В защиту Бернса

Как бы для того, чтобы читателю стали ясны вы­сокие качества переводов Маршака, в издательстве «Советская Россия» вышла в 1963 году хорошенькая, нарядная книжка: Роберт Бернс. Песни и стихи в переводе Виктора Федотова.

Раскрываю книжку, где пришлось. Поэма «Свя­точная ночь»... Но позвольте, неужели она написана Бернсом? Читаю и не верю глазам: шотландские кре­стьяне, которых Бернс всегда воспевал с такой неж­ностью, представлены здесь чуть не олухами: в самую суровую зимнюю пору, когда трещат морозы и свиреп­ствуют вьюги, эти чудаки всей оравой отправляются в засыпанные снегом поля и как ни в чем не бывало собирают там свой урожай. С изумлением читаю о них в этой «Святочной ночи»:

Под святки сноп последний ржи Связали и гуляли

Потом всю ночь'.

Но ведь святки — конец декабря, а зимы в Шот­ландии не такие уж мягкие. Нужно быть лунатиком, чтобы в декабрьскую жестокую стужу — за неделю до Нового года — выйти с серпами в обледенелое поле и жать колосистую рожь.

Но этого мало. В ту же зимнюю ночь безумцы от­правляются в огород за капустой:

,.Собирается в полях Народ селений ближних Калить орехи на углях И дергать кочерыжки Под святки в ночь.

(172)

К счастью, я помню это стихотворение в подлин­нике. Нужно ли говорить, что оно не имеет никакого

¹ Роберт Бернс. Песни и стихи. М., 1963, стр. 179. Даль­нейшие ссылки на эту книгу — в тексте.

отношения к святкам? Озаглавлено оно «Хэллоуин» («Halloween») —так называется в Шотландии один из народных праздников, который празднуют отнюдь не зимой, но осенью — в конце октября. Осенью.

От этого и произошел весь конфуз. Оказывается, переводчик напрасно обидел шотландских крестьян: они совсем не такие глупцы, какими он изобразил их в своем переводе.

Впрочем, можно ли назвать их шотландцами? Судя по этому переводу— едва ли. Раньше всего потом\, что они верноподданные русского царя-самодержца л распевают в своей родной Каледонии русский уря-патриотический гимн: «Боже, царя храни!»

Переводчик так и пишет в своей книжке:

Кто не поет: храни царя' — Того карают строго.

(П9)

И на следующей странице—опять дважды фигу­рирует царь. Мало того: когда в стихотворении Бернса появляется кальвинистский священник, переводчик зо­вет его «батюшка»:

Из ближней церкви батюшка.

(124)

И перед нами мигом возникает образ деревенского попа, «долгогривого».

Но и этого мало. Свергнув с престола британского короля Георга III и утвердив в протестантской Шот­ландии православную церковь, переводчик в соответ­ствии с этим заставляет шотландцев выражаться на таком диалекте:

«доля-долюшка» (159), «судьбинушка» (159), «но­ченька» (159), «парнишка» (142), «тятенька» (103), «девчата» (172) и даже вводит в Шотландию россий­ские наши дензнаки: здесь у него есть и «пятак» (157), и «копейка» (116), и «копеечка» (116), и даже «целко­вый» (62), так что с удивлением встречаешь (тут же в его переводе) мельника, который берет за помол не рхсский двугривенный, но английский шиллинг (45).

Шотландские дороги измеряет он русскими «вер­стами» (132).

И добро бы он преобразил всю Шотландию в Ря­занскую или Псковскую губернию. Здесь был бы об­щий принцип, была бы система. Но в том-то и дело, что, подобно тому как он смешивает шиллинги с пята­ками и гривенниками, он на пространстве всей книги смешивает реалии русского народного быта с реалия­ми быта шотландского. Наряду с «парнишками» и «тятеньками» у него есть и «волынки», и «пледы», и «феи», и «Стюарты».

Вообще самый аляповатый стилистический разно­бой нисколько не коробит его, и от него всегда можно ждать вот такого сочетания высокого стиля с вульгар­ным:

И в комнату вошла девчонка, Сверкнув очами.

(189)

Поэма «Хэллоуин» в оригинале оснащена точными, четкими рифмами: дэнс — прэнс, бимз —• стримз и т. д. У этих рифм такой же строгий чекан, как, скажем, в «Медном всаднике» или «Евгении Онегине».

А переводчик считает возможным в первых же строках «Хэллоуина» рифмовать слово Касилз со сло­вом прекрасным:

Когда со всей округи фей Ночь манит в горы Касилз, И каждый склон там озарен Свеченьем их прекрасным...

(70

В первую минуту вам кажется, что это опечатка, но нет, во второй строфе он рифмует кочерыжки и ближ­них^. Дальше: растолковать нам и некстати (208), устремленья и деньги (73), колосья и крадется (174) и т. д. и т. д. Если глянуть на соседние страницы, там найдете вы рифмы и почище: зачатья и — зардясь вся (189), бард мой и — благодарный (195), вот он и —• голоден (188), смела б и — серой (190).

Смелость его в этом отношении не имеет границ. Отважно рифмует он слово Нэнни со словом сердце­биение (151) и слово ручья со словом любимая (149).

Конечно, такие приемы сильно облегчают ему переводческий труд. Но Бернсу от этого не легче, так

как из-за них он предстает перед русским читателем как разнузданный словесный неряха, кропающий свои кривобокие вирши спустя рукава, кое-как, на ура, на

ФУФУ '•

Для дальнейшего облегчения своей работы над Бернсом Виктор Федотов прибегает и к другому столь же хитроумному способу: если какое-нибудь слово выходит за пределы правильной ритмической схемы, он коверкает его нелепым ударением. Отсюда у него: взапуски (205), голоден (188), ахти (175), ломленй (126), прилила (192) и (честное слово!) постны:

Черты их лиц постны (?), остры...

(203)

Из-за этой бесшабашной разнузданности многие кристаллически ясные мысли и образы Бернса оказы­ваются в переводе до того замутненными, что до смыс­ла их никак невозможно добраться. Сколько ни думай, никак не смекнешь, что же может значить такое дву­стишие:

По мере силы избегай

Критических разъятий (?)

(156),

Или:

Разменивая (?) с глупой Достоинство мужское...

(148)

Иногда такое замутнение смысла принимает очень большие размеры.

В подлинном тексте знаменитого стихотворения «Добровольцы Дамфриза» (которое на самом деле на­зывается «Does haughty Gaul...») Роберт Бернс при­зывает своих соотечественников к братскому единению с Англией перед лицом грозной национальной опас­ности, а в переводе он призывает шотландцев объеди­ниться с шотландцами, хотя Бернс четырежды повто­ряет слова «британский», «Британия». Это то самое

¹ Конечно, переводчик в оправдание своих неряшливых и вя­лых рифмоидов может сказать, что это самоновейшие рифмы, но ведь Бернс жил в XVIII веке, и те стихи, о которых я сейчас говорю, построены на пушкински точных созвучиях.

стихотворение, где к довершению нелепости фигури­рует русский царь.

И «при всем при том» — какая-то гигантская без­вкусица, которая на каждой странице буквально кри­чит о себе. Например, в стихотворении «Парни из Гэла Вотэ» (которое на самом деле называется «У нее такие белокурые волосы», «Sae fair her hait») он заставляет Бернса писать:

Среди ракит, среди ракит,

Среди ракит в тени крушины

Шнурок девчонкой позабыт.

Ах, как она о том крушилась.

(38-39)

«Крушилась» и «крушина» — игра слов, которой устыдился бы даже Лебядкин. То же самое в поэме «Видение»:

А платье из шотландки серой

Приоткрывало ножку смело.

Но что за ножка! Джин лишь смела б...

(190)

«Смело» и «смела б» — такой же плохой каламбур. И кроме того: попробуйте произнести или спеть это корявое сочетание слов: «Джин лишь смела б» — кос­ноязычное скопление согласных, не дающее стиху той текучести, которая свойственна поэзии Бернса. Сюда же относятся: «зардясь вся», «нерв натянут» и «бард мой» и т. д.

Я пишу эти строки с большой грустью, потому что мне искренне жаль переводчика. Нельзя сказать, что­бы он был оголтелой бездарностью: в его переводах нет-нет проскользнет какое-то подобие живой интона­ции, какой-то не совсем раздребезженный эпитет. Я уверен, что сил и способностей у него гораздо боль­ше, чем можно подумать, читая его бедную книжку. Еще не все потеряно, он еще может спастись.

После стоеросовых, шершавых стихов вдруг послы­шится чистый мелодический голос — правда, немного банальный:

Постой, о нежный соловей.

Побудь со мной в тени ветвей.

Овей печаль души моей

Волною нежных жалоб.

(137)

Q L*O

Вообще нельзя сказать, чтобы в переведенных Фе-> лотовым песнях начисто отсутствовала Песенность. Есть проблески подлинной лирики в переводе эроти­ческих, фривольных стихов — таких, как «Не там ты, девушка, легла», «Что мамочка наделала», «У мамы я росла одна» и т. д., хотя то, что у Бернса выходит улыбчиво, грациозно, игриво, у переводчика звучит почему-то скабрезно и грубо. Как бы то ни было, здесь (а не в переводе поэм) он мог бы добиться удачи. Порой среди расхлябанных и вялых стихов вдруг встретятся крепко сколоченные, ладные, прочные строки:

Голод с матушкой нуждою Днюют в хижине моей. Как ни бьюсь, все нет отбою От непрошеных гостей.

(is)

И в «Дереве свободы» есть несколько мест, кото­рые звучат хоть и не поэтически, но вполне вразуми­тельно.

Однако все эти немногие блестки захламлены гру­дами словесного шлака, которого не отгребешь ника­кими лопатами.

Неужели возле переводчика не нашлось человека, который удержал бы его от такого разгула неряшли­вости? Неужели переводчик до того изолирован от образованных, знающих, подлинно культурных лю­дей? Можно ли так необдуманно губить и свой труд, и свое доброе имя? Если бы он обратился к кому-нибудь из просвещенных друзей за советом и помо­щью, эти люди, я твердо уверен, убедили бы его без труда, что такие переводы не принесут ему лавров, и дружески посоветовали бы воздержаться от их напе-чатания.

— Нельзя же переводить наобум, даже не пони­мая тех слов, которые вы переводите, — сказал бы ему доброжелательный друг. — Ведь это значит сделаться общим посмешищем — особенно в нашей стране, где искусство художественного перевода достигло высо­кого совершенства.

Здесь этот авторитетный и доброжелательный друг взял бы листы его рукописи, воспроизведенные в его книжке на страницах 170 и 171, и стал бы перечислять те ошибки, которые густо теснятся в его переводе на пространстве двадцати с чем-то строчек.

— Вот, — сказал бы он, — судите сами о своих ли­тературных ресурсах... Бернс в прозаическом преди­словии к поэме употребляет этнографический термин charms and spells, который здесь означает «ворожба и гаданья», а вы поняли этот термин как эмоциональное выражение восторга и перевели его такими словами:

прелесть (') и очарованье (!) этой ночи,—

(ПО)

то есть увидели метафору там, где ее нет и в помине, и тем исказили идейную позицию Бернса. Не «пре­лесть и очарованье» видел Бернс в этих суеверных обрядах, но свидетельство темноты и отсталости шот­ландских крестьян. Он так и сказал в предисловии: они находятся на низкой ступени развития (in a rude state). Вы же, не поняв этой горестной мысли, заме­нили «отсталость» каким-то расплывчатым, дымчатым, абстрактным словцом первозданность, которое, в сущ­ности, не значит ничего. Этак кто-нибудь из англичан или французов переведет толстовскую «Власть тьмы» как «Власть первозданности».

И тут же рядом новая ошибка. У Бернса сказано, что осенней ночью под праздник волшебницы феи во всем своем великолепии гарцуют по горам и долам на резвых, боевых скакунах (sprightly coursers). В пере­воде от этих лошадей ничего не осталось, зато о феях почему-то написано:

И каждый склон там озарен Свеченьем их прекрасным.

(171)

В подлиннике: лошади, а в переводе: свеченье, ко­торое словно автомобильными фарами озаряет всю местность. Очевидно, вас сбила с толку строка, где поэт говорит, что наездницы скакали «во всем своем блеске». Но ведь блеск здесь метафора и принимать ее буквально не следует.

Есть и еще с полдесятка ошибок на крохотном пространстве двадцати с чем-то строк. Но мне ка­жется, и этих достаточно, чтобы вы убедились, что печатать ваши переводы рановато.

Так сказал бы Федотову всякий доброжелательный друг.

Возможно, что в другие времена расправа Федо­това с Бернсом не показалась бы нам такой возмути­тельной, но теперь, когда искусство перевода достигло у нас небывалых высот, когда даже сильнейшие наши поэты — Анна Ахматова, Твардовский, Пастернак, Маршак, Заболоцкий, Антокольский и их достойные продолжатели Мартынов, Самойлов, Межиров отдали и отдают столько творческих сил переводу, халтурная работа дилетанта кажется особенно постыдной. Как будто среди великолепных певцов вдруг выступил без­голосый заика. Его заикание не было бы так непри­язненно воспринято нами, если бы в новом поколении мастеров перевода, продолжающих высокие традиции предков, не было таких сильных талантов,⁴ как Кон­стантин Богатырев (переводы Р.-М. Рильке), Борис Заходер (переводы А. Милна, Чапека и — в последнее время—Гёте) и другие. Или вспомним переводы гер­манских народных баллад, исполненные поэтом Львом Гинзбургом. Благодаря его классически четким, про­зрачным и певучим стихам многие из этих шедевров фольклора несомненно войдут (я говорю это с полной ответственностью) в золотой фонд советской поэзии (см., например, «Пилигрим и набожная дама», «Про страну Шлараффию», «Власть денег», «Путаница», «Баллада о Генрихе Льве») ¹.

Лев Гинзбург окончательно завоевал себе одно из первых мест среди советских мастеров своими пере­водами германской поэзии XVII века², которые слу­жат суровым укором слишком самонадеянным лите­ратурным заикам.

¹ «Немецкие народные баллады в переводах Льва Гинзбур­
га». М., 1959.

² «Слово скорби и утешения». Перевод, вступительная статья
и примечания Льва Гинзбурга. М., 1963.

Ill

Дата добавления: 2015-07-17