Читайте также:
|
Вопреки устоявшемуся мнению, самозванец объявился не где-то "в Польше"
(к тому времени, как мы помним, никакой "Польши" уже не было, а было
федеративное государство Жечь Посполита), и даже не в Литве (читатель
помнит, что под этим названием подразумевается отнюдь не нынешняя Литва), а
в "русских землях", то есть на Киевщине, в окружении всесильного магната
Адама Вишневецкого. Именно Адам и его брат Константин первыми и узнали, что
один из их слуг -- "потомок Иоанна Грозного".
Как это произошло, в точности неизвестно и вряд ли когда-нибудь будет
установлено. По одной легенде, "Димитрий" занемог и думая, что умирает,
признался в своем происхождении монаху на исповеди -- ну, а тот, наплевав на
тайну исповеди, помчался к князю Адаму. По другой "Димитрий" сам признался
князю, кто он таков, когда князь вздумал отдавать ему распоряжения, как
простому прислужнику.
Бог весть... В конце концов, это не столь уж и важно. Гораздо важнее
другое -- по моему глубокому убеждению, Адам и Константин Вишневецкие
искренне верили, что их гость и есть подлинный царевич Димитрий. Во-первых,
без этой гипотезы никак не объяснить их последующую верность и первому, и
второму Лжедмитриям, когда полагалось бы и прозреть. Во-вторых, без этой
гипотезы прямо-таки невозможно понять, какой же интерес преследовали оба
брата, оставаясь преданными сподвижниками самозванца. О "материальной
заинтересованности" говорить смешно. Братья Вишневецкие были не просто
"одними из крупных" -- крупнейшими магнатами Жечи Посполитой. Предки
знаменитого "князя Яремы" располагали властью, влиянием и богатством, не
снившимися иным королям того времени. И, что гораздо более убедительно --
"царевич Дмитрий", щедро раздавая обещания тем, кто взялся бы ему помогать,
суля одним умопомрачительные груды золота, а другим огромные территории
России, князьям Вишневецким не обещал ничего. Ни единого золотого, ни единой
деревеньки. И тем не менее братья решительно выступили на его стороне.
Поэтому никак нельзя исключать того, что они старались "за идею". Оба были
детьми своего времени и потому вполне могли поверить самозванцу -- огромное
богатство хорошо порой еще и тем, что его владельцы могут позволить себе
роскошь не быть циничными и алчными...
Зато Юрий Мнишек, папенька знаменитой Марины, можно ручаться, в
подлинность "царевича" не верил нисколечко. Трудно сказать, изучая его
жизненный путь, во что он вообще верил...
Отец Мнишека (впрочем, в написании его фамилии есть разночтения,
позволяющие говорить, что первоначально наш пан писался Мнишич) приехал в
Польшу из Чехии и сделал неплохую карьеру. Оба его сына, Николай и Юрий*,
тоже весьма недурно устроились при дворе короля Сигизмунда-Августа --
правда, карьера их была довольно специфической... Король был большим
любителем женского пола -- и "девочек" поставляли как раз Мнишеки.
Существует рассказ про то, как однажды Юрий, переодевшись монахом, проник в
бернардинский монастырь, где воспитывалась некая юная очаровательная
мещаночка, уговорил ее оттуда бежать и привез к королю. Если это и неправда,
то придумана она кем-то, кто прекрасно знал братьев.
* Не исключено, что Мнишеки сначала были православными, потому что
всюду Юрий так и писался -- "Юрий" ("Юрий" -- это "Георгий", но "Георгий"
по-польски -- всегда "Ежи").
Кроме женщин, братья Мнишеки были "придворными поставщиками" колдунов,
баб-шептух, гадалок и знахарок, к которым король, по-ребячески суеверный,
питал чуть ли не большую слабость, чем к прекрасному полу, -- правда, с
совершенно другими целями...
Можно представить, как поживились оба братца возле короля. В
особенности после его смерти. Когда король умер, оказалось, что его казна
совершенно пуста -- исчезло и золото, и драгоценности. Сокровищница была
очищена так, что для покойника даже не нашлось приличного погребального
наряда. Естественно, тут же возник вопрос: что было в нескольких мешках и
огромном сундуке, которые слуги Юрия Мнишека вывезли из королевского замка
(сундук, "который едва подняли шесть человек" -- за шесть дней до смерти
короля, а мешки -- в ночь после смерти)?
Мнишек утверждал, что -- сплошные пустячки. Так сказать, мелкие
сувениры. Ни сестра короля, ни сейм в эти сказочки не верили, но
расследование ни к чему не привело. Во-первых, "мешки и сундуки" вывозил в
те дни не один Мнишек, во-вторых, за пана Юрия вступилась многочисленная
родня, и дело угасло как-то само собой. Договорились считать, что
королевская казна с самого начала была пуста...
Нужно добавить, что и в вопросах веры Юрий Мнишек проявлял столь же
лихую беспечность -- назовем это так... Когда в Жечи Посполитой на некоторое
время приобрели влияние кальвинисты и ариане (арианство -- течение в
православии, признаваемое ересью и католиками, и православными), Юрий Мнишек
водил знакомство главным образом с ними. Одна его сестра была замужем за
видным арианином Стандицким, другая -- за кальвинистом, краковским воеводой
Фирлеем, сам Мнишек женился на Гедвиге Тарло, девушке из знатной арианской
семьи.
Когда в 1587 г. королем Жечи Посполитой стал Сигизмунд III, ревностный
католик и покровитель иезуитов, в голове у Мнишека, надо полагать, наступило
просветление, и он моментально стал верным католиком: в ударные сроки
построил за свой счет два монастыря, а Львовской иезуитской коллегии подарил
десять тысяч золотом...
Легко понять, что представлял собой этот субъект, тесть Константина
Вишневецкого (Вишневецкий, правда, был православным, но Мнишека такие мелочи
не останавливали -- князь как-никак был еще и некоронованным королем
"русской земли"...)
Вот этот тип, конечно же, жаждал в первую очередь злата и поместий. И
ради этого, пожалуй, мог бы поверить и в то, что "названный Дмитрий" --
тетушка германского императора... Насчет Мнишека нет никаких сомнений и
двусмысленностей -- его привлекали чисто меркантильные возможности,
открывавшиеся перед тестем русского царя...
Что любопытно, в самом начале "воскресший Дмитрий" предназначался
Вишневецкими и Мнишеком отнюдь не для московского трона, а для краковского!
Мало кто об этом помнит, но из сохранившихся документов известно точно:
магнаты первоначально лелеяли замысел свергнуть Сигизмунда и сделать королем
Жечи Посполитой как раз Дмитрия, подходившего по всем статьям: сын Грозного,
следовательно, Рюрикович, следовательно, в родстве с пресекшейся династией
Ягеллонов. А настоящий он или нет -- дело десятое. Вишневецкие верили, что
настоящий, Мнишек наверняка не верил никому и ничему, но все трое всерьез
собирались короновать Дмитрия в Кракове.
Потом от этой идеи отступились -- стало ясно, что не выйдет, слишком
многие против. И взоры обратились в другую сторону, на восток...
Опять-таки, вопреки расхожему мнению, и король Сигизмунд, и его
сановники отнеслись к воскресшему сыну Грозного без всякого энтузиазма.
Коронный гетман Ян Замойский (недруг иезуитов, кстати) выражался
недвусмысленно: "Случается, что кость в игре падает и счастливо, но
обыкновенно не советуют ставить на кон дорогие и важные предметы. Дело это
такого свойства, что может нанести вред нашему государству и бесславие
королю и всему народу нашему". Стоит уточнить, что эта позиция была
результатом не каких-то высокоморальных убеждений, а конкретной и четко
выраженной боязнью ответного удара со стороны Москвы. Ту же позицию занимали
влиятельные государственные и военные деятели Станислав Жулкевский и Ян
Ходкевич. Вообще в Польше, то есть так называемых "коронных землях",
отношение к новоявленному царевичу было самое прохладное. Король Сигизмунд,
как можно судить, в подлинность царевича не верил, однако под нажимом родни
Мнишека и благодаря авторитету Вишневецких вынужден был принять "Дмитрия",
подарить парочку золотых безделушек и туманно пообещать содействие.
Зато литовско-русские магнаты, та самая троица, спешили к своей цели на
всех парусах. Для Дмитрия уже набирали войско -- главным образом казаков и
беглецов из России.
Тем временем подключился и Ватикан. Как можно судить из резолюции папы
римского на письме-донесении нунция Рангони, папа тоже не верил, что Дмитрий
-- настоящий. Иначе не написал бы: "Это вроде воскресшего короля
португальского" (имелся в виду Лжесебастиан, чье самозванство было ясно с
самого начала). Дмитрий, встретившись с папскими посланцами, по своему
обыкновению на обещания не скупился, заявив, что, взойдя на русский престол,
моментально присоединит русскую церковь к Римской. При таких ставках можно
было и деликатно забыть, что Дмитрий -- вроде "короля португальского"...
Если не считать контактов с иезуитами, окружение Дмитрия, помогавшее
ему создать "армию вторжения", ни в коей степени не было католическим.
Константин и Адам Вишневецкие -- православные (первым из Вишневецких, как мы
уже говорили, в католичество перешел Иеремия десятки лет спустя), как и
другой сподвижник Лжедмитрия, тоже, не исключено, служивший идее --
литовский пан Роман Рожпнский. Подавляющее большинство тех, кто встал под
знамя Дмитрия, тоже были православными -- казаки, литовские и западнорусские
люди. Два секретаря Лжедмитрня, братья Ян и Станислав Бучинские, были хотя и
чистокровными "ляхами", то есть "коронными" поляками, но -- не католиками, а
протестантами...
Король Сигнзмунд никакой поддержки этому воинству не оказывал. Ну, а
запретить ничего и никому не мог, какие бы нехорошие предчувствия его ни
терзали...
Заичкин и Почкаев, авторы вышедшего лет пять назад восьмисотстраничного
"популярного очерка" под названием "Русская история" славны не только тем,
что в качестве доказательств своих построений шпарили страницами вместо
летописей и других источников отрывки из романов В. Яна и В. Чивилихина.
Касательно Лжедмитрия они ухитрились написать следующее: король-де Сигизмунд
"ПОВЕЛЕЛ Вишневецким, Мнишеку и другим дворянам составить рать из вольницы и
выступить против Бориса".
У любого, кто достаточно хорошо знаком с обстановкой в Польше того
времени, подобные утверждения могут вызвать лишь здоровый хохот...
В отличие от других европейских самодержцев польский король попросту не
мог "повелевать". Поскольку самодержцем не был вовсе, а был не более чем
своеобразной парадной фигурой, содержавшейся для чистой декорации. Шляхта,
начиная от магнатов и кончая однодворцами, имела одну-единственную серьезную
заботу -- следить, чтобы очередной король, чрезмерно о себе возомнив, не
вздумал "повелевать". В случае, если венценосец делал такие попытки, его
усмиряли быстро и надежно -- поскольку в стране не существовало механизма,
способного обеспечить выполнение королевской воли...
Тогдашних польских королей нельзя даже сравнивать с нынешней английской
королевой -- английская королева, о чем как-то не вспоминают, имеет право, к
примеру, одним росчерком пера распустить парламент (и случалось, что тонкими
намеками на такую возможность были парализованы иные парламентские
инициативы). Польский король не мог и этого, а бдительнее всего следили за
тем, чтобы венценосцу не попало в руки войско...
Кстати, несколько слов о войске. Его в Жечи Посполитой тогда
практически не существовало, если не считать так называемого "квартового".
Оно было регулярным и содержалось на четвертую часть доходов с королевских
имений, "кварту", но, во-первых, состояло лишь из пехоты, а во-вторых, не
превышало четырех тысяч. Магнаты вроде Вишневецких, Радзивиллов или Потоцких
могли посадить на коней в три-четыре раза больше обученных головорезов...
Полки "иноземного строя" появятся только в 30-х годах XVII века. Пока
что в случае особой опасности для государства собиралось "посполитое
рушение" -- ополчение, состоявшее из шляхты, но о его боевых качествах
говорить не приходится. В 1454 г., во время войны с крестоносцами, "рушение"
заявило, что не сдвинется с места, не говоря уж о том, чтобы идти в бой,
пока не получит добавочных привилегий. Король Казимир Ягеллончик был
вынужден согласиться, и шляхетское ополчение нехотя тронулось-таки в поход,
однако было вдребезги разбито крестоносцами под Хойницами. В 1537 г., в
правление Сигизмунда Старого, история повторилась -- "посполитое рушение",
собранное для того, чтобы идти в поход на Молдавию, вместо похода принялось
осыпать короля упреками касаемо его внутренней политики. И, не
договорившись, попросту разбежалось по домам. В польской истории этот случай
известен под насмешливым названием "петушиной войны" -- поскольку
скандальная шляхта, переругиваясь с королем не один день, тем временем
слопала всю домашнюю птицу на мили в округе...
Можно еще вспомнить, что всякий шляхтич в те годы имел право
самостоятельно отправлять посольства к иностранным государям, что твой
король (правда, хватало ума этой привилегией не пользоваться, понимали, что
при иностранных дворах таких выходок, мягко говоря, не поняли бы).
Одним словом, не зря родилась поговорка: "шляхтич в своем огороде
всегда равен воеводе". Не зря существует даже версия, что Богдан Хмельницкий
был тайным агентом польского короля, своими нападениями на Жечь Посполиту
державший шляхту в страхе, что помогало королю "пробивать" собственные
решения...
Короче, "повелевать" король Сигизмунд никак не мог. Не было у него
такой возможности. Предприятие с походом на Москву было затеяно Вишневецкими
и Мнишеком на собственный страх и риск, а отправленное в поход невеликое
войско (числом не более четырех тысяч человек) состояло, за редчайшими
исключениями, из православных...
И тут-то, в первые месяцы, был реальный шанс раз и навсегда разделаться
с горсточкой искателей удачи, ведомых Дмитрием. После его первых успехов,
после того, как несколько городов северо-западной Руси присягнули на
верность самозванцу, стрельцы Годунова нанесли под Севском сокрушительный
удар. У "царевича" осталось не более полутора тысяч человек, он едва не
ускакал в Жечь Посполитую, но был насильно удержан жителями Путивля,
понимавшими, что присутствие Дмитрия придает им, выражаясь современным
языком, некую "легитимность", а оставшись один на один с Годуновым, они не
сносят голов...
Именно "сидение" Дмитрия в Путивле и переломило ход войны самым
решительным образом. Воспрянувший от успехов Борис Годунов не придумал
ничего лучшего, кроме как начать самую широкую расправу не только с
присягнувшими самозванцу -- со всеми, кто имел несчастье обитать в областях,
по которым проходило войско Лжедмитрия.
Вешали и рубили головы направо и налево, жгли избы, гумна и овины,
насиловали женщин. Слово русскому историку:
"Годуновцы свирепствовали особенно в Комарницкой волости, за
преданность Дмитрию мужчин, женщин, детей сажали на кол, вешали по деревьям
за ноги, расстреливали для забавы из луков и пищалей, младенцев жарили на
сковородах. Вся Северщина была осуждена царем на порабощение по произволу
военщины; людей ни к чему ни причастных хватали и продавали татары за старое
платье или за джбан водки, а иных отводили толпами в неволю, особенно
молодых девушек и детей. В московском войске было наполовину татар и прочих
инородцев, и они-то особенно варварски свирепствовали. Ничего подобного не
делалось народу от дмитриевцев, и эта разница отверждала народ в убеждении,
что Димитрий настоящий царевич" [98].
В условиях, когда по стране все шире распространяются слухи, что
Годунов -- узурпатор, а Дмитрий и есть подлинный царевич, методы
умиротворения выбраны были далеко не самые лучшие... Естественно, это
привлекало в войско самозванца все новых сторонников, а в Москве становилось
все тревожнее. Патриарх Иов, глава русской церкви, выпустил грамоту, где
объявлял все происходящее кознями "Жигимонта Литовскаго", который намерен
"разорить в Российском государстве православные церкви и построить костелы
латинские, и лютерские, и жидовские".
Совершенно ясно, что сия грамота готовилась в величайшей спешке и
писавшие ее ничуть не заботились хотя бы о видимости правдоподобия -- в
самом деле, трудно представить себе короля-католика, который намерен строить
"лютеранские и жидовские" храмы. Неизвестно, подметили ли русские люди эту
логическую неувязку, но патриаршая грамота никакого заметного влияния на умы
уже не оказала -- власть вступала в ту печальную фазу, когда ей не верили ни
на копейку, даже если утверждать громогласно, что солнце восходит на
востоке...
Срочно провозгласили, что самозванец-де "есть беглый чернец Гришка
Отрепьев", и патриарх предал его анафеме. Вот тут наши предки
продемонстрировали неплохое логическое мышление: по словам современника,
москвичи промеж собой говорили примерно следующее: "Прокляли какого-то
Отрепьева -- и бес с ним, а царевич-то настоящий, какое его касание до
Отрепьева?!"
Дело в том, что Отрепьева слишком многие знали на Москве -- и знали,
что ему около сорока, зато царевичу не более двадцати четырех... (Позднее мы
еще подробно рассмотрим версию, ошибочно отождествляющую самозванца и
Отрепьева.)
В Жечь Посполиту срочно отправили гонца, упрекая за помощь, оказанную
Дмитрию, и требуя решительных мер. Подробности переговоров неизвестны,
однако знатный литовский магнат Лев Сапега дал резонный, в общем, ответ:
"Этот человек вступил уже в Московское государство, и его там легче достать
и казнить, нежели в наших владениях". В железной логике отказать нельзя --
самозванец прочно сидел в Путивле, откуда его извлечь было крайне
затруднительно кому бы то ни было...
Борис свирепствовал, казня и пытая по малейшему навету, но инициатива
навсегда от него ускользнула. Видимо, в полном отчаянии он предпринял ряд
совершенно нелепых шагов...
Сначала велел тайно доставить во дворец давным-давно постриженную в
монахини вдову Грозного и мать Димитрия, Марфу Нагую и потребовал
недвусмысленного ответа: жив ее сын или нет? Старуха, ничуть не
сомневавшаяся в смерти сына, но к Годунову относившаяся без малейшей
симпатии (и славившаяся железным характером), видимо, решила потрепать нервы
"Бориске", с самым простодушным видом заявив: "Не знаю". По свидетельствам
очевидцев, Мария Годунова пришла в такую ярость, что схватила зажженную
свечу и попыталась выжечь глаза старухе, вопя: "Ах ты блядь! Как смеешь
говорить, что не знаешь, когда тебе-то доподлинно известно?!" (царица была
дочерью Малюты Скуратова, отцовские гены, видимо, дали о себе знать). Борис
едва успел отнять свечу, а старуха Марфа, несомненно, втайне наслаждавшаяся
происходящим, прикинулась уже совершеннейшей дурочкой: дескать, говорил ей
кто-то, что ее сына живым тайно увезли из страны, но те, кто говорил, все
уже умерли... Поняв, что толку не добиться, Борис отступился.
И призвал ворожей. Ворожеи напророчили царю сплошные неприятности,
вплоть до скорой кончины. Борис, видимо, настолько уже ослабел душой, что
даже не пытался их казнить, а послал сына в церковь молиться за собственное
здравие. Одновременно вызвал ближнего боярина Басманова, пообещал тому дочь
в жены, а в приданое Казань, Астрахань и Сибирь -- лишь бы Басманов убил
самозванца. Басманов, с одной стороны, прекрасно понимал, что достать
самозванца в укрепленном Путивле трудновато, а с другой прекрасно помнил,
сколько раз Борис нарушал схожие обещания. И по какому-то неисповедимому
движению души вдруг поверил, что царевич -- настоящий (настолько, что
впоследствии не покинул Лжедмитрия и погиб вместе с ним).
В совершеннейшем отчаянии Борис отправил в Путивль трех монахов с
заданием отравить самозванца. Монахов быстро разоблачили, но Борис об этом
уже не успел узнать -- скончался...
ТРИУМФ
Смерть Годунова была скоропостижной -- сохранились подробные описания.
Встав из-за стола после обеда в Золотой палате Кремля со знатными
иноземцами, царь неожиданно упал, изо рта, носа и ушей пошла кровь. Он
прожил еще два часа, успев по обычаю того времени принять монашеский постриг
и благословить на царство шестнадцатилетнего сына Федора.
Из среды живших в Москве немецких докторов тут же пошел слух, что царя
отравили. Историки и прошлого, и нынешнего столетия к этой версии относятся
скептически -- а мы ее рассмотрим погодя.
Любопытно, что буквально через несколько дней после смерти Бориса
согласно неистребимой русской традиции поползли слухи о том, что вместо
Годунова в гробу лежит "кованый из железа ангел", а сам царь жив и где-то то
ли скрывается, то ли странствует. Правда, слухи эти очень быстро заглохли
сами по себе -- Борис всем надоел хуже горькой редьки, но через несколько
месяцев, о чем я напишу позже, вновь возникли при самых что ни на есть
комических обстоятельствах.
Дальнейшие события, полное впечатление, отмечены явственными признаками
некоего трагикомического шутовства. Наличествовало все -- кровь и текущее
рекой вино, страдания и ликование, плач и разудалые песни...
Петр Басманов, выехавший к сосредоточенным в Кромах правительственным
войскам, с какой-то прямо-таки опереточной легкостью сумел склонить на
сторону "царевича Димитрия" большую часть влиятельных командиров: двух
братьев князей Голицыных, Салтыкова, рязанских дворян братьев Ляпуновых,
начальника "иноземного полка" фон Розена. Началась сумятица, на меньшую
часть войска, оставшуюся верной Федору, ударили казаки самозванца, и все
было кончено довольно быстро. С этого дня ни о каком вооруженном
сопротивлении самозванцу уже не шло и речи.
В Москву прискакали Пушкин и Плещеев, дворяне, посланцы Лжедмитрия, и,
собрав по дороге на Красную площадь огромную толпу, стали читать грамоту
самозванца. Пользуясь современными терминами, слушали посланцев под бурные,
продолжительные аплодисменты, переходившие в овацию. Правда, некоторые особо
недоверчивые индивидуумы потребовали прибытия князя Василия Шуйского -- он в
свое время расследовал в Угличе убийство малолетнего царевича и с полным
основанием считался "главным экспертом" по этой сложной проблеме.
Шуйский прибыл, взошел на Лобное место -- и с честнейшими глазами
сообщил во всеуслышание, что царевича и в самом деле некогда спасли от
посланных Годуновым убийц, а в могиле покоится некий поповский сын. (Чтобы
оценить это выступление должным образом, необходимо знать: всего несколько
дней назад тот же Шуйский со столь же честными глазами целовал перед
московским народом крест, присягая в том, что в Угличе был убит истинный
царевич...)
Примерно то же самое провозгласил Богдан Бельский, родной дядя
царевича. После столь авторитетных свидетельств притихли и самые
недоверчивые, народ взревел и понесся в Кремль свергать юного царя Федора.
Вдовую царицу, юного царя и его сестру Ксению в простой телеге отвезли
в дом, где Борис жил до того, как стал царем, и приставили крепкий караул.
Тем временем согласно старинному обычаю народ московский весело и рьяно
грабил дома приближенных Годунова. Напоследок, опять-таки по давнему обычаю,
хотели было разграбить кремлевские винные погреба, но хозяйственный Богдан
Бельский резонно заметил: ежели так поступить, то нечем будет угощать
законного царя Дмитрия. И порекомендовал обратить свою энергию против
немецких докторов (один из коих, как мы помним, выщипал ему бороду по
приказу Годунова).
Московский народ дисциплинированно отступил от Кремля и бросился
экспроприировать немецкие вина и выдержанные меды. Черпали сапогами и
шапками, так увлекшись, что около ста человек, по тогдашним же подсчетам,
отдали богу душу. К чести московского народонаселения следует отметить, что,
в отличие от годуновских бояр, которых нещадно колошматили и в конце концов
заковали в цепи, означенных немцев не только не арестовали, но даже не били.
Ограбили, правда, качественно, вплоть до исподнего. Современник пишет:
"...многие видели тогда людей, адамовым образом прикрывавших свою наготу
листьями". Назавтра, протрезвев, москвичи составили "повинную грамоту",
приглашавшую Дмитрия занять прародительский престол. Подписали ее патриарх
Иов, митрополиты, епископы, бояре, окольничьи, дворяне, стольники, стряпчие,
жильцы, приказные люди, дворяне московские, дети боярские, торговые люди и
прочие жители -- все без исключения сословия.
Патриарху это не помогло -- его вскорости лишили сана и в качестве
простого монаха увезли в дальний монастырь. Вообще-то, он сам вырыл себе
яму: еще в последние дни царствования Бориса написал "прощальную грамоту",
где жаловался, что обременен недугами, а потому желает оставить сан и
пребывать "в уединении и смирении". Видимо, Иов рассчитывал, что новый царь
долго и прочувствованно будет уговаривать его остаться, но не смог
предугадать поворота событий. Некоторые позднейшие историки выдвинули
версию, что патриарха-де удалили из столицы потому, что он знал Отрепьева в
лицо и мог обличить самозванца, но эта версия не выдерживает критики.
Во-первых, Отрепьева знали в лицо слишком многие, но самозванца это не
беспокоило (так как он вовсе не был Отрепьевым), во-вторых, после заверений
Шуйского и Бельского ни одна живая душа уже не поверила бы никаким наговорам
на Дмитрия...
Всех родных и свойственников Годунова (семьдесят четыре семейства)
погнали в ссылку. Настала очередь царской семьи... Князья Василий Голицын и
Рубец-Мосальский вызвали дворян Молчанова и Шеферетдинова, которым дали
недвусмысленный приказ. Те прихватили с собой трех дюжих стрельцов и
отправились в дом Годунова.
Вдовствующую царицу удавили веревкой без особого труда. С Федором
пришлось потруднее, он яростно сопротивлялся, но в конце концов оглушили
дубиной и задушили. Его сестру Ксению не тронули -- она никакой угрозы для
нового царя не представляла, поскольку была женского пола и на трон взойти
не могла ни в каком случае (разве что -- будучи вдовой царя). О ее
дальнейшей судьбе ходят две версии: согласно одной, Ксения вскоре попала в
постель к самозванцу и была потом отправлена в монастырь перед приездом
Марины Мнишек; по другой, Ксению сразу же после убийства матери и брата
постригли во владимирском монастыре под именем инокини Ольги.
Тела выставили напоказ, а народу объявили, что вдовая царица с сыном в
отчаянии отравились ядом (именно тогда впервые и родилась печальная
традиция, согласно которой последующие русские самодержцы то умирали от
апоплексического удара табакеркой, то отдавали богу душу от желудочных колик
после попадания в организм серебряной вилки...).
Собственно, есть и третья версия, по которой ядом отравились все трое
-- царица, Федор и Ксения, но принадлежит она автору книги "Мемориал
путешествий" англичанину Джерому Горсею, долго жившему в России и уехавшему
на родину после смерти Грозного. Сей джентльмен еще при жизни заслужил
репутацию записного враля, краснобая и фантазера -- настолько, что именно
он, по достоверным данным, послужил Шекспиру прототипом Фальстафа...
Более весомы свидетельства другого иноземца, который еще не раз
появится на страницах этой книги, -- француза Жака Маржерета, командира
пехотной роты "иноземного строя" при Годунове. (Искренне верившего, что
Дмитрий -- настоящий Маржерет приводит гораздо более правдоподобную версию:
"Императрица, вдова покойного, и его сын Федор Борисович были, как считают,
удавлены, но был пущен слух, что они отравились" [167].
Так закончилась история царствования Бориса Годунова -- зятя Малюты
Скуратова, потомка знатного татарского рода, первого "выборного" государя
всея Руси. Его гроб вынесли из кремлевского Архангельского собора и вместе с
останками жены и сына закопали за городом на простом заброшенном кладбище.
И вот тут-то вновь возник Симеон Бекбулатович, к тому времени --
глубокий старик. Как уже говорилось, он "отчего-то" внушал боярам большие
опасения, как возможный претендент на престол. Видимо, современники, в
отличие от нынешних историков, отнюдь не считали старика "марионеткой"
Грозного и "ненастоящим" царем. Симеона срочно постригли в монахи трудами
Шуйского.
20 июня 1605 г. Лжедмитрий торжественно вступил в Москву, все население
которой высыпало на улицы, сидело на крышах -- даже церковных кровлях.
Стояла прекрасная летняя погода, звонили все колокола, духовенство во главе
с новым патриархом Игнатием шествовало с хоругвями и образами. Лжедмитрий
ехал верхом, в золотом кафтане -- тут поневоле припоминаются строчки
Окуджавы, вот только эполеты не блестели, поскольку их тогда еще не успели
выдумать...
Когда Лжедмитрий ехал по мосту в Китай-город, вдруг поднялся недолгий,
но обильный пыльный вихрь, прямотаки ослепивший людей, -- это было
некоторыми принято за дурное предзнаменование.
Одним из первых своих распоряжений Лжедмитрий велел, наконец, заплатить
долги Ивана Грозного -- как верный и почтительный сын...
Дата добавления: 2015-07-16; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ | | | ТРИСТА ТРИДЦАТЬ ОДИН ДЕНЬ |