А. Камю 4 страница

Э. Ренан, описывая преступления Нерона, отмечает: «Если Тигр выходит из берегов, если Нил не орошает полей, если разыгрываются природные силы и происходят землетрясения, если вспыхивают эпидемии и мор – один только слышен крик: христиан – львам!» [268, с. 10]. Антиидеи всегда порождают абсолютное зло.

Нерону пришла в голову адская мысль. Он стал соображать, не найдется ли на свете каких-нибудь «презренных» людей, к которым чернь питала бы еще большую ненависть, нежели к нему, и на которых можно было бы свалить поджог города. Он вспомнил о христианах. Отвращение, которое они выказывали к храмам и к наиболее почитаемым римлянами сооружениям, придавало достаточно правдоподобия идее, будто они были виновниками пожара, имевшего своей целью уничтожить святилища. Угрюмый вид, с которым они смотрели на монументы, сам по себе представлялся ему оскорблением отечества. Рим был весьма религиозным городом и человек, протестующий против национальных культов, был в нем достаточно заметен. Богов и культов в Риме было около...миллиона.

В Апокалипсисе тайные молитвы святых сжигают землю, вызывают землетрясения. Можно себе представить какое-нибудь христианское общество, где-либо в недрах Транстеверина, в собраниях которого повторяли друг другу: «Разве мы этого не предсказывали?» Но часто бывает опасно оказаться слишком верным предсказателем. «Если бы мы захотели отомстить за себя, – говорит Тертуллиан, – нам довольно было бы одной ночи, нескольких факелов». Обвинение в поджи-гательстве часто падало на евреев, благодаря их обособленной жизни. Это же преступление было одним из навязанных обвинений, которые входили в определение христианина.

Никаким способом не содействуя катастрофе 19 июля, христиане все же могли прослыть, если можно так выразиться, за «поджигателей в мыслях». Спустя 4,5 года, Апокалипсис дает нам целую песнь о пожаре Рима, по всей вероятности заимствовавшую факт в событии 64 г. Разрушение Рима было, конечно, мечтой евреев и христиан, но у них это и было только мечтой. Благочестивые сектанты, наверное, довольствовались тем, что воображали, как святые и ангелы в небесах рукоплещут зрелищу, которое в их глазах представляется справед-ливым возмездием.

Сперва было арестовано некоторое число лиц, заподозренных в принадлежности к новой секте; они были скучены в тюрьме, которая уже сама по себе представляла пытку. Все они признали свое веро-исповедание, а это могло считаться равносильным признанию в преступлении, так как сама их вера уже была преступлением. За этими первыми арестами последовало огромное количество других. Большая часть обвиняемых была, по-видимому, прозелитами, соблюдавшими заповеди и предписания Иерусалимской Церкви [268, с. 18].

Римляне были поражены многочисленностью приверженцев этих туманных учений; об этом говорили с некоторым ужасом. Все рассудительные люди находили, что обвинение в поджоге не доказано. «Истинное их преступление – это ненависть к роду человеческому», – говорили некоторые. Многие римляне, хотя были убеждены в том, что виновником пожара был Нерон, видели в этой облаве, им устроенной, хороший способ избавиться от этой «смертоносной чумы». Тацит был того же мнения, хотя и испытывал некоторую жалость. Что же касается Светония, то он относил к числу похвальных деяний Нерона казни, которым он подвергнул христиан – приверженцев «нового и зловредного суеверия» [268, c. 17–18].

Казни эти представляли собой нечто ужасное. Никогда не видано было такой утонченной жестокости. Почти все арестованные христиане были люди бедные и незнатные. Казнь, предназначаемая таким несчастным в случае обвинения их в оскорблении величества или святотатстве, заключалась в том, что их отдавали на съедение диким зверям в цирке или сжигали живыми, причем этому предшествовало жестокое бичевание. Одной из самых отвратительных черт римских нравов было превращение казни в торжество, зрелища избиения – в общественные игры.

Персии были знакомы, в эпохи господства фанатизма и террора, страшные истязания; она не раз вкусила в них нечто вроде мрачного наслаждения; но до римского владычества никогда еще не делали из этих ужасов общественного развлечения, предмета смеха и руко-плесканий. Цирки обратились в лобное место, суды поставляли действующих лиц для арены. Приговоренных к смерти со всех концов света направляли в Рим для пополнения цирка и увеселения народа.

«Комо грядеши» Сенкевича представляет собой следующую картину «бойни»: «Прибавьте к этому свирепую строгость правосудия, благодаря которой самые обыкновенные проступки карались смертью; прибавьте еще многочисленные судебные ошибки, как результат недостатков уголовного судопроизводства, и тогда станет понятным полнейшее извращение идеи. На приговоренных к смерти смотрели, скорее, как на несчастливцев, нежели как на преступников: их считали невинными.

На этот раз к коварству мучений присоединили еще и осмеяние. Осужденных приберегали для празднества, которому, без сомнения, был сообщен характер искупительной жертвы. В Риме насчитывалось немного столь необычных дней. Во время утренних игр, посвященных травле диких зверей, римлянам представилось неслыханное зрелище. Осужденных вывели зашитыми в шкуры диких животных на арену, и здесь они были растерзаны собаками, других распинали на крестах, третьи, наконец, одетые в туники, пропитанные маслом и смолой, были привязаны к столбам, чтобы служить вместо факелов для освещения празднества ночью. Когда наступила ночь, эти живые факелы были зажжены».

Жестокость антиидеи не знает границ: для этого зрелища Нерон предоставил свои великолепные сады по ту сторону Тибра, занимавшие место нынешнего Борго, площади и церкви Св. Петра. Здесь находился цирк, строительство которого было начато Калигулой, и продолжавший строиться при Клавдии; границу его составлял обелиск, привезенный из Гелиополиса (тот самый, который ныне стоит в центре площади Св. Петра). Это место уже служило ареной для избиения при свете факелов. Нерон устроил себе здесь прогулку, во время которой, при свете факелов, были обезглавлены многие римские консуларии, сенаторы и дамы.

В качестве факелов использовались человеческие тела, пропитанные воспламеняющимися веществами. Как казнь, это сож-жение заживо не было новинкой; это было обычным наказанием для поджигателей, но иллюминации из этого способа казни все-таки еще никогда не делали. При свете этих ужасных факелов Нерон, который ввел в моду вечерние скачки, показывался на арене, то смешиваясь с толпой зрителей в костюме жокея, то управляя колесницей и стараясь заслужить аплодисменты.

Однако при этом обнаруживались некоторые признаки состра-дания. Даже люди, считавшие христиан виновными и признавшие их заслуживающими подобной казни, ужаснулись от подобных жестоких развлечений. Люди благоразумные хотели бы, чтобы совершалось лишь то, чего требует общественная польза, чтобы город был очищен от опасных людей, но не создавалось такого впечатления, будто преступники приносят в жертву жестокосердию одного человека [268, с. 17–18].

Женщины и девушки подвергались страшной участи при этих ужасных зрелищах. Нет наименования тем недостойным истязаниям, какие были над ними совершены для общего удовольствия. При Нероне вошло в обычай заставлять осужденных исполнять в цирке мифо-логические роли, сопряженные с неизбежной смертью их исполнителей. Подобные отвратительные представления, при которых с помощью искусных машин достигались удивительные эффекты, были в то время новинкой.

Несчастного выводили на арену в богатом костюме бога или героя, обреченного на смерть, и затем казнь его происходила в виде трагической сцены из мифов, воспетых поэтами или увековеченных скульпторами. Иногда это был Геркулес в неистовстве сжигаемый на горе Эте, старающийся сорвать со своего тела пылающую смоляную тунику; изображался Орфей, низвергнутый с неба и преданный на съедение зверям; Пасифая, отданная в добычу быка; умерщвление Аттиса. Иногда ставились на сцене ужасные маскарады, в которых мужчины были одеты жрецами Сатурна, а женщины – жрицами Цереры с повязками на лбу. Наконец, в других случаях, ставились целые драматические пьесы, в заключение которых герой действительно был предаваем смерти.

О том, что деяния Нерона не являлись неким исключением из системы правления Римской империи, говорят деяния Калигулы: своих родных сестер – Агриппину и Лесбию – не только растлил, но и заставил «работать» в публичном доме, где сам, ради потехи, был привратником. Своего же коня Инунтата (Быстроногого) он сделал гражданином Рима, затем сенатором и, наконец, занес в списки на пост консула. Инунтат получил собственный дом и слуг, у него была мраморная спальня, стояла кормушка из слоновой кости, золотое ведро для питья, на стенах висели картины известных художников. Подобная «любовь» к животному не мешала Калигуле стать соучастником в убийстве своего отца [315, с. 11–78].

О том, что эти два правителя не были исключением из «правил антиидеи иродианы», свидетельствуют поступки Тиберия – приемника императора Августа: «Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день, даже в Новый год был казнен человек. Со многими вместе обвинялись и осуждались их дети и дети их детей. Родственникам казненных запрещалось их оплакивать. Никакому доносу не отказывали в доверии. Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов». Из тех, кого звали в суд, многие закалывали себя дома, уверенные в осуждении, избегая травли и позора, многие принимали яд в самой курии, но и тех с перевязанными ранами, полуживых, еще трепещущих, волокли в темницу… Девственницу старинный обычай запрещал убивать удавкой, поэтому несовершеннолетних девочек перед казнью растлевал палач. Кто хотел умереть, тех силой заставляли жить. Смерть казалась Тиберию слишком легким наказанием: узнав, что один из обвиняемых, по имени Карнул, не дожил до казни, он воскликнул: «Карнул ускользнул от меня!» Когда он обходил застенки, кто-то стал умолять его ускорить казнь, он ответил: «Я тебя еще не простил!..» Он даже придумал новый способ пытки в числе других: с умыслом напоив людей допьяна чистым вином, им неожиданно перевязывались члены. И они изнемогали от режущей перевязки и от задержки мочи [315].

При этом он установил для организации своих потех новую должность – распорядитель наслаждений и назначил на нее римского всадника Тита Цезония Приска. На Капри, оказавшись в уединении, он дошел до того, что завел особые постельные комнаты – гнезда разврата. Собранные толпами отовсюду девки и мальчишки наперебой совокуплялись перед ним по трое, возбуждая этим зрелищем его угасающую похоть. Даже в лесах и рощах он повсюду устроил «Венерины местечки», где в гротах и между скал молодые люди обоего пола перед всеми изображали фавнов и нимф. Он завел мальчиков самого нежного возраста, которых называл своими рыбками и с которыми забавлялся в постели [315].

Дело, таким образом, не в императорах, а в системе власти, в антиидее. Случались среди цезарей люди с психическими нарушениями, тот же Калигула, но патология власти была не индивидуальной. В свое время Монтескье заметил: «Нет более абсолютной власти, чем та, которой располагает государь, ставший преемником республики, ибо он сосредоточивает в себе всю власть народа, не сумевшего ограничить самого себя». Итогом покорения мира, исполнения «римского мифа», как и через века большевистского, оказывается удовлетворение алчности немногих. Народ превращается в разу-чившуюся работать, ожидающую «хлеба и зрелищ» толпу, которая без сожалений смотрит на гибель богатых и знатных, «находит свою безопасность в своей низости». Например, критика или непочтительный отзыв о личности правителя считалось как в Риме, так и в СССР, государственным преступлением, ибо император «представлял» римский народ, он был наделен традиционно почитаемой властью. Оскорблявший его, не проявлявший должного почтения к его статуе, не присягавший на верность, оскорблял величие римского народа. «Обвинения такого типа служили неиссякаемым источником доходов для доносчиков». Так преобразилась римская (позже большевистская) идея, сделавшись орудием неограниченной власти. Народ же без-молвствовал, потворствуя преступным страстям и наклонностям.

При этом если современники и укоряли Нерона, то никак не за преследование христиан. Тацит осудил его только за чрезмерную суровость. Светоний, перечисляя заслуги императора, пишет: «всенародные угощения заменены раздачей закусок, в харчевнях запрещено подавать вареную пищу, …а раньше там торговали любыми кушаньями, наказаны христиане, приверженцы нового и зловредного суеверия, запрещены забавы колесничных возниц…». Так, между харчевнями и возницами, стояли в сознании римлян «живые факелы Нерона» – сжигаемые заживо христиане, в коих видели секту, ожидающую близкого прихода царя, который подвергнет мукам все человечество, за исключением горстки избранных. «А кем будут эти избранные? Те, кто презирает все, что составляет радость и прелесть жизни: любовь, забавы, игры, науку и искусство, даже родную землю?» – вопрошали римляне.

Примирение с миром произойдет позже, появятся блестящие богословы, христиане передадут европейским народам античную философию и литературу. А пока их преследуют за «безбожье» – вера в «запредельного бога» была для античного человека равноценна самому настоящему «атеизму». Куда менее странным кажется нам преследование христиан за отказ от клятв в честь императора. В Риме в период возникновения христианства в числе официально узаконенных культов насчитывалось до миллиона богов и божков. Не возбранялось поклоняться никому, если сектанты не будут оспаривать божественной сущности императора и, тем самым, подвергать сомнению его полномочия.

Воздействие идей и антиидей всепроникающе – со временем и элита Римской империи стала соответствовать «эталону» своих правителей, деградация которых привела к гибели державы и великой идеи, на которой она базировалась.

Известный римский поэт Гораций Флакк, изображая быт богатого римского патриция, писал следующее:

Распределяется день примерно в таком вот порядке:

Утром подачка, там форум, потом

Аполлон-юрисконсульт…

Вот уж из сеней уходят, устав, пожилые клиенты.

Как ни живуча у них надежда – авось пообедать,

Но расстаются с мечтой, покупают дрова и капусту;

Их же патрон будет жрать между тем все, что лучшего шлет нам

Лес или море, и сам возлежать на просторных подушках:

Ибо со скольких прекрасных столов, и широких и древних,

Так вот в единый присест проедают сразу наследства.

Тут хозяин сказал Меценату:

«Есть и фалернское, есть и албанское, если ты любишь!»

Рыбу, и устриц, и птиц, не совсем различали по вкусу.

Вкус их был совсем не тот, какой мы всегда в них находим,

Что и открылось, когда он попотчевал нас потрохами

Ромба и камбалы; я таких не отведывал прежде!

Далее он объяснил нам, что яблоки, снятые с ветвей,

В пору последней луны, бывают красны…

Вот принесли нам мурену, длиною в огромное блюдо:

В соусе плавали раки вокруг. Хозяин сказал нам:

«Не метала еще! Как помечет – становится хуже!

Тут и подливка еще, из венафрского сделана масла

Первой выжимки: взвар же из сока рыб иберийских

С пятилетним вином, не заморским, однако. А впрочем,

Если подбавить в готовый отвар, то хиосское лучше.

Тут же прибавлено белого перцу и уксус, который

Выжат из гроздей Метимна одних и, чистый, заквашен.

Зелень дикой горчицы варить – выдумал первый,

Но морского ежа кипятить непромытым – Куртилий

Первым открыл: так вкусней, чем в рассоле их черепокожных…

Вот принесли журавля: на блюде глубоком

Рознят он был на куски и посыпан мукою и солью.

Подали потроха белого гуся с начинкой из свежих

Фиг и плечики зайца; они превосходнее спинки.

Вскоре увидели мы и дроздов, подгорелых немножко,

И голубей без задков. Претонкие лакомства вкуса,

Если бы пира хозяин о каждом кушанье порознь

Нам не рассказывал все: и натуру, и дело искусства,

Так, что мы их ели и ели [269].

Для патрициев Рима периода упадка было «престижно» и «модно» приказать бросить рабов в бассейн с хищными рыбами муренами, чтобы они растерзали несчастных, а затем через пару часов зажарить рыбу и съесть ее. Такое опосредованное людоедство не вызывало отвращения и неприятия и было обычным.

Антиидея потребительства дошла до апогея: нередко патриции 5–6 раз завтракали (рабы-врачи помогали опорожнять желудок!), 7–8 раз обедали, ужинали столь же «плотно».

Великие идеи, в том числе и идея прекрасно-доблестного чело-века Греции и мира эллинизма, погибли под «грузом» чрезмерной роскоши элиты на фоне нищеты и деградации народа. Римская элита довела «потреблятство» до апогея: вообразите эти массивные палаты, эти двойные пилоны, окаймленные аллеями сфинксов, обелиски, превосходные пропилеи, конюшни шириной в 300 футов, длиной в 150 футов, где возвышался двойной ряд колонн, имевших десять метров в окружности и двадцать метров высоты, и убранных цветами лотоса; вообразите покои, стены которых разукрашены украшениями из черепахи, золота и драгоценных камней; вообразите эти длинные картинные галереи, в которых помещались картины Аппелеса, Протогена, бани с комнатами для потения, прудами холодной и теплой воды, портиками, украшенными статуями; гимназии, театры, ипподромы, ристилища, усыпанные шафранным песком; столовые, где ложи из серебра попирают вавилонские ковры; атриумы, в которых крышу заменяет задергиваемый на день занавес из пурпурового шелка, ценимого на вес золота, ночью же крышей служит покрытое сияющими звездами небо.

Пусть цветут круглый год в садах розы, фиалки, наполняйте свежими цветами четыре раза в день мозаичные ониксовые вазы, заполните все помещения толпами рабов, музыкантами, танцовщицами, фокусниками, акробатами, мимами, гимнастами, укротителями змей. Заставьте стол устрицами из Тарента, муренами, розовыми дроздами, перепелами, фазанами, лебедями, утиными печенками, вареными птичьими мозгами, окровавленными яйцами, трюфелями величиной с кулак, казавшимися упавшими с неба, как аэролиты, медовыми и мучными пирогами, самыми лучшими фруктами с берегов Средиземного моря… [270, c. 28]. И это только присказка роскоши, в которую выродилась идея римского мирового государства.

В кухнях, на громадных пылающих очагах, жарятся для пятнадцати гостей двенадцать кабанов на вертелах один за другим для того, чтобы один из них был готов в то время, когда его потребуется подать.

Остудите в снегу старое вино, фалернское двадцати лет, вино Флионта, Хиоса, Иссы, опьяняющее вино Лесбоса, вареное вино Родоса, сладкое вино Мителен, саприас, пахнущий фиалкой, «который возбуждает уснувшую любовь».

Зажгите светильники, факелы и люстры, обвейте колонны огненными лентами… Пустите из бронзовых ртов статуй ледяную воду для освежения воздуха, а из грудей Изиды душистую струю, наполня-ющую его ароматом… Позовите хоры певиц, аккомпанирующих себе на цитрах и арфах, труппы мимических плясуний, танцующих голыми, с золотыми бубнами в руках…

Прибавьте представления комедиантов, фарсы мимов, упраж-нения жонглеров, фантасмагории магов… Дайте зрелище морской битвы в большом порту, а на ипподроме бег квадриг и битву львов…

Позовите ряженых, окружающих золотую колесницу Бахуса и Киприды 1500 сатиров, амуров, 800 красавиц рабынь, одетых ним-фами… [270].

В ком же совмещалось это безумие, величие, порочность и красота? – представьте все азиатское великолепие, египетское величие, изнеженность и извращенность греков, силу и распущенность римлян, соединенные в одной женщине, столь чувственной и прекрасной, безумно любящей удовольствия и роскошь, тогда, пожалуй, можно составить слабое понятие о жизни «неподражаемых». Таков был образ жизни Клеопатры – воплощения эллинизма через призму римской однополюсной модели мира, возлюбленной Ю. Цезаря и Антония.

Великая римская идея Цезаря была необорима и господствовала на евразийском пространстве до тех пор, пока в противовес ей не возникла еще более великая и необоримая идея Христа – представителя колониальной окраины Римской империи – Палестины и Иудеи, получившая наименование христианства, разрушившая Рим и приведшая к образованию христианской цивилизации на Земле, являющей собой конгломерат держав, продвигающих и до настоящего времени свои идеи под брендом космополитической идеи хрис-тианского братства людей и народов мира.

Бог – это надежда, а надежда сильнее и светлее разума.

Б. Акунин «Алтын-Толобас»

Кроме христиан никто не сумел приемлемым образом обставить завершение жизни.

Правда, чтобы сделать смерть прекрасной и трогательной, им пришлось попросту сказать, что ее нет. Вот вам и все.

Мишель Уэльтек «Платформа»

Глава V

Христианство как великая религиозно-цивилизационная идея (модификация идеи прекрасно-доблестного человека античности в идею христианского смирения и самоотречения)

Возникновение христианства первоначально было воспринято в Римской империи как второстепенное, курьезное и даже забавное событие в истории необъятной империи. То, что в Сирии и Малой Азии появилась секта христиан, почитавшая Распятого Бога, для «здраво-мыслящих» людей того времени (язычников) было нелепицей, абсурдом, курьезом. Да разве так важно, полагали они, что есть чудаки, предпочитающие инобытие легкой и веселой жизни на земле со всеми ее телесными, сексуальными, плотскими радостями бытия. Ну и пусть себе собираются вечерами для бесед о загробном спасении, пусть не посещают театр и не любуются «пляской осы» (древний стриптиз) – сотнями танцовщиц 12–14 лет, возбуждающих эрос даже у столетних мужчин, лишь бы христиане соблюдали законы империи, платили налоги и поклонялись статуям императоров, потому что римские подхалимы приравнивали своих правителей к божествам Олимпа. Если же по непонятному капризу христиане отказываются приносить жертвы статуям императоров, то надо их попросту казнить за непочтение к властям, что и производилось при всех «философски» настроенных правителях Рима. Но почему-то казни не уменьшали числа христиан, зато крайне разлагали язычников из народа, развлекавшегося в то время доносами на своих знакомых до такой степени, что император Траян запретил магистратам принимать доносы на христиан и велел казнить их лишь тогда, когда они сами объявляли себя христианами. Но и таких хватало – люди с радостью, вожделением шли на крест, на костер, претерпевали немыслимые муки сами, видя растление (изнасилование) своих жен и дочерей искусными палачами «языческой волчицы» – Рима, однако сила идеи, негасимой веры и идеи в Христа была сильнее, чем любые крестные муки, телесные боли, изощрения мучителей [273].

Случилось то, что и случается в земной истории – идея язычества исчерпала себя и умирала в агонии инерционного бытия, в апокалипсисе гибели своих ценностей, своих идейных противников.

В чем же заключалась идея гибнувшего, агонирующего язычества. Наиболее рельефно суть языческой универсальной идеи сформулировал поэт Н. Заболоцкий в период советского неоязыческого этапа развития цивилизации:

«Шел смутный шорох тысячи смертей.

Природа, обернувшаяся адом,

Свои дела вершила без затей,

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы…»

Эти поэтические «озарения» продолжил грузинский поэт Важа Пшавела:

«Кому вражда всего милей,

Кто сеет бедствия повсюду,

Тот должен в хижине своей

Людскую кровь собрать в запруду.

Пусть он ее из кубка пьет,

И в хлебе ест, и словно в храме,

Хвалу святыне воздает,

Крестясь кровавыми руками».

Первозданная, глубинная суть языческой идеи: никакие чужие страдания, беды, муки, кровь и гибель не могут стать преградой к личностным радостям, наслаждениям некоего индивидуума.

Современный культовый эссеист золотого западного миллиарда человечества Мишель Уэльбек в своей столь же культовой книге «Платформа» проводит глубинную взаимосвязь древнего язычества и современного «неоязычества» Запада, пришедшего на смену хрис-тианству, и отмечает их глубинную взаимосвязь: «Каждый замурован в собственной скорлупе и наслаждается своей уникальностью – это тоже мировоззрение» [234, c. 251].

Суть же языческой идеи вне ее «местопребывания» во времени и пространстве от античной Греции и Рима до инков и ацтеков Америки – вседозволенность, воинствующий индивидуализм, как важнейшее средство достижения всех мысленных и не мысленных телесных, материальных благ, принесение человеческих жертвоприношений как средства достижения этого.

При всем разнообразии и модифицированности языческих культов и верований суть идеи едина: личное Я – все, окружающий мир и люди – ничто.

История величайших цивилизаций Южной Америки – инков и ацтеков, многие технические достижения которых неповторимы и в нынешнем развитии общества (в области строительства и т.д.) – наглядное подтверждение проявления важнейших закономерностей, идей развития сообществ, религиозные верования которых – язычество.

«Известно, что испанцы в столице ацтеков, городе Теночтитлане, увидели целые горы, сложенные из черепов принесенных в жертву людей. Практиковали ацтеки и ритуальное каннибальство…»

У инков, сыновей Солнца, главным ритуалом важнейшего праздника – летнего и зимнего солнцестояния – был типичный церемониал человеческих жертвоприношений или Капаккога: «Капак-кога… значит зарыть живым в землю детей пяти и шести лет… В июне и декабре, в дни летнего и зимнего солнцестояния, инки-жрецы закапывали в землю по 500 детей, чтобы отметить этим особое положение солнца на небе… Хронист указывает, что было запрещено брать из семьи больше одного ребенка… Рядом с храмом Кориканга находилось помещение, где размещали белых лам, детей и взрослых, которых приносили в жертву» [272].

Религиозные обряды майя совершались следующим образом: «Паломники из окрестных майских городов собирались на цере-мониальной площади перед пирамидой «Пернатого змея». После окончания богослужения в святилищах Чичен-Ицы жрецы укладывали роскошно одетых девушек, которым предстояло стать «невестами бога полей», на деревянный катафалк и несли по священной дороге к «Колодцу смерти». Грохотали тункули – майские барабаны; рога, изготовленные из морских раковин, трубили в честь Юм-Кама; люди пели торжественные гимны. Потом эта погребальная процессия подходила к «Святилищу последнего обряда». Девушки сходили с катафалка, жрецы вновь очищали дымом копаловой смолы, снова пели флейты, а затем жрецы отводили девушек, одурманенных наркотиком и идеей жертвенной смерти, на жертвенную площадку, брали за руки и ноги, сильно раскачивали и бросали в «водяной дворец Юм-Кама». Люди молились: «О боже, дай нашим полям урожай, позволь вырасти кукурузе, даруй нам дождь и прими этих дев в свой дом на свое ложе» [272].

Более древнего происхождения, очевидно, был ритуал, когда жертву умерщвляли, стреляя из лука. Сначала избранного для этого человека привязывали к мученическому столбу. Потом к жертве подходил жрец, разрезал ножом низ живота и брызжущей кровью натирал статуи бога, в честь которого совершался обряд. Тело жертвы натиралось синей краской, только сердце на груди обозначалось белым кружком и служило мишенью. После этого начинался жертвенный танец. Танцующие с луками и стрелами кружили вокруг столба в ритм тункулей, круг то сужался, то расширялся, пока все участники обряда один за другим не выпускали, наконец, в жертву свои стрелы. Чисто тольтекский, мексиканский характер имел иной способ религиозного жертво-приношения. На площадях жертвенных пирамид его совершали четыре жреца, разрисованные синей краской. Здесь, в городе «Пернатого змея»…, на жертвенный камень на вершине пирамиды жрецы клали предназначенного человека. Каменным ножом жрец вскрывал ему грудь, одним движением вырывал из нее еще трепещущее сердце и сильно бьющей кровью окроплял алтарь или статую бога, которому был посвящен обряд. Тело без сердца тот же жрец сбрасывал с вершины пирамиды. Внизу его подхватывали другие жрецы, сдирали с мертвого кожу и сами одевались в нее [272]. Для языческих империй древности были присущи общие закономерности: «Характерно, что конечным продуктом деятельности языческой мегамашины в Египте стали колоссальные могильники, населенные мумифицированными мерт-вецами, – пирамиды, для построения которых были, по сути, принесены в жертву миллионы рабов, свободных жителей страны.

Языческая идея «бытия через силу, власть, наслаждения» в сочетании с однополюсной моделью Римского мирового господства исчерпала себя и всемогущая, непобедимая, несокрушимая Римская империя была повержена гонимыми, распинаемыми ею же христианами. Почему это свершилось, почему была сокрушена «несокрушимая» империя? Потому, что носителей Великой идеи христианства ничем нельзя было остановить, запугать, подкупить, они действовали по велению души, устремлению сердца. Первохристиане подвергали себя истязаниям, лишениям, посту ради вечного блаженства. Те из них, кто сидел в пустыне, – отшельники, никому особых хлопот не причиняли, но бродячие проповедники Великой идеи, которых было много, составляли постоянную заботу правителей провинций и даже императоров, потому что они ничего и никого не боялись, ни от кого не зависели, а участвовали крайне активно в пропаганде и внедрении в сознание людей Земли постулатов новой, великой, стержневой идеи бытия – христианства.

Да и каким же образом можно было остановить людей – носителей христианства, если не только страх им был неведом, но даже сама их бренная, телесная оболочка казалась им обременительной помехой на пути к вечному блаженству, к высшему служению Идее, учению Христа? По этой же Идее «вечное спасение» от печалей мира лучше всего обеспечивала мученическая смерть, к которой они страстно стремились! [235]

Дата добавления: 2015-07-16