибко ты грамотный, старшой. На всю жизнь запомню наши разговоры.

Кружилин рассмеялся:

— Тогда запомни и еще одну мудрость: «Новое званье изменяет натуру человека, а ум его остается прежним».

— Это точно, я таких в высоких чинах встречал.

Друзья расстались. Олег Кружилин с остатками роты двинулся к штабу армии, а Дружинин зацепил сорокапятку уцелевшим вездеходом и подался разыскивать свой гвардейский дивизион, продолжавший оборонять позиции в районе Ольховки.

— Заждались тебя, политрук, — проворчал комиссар дивизиона, когда Дружилин доложил, что прибыл меньше чем в половинном составе из спецкомандировки.

— Слыхали, что бойко воевал, но вот технику надо было сберечь, — проговорил молчавший до поры командир. — Ну да ладно, на войне как на войне… Теперь вникай. К нам пришло пополнение, имеются среди бойцов пехотинцы в прошлом. «Учебку» они прошли, но стрельба, сам понимаешь, вовсе другое дело. Тут надо не только политическую работу с ними проводить. Опять же ты старый артиллерист, кадровый. Так что мы в тебе видим двойного помощника. Понимаешь?

— Так точно! Ну, а как вы все же тут воевали?

— Как обычно, — ответил комиссар. — Мы же гвардейцы… А положение незавидное. Как закрыли проход — урезали бойцам паек. Через неделю снова… По ночам прилетали самолеты, но что они смогут довезти? Норма такая: по семьдесят пять граммов сухарей каждому и по килограмму муки или крупы для болтушки на десять человек. Люди сдают на глазах, многие уже пухнут от голода, зубы шатаются…

— Мы на Острове отвар из хвои пили, — вставил Дружинин.

— Мы тоже, — буркнул комдив, — пьем… Не гвардейцы уже, а настоящие хвоесосы.

— Пока снег был, ели павших лошадей, — продолжал комиссар. — Кое-как держались. Теперь лошадиные трупы разложились, вонь от них — за версту слыхать. Да еще цинга навалилась. А зелени в лесу нет… Так бы хоть ею могли подхарчиться. Да ты обойди батареи, сам увидишь. Новых бойцов посмотри, со старыми поручкайся. Оцени обстановку свежим глазом. Потом нам с комдивом доложишь. Вот тебе и первое наше задание. У самого-то как здоровье?

— Не жалуюсь, товарищ батальонный комиссар. У нас на Острове получше было с харчами. Кое-что у немчуры добывали. Разведчики в поиск за ихней жратвой ходили…

— Хорошо пристроился, Дружинин, — усмехнулся комдив. — А нам от пушек никуда не отойти. Возле них и помирать положено. Одно слово — «Прощай, Родина!». Ну ты иди, пообщайся с народом.

Анатолий, узнав, что земляк его, лейтенант Найденов, жив и здоров, отправился к нему на огневую позицию. Найденов — веселый парень, балагур, с таким служить — милое дело. Истребление танков — опасное занятие, можно сказать, смертельное, напряжение небывалое… Тут лейтенант всегда к месту что-либо эдакое сказанет, тогда и бой глядится не таким страшным.

— Как живется, друзья? — спросил Анатолий у бойцов расчета.

— Не спрашивай, земляк, — вздохнул, озорно подмигивая, лейтенант. — Жизнь хороша, как сказка, смерть в ней развязка, гроб — коляска, спокойна, нетряска… Садись и святым молись!

Бойцы оживились. Среди них политрук заметил новичков, спросил одного, как с рационом в батарее.

— Пока терпим, — улыбнулся тот, сообщив, что зовут его Василием, а по фамилии он будет Минаев. — Вот без курева — ухи аж пухнут, это точно. Пробовали и мох смолить, и березовые листья. Горло дерет, кашель саднит, слезу вышибает, глаза на лоб лезут. Такую гадость да на голодный желудок… Тьфу! Может, вы, товарищ политрук, позычите нам на пару затяжек, тогда и веселее будет.

— А как насчет маршанской махорочки, друг Минаев? — спросил

Дружинин, доставая кисет.

— Да мы о такой прелести и мечтать не смели! — ахнул красноармеец.

Остальные сдержанно загомонили, придвинулись ближе.

— Где же, земляк, такие пайки ныне дают? — спросил лейтенант Найденов, сворачивая самокрутку.

— Дают… Держи карман. Вчера по дороге купил у некурящего связиста. Суточный паек сухарей и всю получку за февраль пришлось ему отдать. Курите, ребята, не стесняйтесь… Живы будем — разживемся папиросами «Дюбек».

— От которых черт убег? — подхватил Минаев, и Дружинин понял: парень утвердился в батарее как острослов, надо к нему присмотреться.

Таких заводил, если стержень у него твердый, надо потихоньку продвигать и в политбойцы, и в младшие командиры.

— Ах ты, божья травка, христовый табачок! — воскликнул Минаев, затягиваясь дымом. — Теперь и завтрак будет в самый раз.

Над костром висели чайник и небольшое ведерко.

— Воду жарите? — спросил политрук.

— Обычно сухарь в кипятке распускаем, — ответил командир орудия, сержант Ряховский, уралец из Невьянска, с ним Анатолий в тридцать девятом году был в учебном артдивизионе. — Еловый навар опять же идет с сосновым настоем. Но сегодня у нас пир: завтрак с мясом. Дай-ка, Вася, фанерку.

Ряховский вытащил из-за голенища алюминиевую ложку, сполоснул водой из чайника, опустил в ведерко и выловил тушку ежа.

— А бульон, ребята, оставим, — сказал он. — В обед и ужин мучной суп на нем сварим.

Мясо ежа Ряховский аккуратно разделил на фанерке и по кусочку опустил каждому бойцу в кружку с кипятком.

— Ваша доля, товарищ политрук, — протянул Минаев кружку политруку.

Тот понял, что отказываться нельзя: от души предлагают.

— Еще б и посолить, — с аппетитом жевал ежатину Василий, — цены б этой свининке не было!

Уже несколько дней в дивизионе не было ни щепотки соли. Не было ее и в других частях армии.

— Погодите, — остановил политрука незнакомый ему красноармеец. — Сейчас еще десерт будет… Опять же витамин.

Он поднял с земли каску, в ней была прошлогодняя клюква, и положил в кружку с десяток ягод.

— Доедаем, — пояснил лейтенант Найденов. — Насобирали ведро на проталине, пока болота не раскисли. Теперь туда не пройти. Добавляем в рацион, авось цингу обманем.

Едва допили кипяток, начала бить дальнобойная артиллерия немцев. Снаряды, буровя с шипеньем воздух, проносились над головами и бухали в тылу, на дороге к Мясному Бору.

— Пойду, — сказал Дружинин. — Спасибо за угощение.

— В соседней батарее вчера взрывом барсука из земли вывернуло, — сообщил Ряховский. — Вот это был стол! А у нас только маленький поросенок…

Он поднялся, отряхнул видавшую виды шинель и оглушительно рявкнул:

— Подъем! Кончай ночевать… Расчету приступить к профилактике материальной части!

Лейтенант Найденов сказал:

— Провожу тебя немного.

Отошли от позиции, командир подал политруку листок:

— Заявление написал… Если достоин, хочу воевать коммунистом. А эти бумаги от моих ребят. Вася Минаев и Сережа Харламов в комсомол просятся.

— Просятся только на горшок, — поправил лейтенанта Анатолий. — Ну ладно, не дергайся… Примем тебя в партию, а ребят твоих в комсомол. Тебе сам рекомендацию напишу… А к Минаеву ты присмотрись. Хороший сержант из него выйдет.

Заглянул на соседнюю батарею, там уже позавтракали, чем — Дружинин не уточнял, и вовсю отрабатывали действия у орудия, натаскивали новичков. Солнце пряталось за лесом, когда политрук отправился к штабу дивизиона. По пути встретил старшего лейтенанта Чумакова, помощника начальника штаба, туда его назначили, пока Анатолия не было здесь. Вид у Чумакова был озабоченный, взгляд отсутствующий. Шел медленно, прихрамывал, ноги передвигал с трудом.

— Заболел? — участливо спросил Дружинин.

— Голова кружится, да и коробит всего… Иду с позиции сержанта Горбачева. Насмотрелся на бойцов — душу от жалости воротит. Истощали, ослабли, пухнут с голода. Увидели меня — повеселели, вдруг сообщу новости какие. А чем я их порадую? Дорога работает только ночью, снабжение ухудшается… Был недавно в Мясном Бору, насмотрелся на эту Долину Смерти. Горы разбитой техники, каша из перемолотых трупов. Об этом, что ли, говорить бойцам?

Дружинин сразу и не нашелся, что ответить помначштаба.

— Верно, — подбирая слова, заговорил он, — дела у нас не ахти… Как говаривал старшина в «учебке»: хреновата ваша вата, наша чище и белей. Надо, видимо, на стратегическую важность нашего сидения в болотах нажимать, я так думаю. Да, мы не прорвались с ходу к Ленинграду, силенок не хватило. Но немца-то держим! Ему-то в Питер никак не сунуться, пока мы на хвосте его сидим.

— А то я сам не понимаю, политрук, — сказал Чумаков. — Мне пропаганду разводить не надо.

Некоторое время шли молча. Потом Чумаков остановил Дружинина, тронув его за рукав.

— Вон тот лес видишь? Нашел я там на дороге труп красноармейца, недавно убитого снарядом. Одежду и белье сняли… А вот все мясо на ногах обрезано до костей.

— Не может быть! — воскликнул Анатолий.

— Сам не хотел верить. Прямо обалдел, увидев. Кто мог такое сделать? Почему? Неужели?.. Да нет, подобного еще не бывало. Такая мерзость!

— Может быть, погонщики собачьих упряжек, — неуверенно сказал Дружинин. — На корм…

«Ерунда какая, — подумал он. — Проще собак съесть…»

— До сих пор перед глазами стоит… Сейчас вот поделился — легче стало.

— Что сказал — хорошо, — отозвался Анатолий. — И больше никому. Слух разнесется — бойцов деморализует.

— Понятное дело, — согласился помначштаба.

«Сообщить в Особый отдел? — размышлял Дружинин. — Так это вроде не по их части… А по чьей же тогда?»

Весь оставшийся путь шли молча. Пока добрались до штабных землянок — стемнело. Выпили по кружке кипяченой воды с настоем из брусничных листьев и легли спать.

Из дневника Виктора Кузнецова.

17 апреля 1942 года. У нас новый командующий — генерал-лейтенант Власов. Командарм Николай Кузьмич Клыков заболел. Евгений Вучетич вернулся из санчасти, куда обращался за медицинской помощью, там он узнал, что заболел командарм серьезно и, по-видимому, надолго… Очень жаль нашего командарма. Все, кто встречался с ним, отзываются о нем с большой симпатией. У нас в редакции так и остался не использованным его клишированный портрет, который берегли для торжественного события — прорыва блокады Ленинграда…

23 апреля. В «Отваге» поместили справку о новом командарме. Биография его весьма героическая…

Новый командующий производит впечатление. Обращает на себя внимание его самоуверенность и властность. Редакционное знакомство началось с забавного случая: с ним нечаянно столкнулись на дороге наши корреспонденты — Лазарь Перльмуттер и Виталий Черных. Эти люди — трудно поддающиеся военизированию и, как правило, редко бреющиеся отважники. Командарм остановил их, строго спросил, кто они такие. Филолог постарался отрапортовать как мог, а Виталий Черных тем временем пытался спрятаться за спиной Лазаря. Узнав, что перед ним журналисты из армейской газеты, Власов заметно подобрел, сам отрекомендовался, не упустил случая заметить, что любит журналистов, и распорядился передать редактору, чтобы тот явился к нему на следующее утро.

В назначенный час Николай Дмитриевич прибыл к командарму. Власов добродушно пригласил его к завтраку с блинами — «Сейчас масленицу устроим» — и начал разговор о вещах, казалось бы, имеющих отдаленное отношение к нынешнему положению армии. Он говорил, что надо лучше браться за партийную и пропагандистскую работу, наладить питание солдат — это безобразие, что в красноармейской столовой нет соли. На шесть часов вечера Власов назначил совещание начальников отделов в политотделе.

Любопытное для нового командующего начало. Кто видел Власова раньше, говорят о его недюжинных способностях, считают широкообразованным, культурным военачальником. До войны ему довелось быть военным советником в кабинете Чан Кайши, за что был награжден китайским золотым Орденом Луны. Ордена, правда, не носит. Заметно стремление казаться человеком широкой души, демократом славянофильского типа. Первым здоровается с красноармейцами.

28 апреля. На вчерашнем совещании в политотделе Власов произнес речь, сразу предупредив, что это первое и последнее совещание. Впредь будет беседовать только индивидуально. Рассказал о встрече со Сталиным в тяжелые для Москвы ноябрьские дни 1941 года. Власов, контуженный под Киевом, переживал страшные дни после сдачи врагу столицы Украины, где он командовал механизированным корпусом, а потом и 37-й армией.

Дата добавления: 2015-07-19