Окурков

За восемь лет моих ужинов у Кескинов я собрал и сохранил 4213 окурков Фюсун. Каждый из них, к которому прикасались прекрасные как роза губы Фюсун, побывал у неё во рту, дотрагивался до её языка, намокал от её слюны и в большинстве случаев окрашивался в приятный красноватый цвет её помады. Каждый из них – особый, глубоко личный предмет, хранящий память о глубокой боли и о мгновениях счастья. На протяжении всех этих лет Фюсун курила сигареты «Самсун». Начав бывать у Кескинов, я бросил «Мальборо» и под влиянием Фюсун тоже перешел на «Самсун». «Мальборо лайте» в Стамбуле можно было купить у торговцев контрабандными товарами в закоулках или у лотошников. Помню, однажды вечером мы сравнивали «Мальборо» с «Самсуном» и решили, что эти сигареты похожи по вкусу, так как после них возникает ощущение сытости. Фюсун сказала, что «Самсун» вызывает сильный кашель, а я заметил, что американцы, видимо, стали класть в «Мальборо» никому не известные ядовитые вещества и сигареты эти теперь вредны. Тарык-бея еще не было за столом, поэтому мы предложили друг другу попробовать сигареты из своих пачек. Так и получилось, что впоследствии все восемь лет я дымил «Самсуном».

Поддельные «Мальборо» производили в Болгарии и привозили в Турцию контрабандой по морю, на кораблях или на рыбачьих лодках. Как и настоящие американские, контрафактные сигареты сгорали до фильтра. А «Самсун» никогда до конца не догорал. Табак был влажным и грубым. Внутри иногда попадались неперетертые твердые стебельки, толстые прожилки табачного листа и влажный табачный порошок, поэтому Фюсун, прежде чем закурить сигарету, крутила её пальцами, чтобы сделать мягче. Я заимствовал у неё этот жест и, прежде чем закурить, как она, крутил сигарету, часто не замечая того. Если Фюсун одновременно со мной делала то же самое, мне очень нравилось пересекаться с ней взглядом.

В первые годы она курила, демонстрируя своим видом неловкость оттого, что ей нельзя курить при отце. Она держала сигарету, согнув пальцы, как бы скрывая её в ладони, а пепел стряхивала не в пепельницу из Кютахьи, которой пользовались мы с Тарык-беем, а на маленькое блюдце кофейной чашки, якобы чтобы никто не видел. Её отец, я и тетя Несибе выдыхали дым куда попало, не думая ни о чем, а Фюсун, повернув голову вправо, будто шепча какой-то секрет на ухо однокласснице, быстро выпускала ярко-синий дым из легких куда-то подальше от стола. Я очень любил это её движение, напоминавшее мне о наших уроках математики, её ложное смущение и взволнованный, виноватый вид и думал, что буду любить её до конца дней своих.

Все знаки мнимого уважения к отцу – не курить и не пить при нем, сидеть ровно и не класть ногу на ногу – делались из стремления соответствовать традиционным правилам поведения в семье и с годами постепенно исчезли. Тарык-бей, конечно, видел, что дочь курит, но не реагировал, как должен бы поступать строгий отец, а удовлетворялся проявлениями уважения со стороны Фюсун. Я был невероятно счастлив наблюдать за ней, следить за тонкостями и сложной игрой, которую вряд ли понял бы сторонний наблюдатель; милые, чарующие, притягательные жесты Фюсун напоминали мне, что я могу бывать у Кескинов каждый вечер только потому, что мы все что-то изображаем. Я, например, что не влюблен, а просто дальний родственник, который пришел навестить семью. И только потому мог постоянно видеть Фюсун.

Когда меня не бывало, она докуривала сигареты почти до фильтра. Об этом я узнавал по окуркам, оставленным в пепельницах перед моим приходом. И сразу отличал, где её сигарета. Это было видно не по марке, а по тому, как она потушена, с какими чувствами. В моем присутствии Фюсун, совсем как Сибель и её подруги (предпочитавшие изящные, тонкие «сверхлегкие» американские сигареты), оставляла недокуренной половину.

Иногда она тушила сигарету о пепельницу нервным жестом. А иногда – нетерпеливо. Много раз едва сдерживая гнев, и от этого я всегда нервничал сам. Иногда она гасила сигарету, постукивая о край пепельницы. Порой, когда никто не смотрел, – с большой силой и медленно, будто давила голову змеи. И тогда я думал, что она вымещает на сигарете накопившуюся в себе злобу на жизнь. Бывало, она гасила сигарету задумчиво, глядя в телевизор либо слушая беседу, совершенно не обращая внимания на сморщенный окурок. Нередко торопливыми жестами, чтобы высвободить руку, когда надо было взять ложку или большой кувшин. Когда она была в хорошем настроении, тушила сигарету одним движением, легко прижимая её к пепельнице концом указательного пальца, словно убивала какое-то насекомое. Когда она делала что-нибудь на кухне, подобно тете Несибе, тушила сигарету в раковине, а потом бросала в мусор.

Столь различные методы придавали каждому окурку, прошедшему через её руки, неповторимую форму, особый дух. Я извлекал их из кармана в «Доме милосердия», внимательно разглядывал, и каждый из них казался мне особенным. Бывало, они представлялись мне крохотными человечками с черными лицами, которых долго кто-то мучил и у которых раздавлена голова, шея и выступил горб; иногда – странными и пугающими вопросительными знаками. Иногда её окурки походили на трубы городских пассажирских пароходов, а иногда – на морских червяков. Иногда оборачивались восклицательными знаками, которые предупреждают меня о чем-то, знаками какой-то будущей опасности, дурно пахшим мусором. Иногда – предметами, которые выражают душу Фюсун, и даже частью её души, и, легонько пробуя на вкус помаду, оставшуюся на фильтре, я снова и снова думал о ней.

Для посетителей моего музея жизни я подписал под каждым из 4213 окурков, когда и при каких обстоятельствах он был выкурен и мною взят у Кескинов. Не стоит думать, будто я заполнил витрины бесполезным мусором: ведь форма каждого окурка – сильное чувство Фюсун, вырвавшееся наружу, когда она тушила сигарету. Например, 17 мая 1981 года – в тот день в кинотеатре «Пери» начались съемки «Разбитых жизней» – я взял из пепельницы Фюсун три резко смятых пополам сигареты; своим видом они напоминают мне не только о тех ужасных месяцах, но и о поведении молчаливой Фюсун, которая о съемках старалась не говорить вообще и делала вид, будто ничего не происходит.

Одну из сигарет она потушила, когда по телевизору шел фильм «Ложное счастье». Известный Экрем Гючлю, хорошо знакомый нам по «Копирке», сыгравший некогда пророка Ибрагима, исполнял главную мужскую роль. Его бедную возлюбленную играла Нуртен. и, когда Экрем обратился к ней со словами: «Самая большая ошибка в жизни – просить больше, чем имеешь, Нуртен!», Фюсун потушила сигарету. А следующую примяла ровно через двенадцать минут после первой.

Помню, что на нескольких довольно аккуратных окурках остались пятна от вишневого мороженого, которое как-то летним вечером ела Фюсун. Мороженщик Камиль-эфенди, гремевший своей трехколесной тележкой по улочкам Топхане и Чукурджумы, кричал: «Мороженое! Кому мороженое!», позванивая колокольчиком в руке, а зимой на той же тележке продавал халву. Однажды Фюсун сказала, что Камиль-эфенди ремонтировал свою тележку у мастера Бешира, которому она в детстве носила свой велосипед.

Глядя на пару других окурков и подписи под ними, я вспоминаю, как жаркими летними вечерами мы ели вкуснейшие баклажаны со сметаной, а потом долго смотрели с Фюсун из раскрытого окна. В такие моменты она брала в руку маленькую пепельницу и часто стряхивала в неё пепел, а я представлял её знатной дамой на великосветском приеме. Может, Фюсун сама изображала такую даму, когда стояла со мной у окна. Она вполне могла бы стряхивать пепел в окно, тушить сигарету о карниз и бросать на улицу, как делал я и все турецкие мужчины, или отбросить непотушенную сигарету щелчком вниз и смотреть за её падением в темноте. Но нет, Фюсун во всем была другой, особой, а своим изяществом и хорошими манерами служила мне примером. Если бы кто-то смотрел на нас издалека, он бы решил, что мы ведем себя словно в западной стране, где нет традиции закрывать перед мужчинами лицо и избегать общения с ними; как на какой-нибудь вечеринке – отошли в уголок, чтобы познакомиться поближе, и любезно беседуем. Не глядя в глаза друг другу, мы, посмеиваясь, обсуждали только что увиденный нами фильм, то, как тяжела летняя жара, детей, игравших на улице в прятки. Тем временем со стороны Босфора поднимался легкий ветерок, который в дурманящем запахе водорослей и жимолости доносил до меня аромат волос и кожи Фюсун и приятный дым её сигареты.

Иногда мы встречались взглядами именно в то мгновение, когда Фюсун тушила сигарету. Если шел грустный фильм про любовь, или на нас действовала печальная музыка, либо же поражали ужасающие кадры из документального фильма о Второй мировой войне, Фюсун тушила сигарету машинально. Но стоило нашим взглядам случайно встретиться, будто электрический разряд проходил между нами, мы вспоминали вдруг, зачем я сижу за этим столом, и потому её сигарета, затушенная под воздействием душевного смятения, приобретала очень странную форму. Затем раздавался гудок какого-нибудь большого корабля, доносившийся издалека – из глубины, и я представлял, каким выглядит мой мир и моя жизнь глазами пассажиров того корабля.

Впоследствии, рассматривая каждый из её окурков, принесенный в «Дом милосердия», по одному или по нескольку штук, я прокручивал в голове картины прошлого. Именно эти замершие вмиг сигареты помогли мне осознать, что каждая из собранных мною вещей соответствует мгновениям настоящего, о которых писал Аристотель.

Теперь наше с Фюсун прошлое, наши посиделки я мог вспоминать, не касаясь вещей, собранных в «Милосердии», теперь мне достаточно было взглянуть на них. Отдельные мгновения, которые я соединил вещами: фарфоровой солонкой, сантиметром в коробочке в виде собачки, устрашающим консервным ножом, пустой бутылкой из-под подсолнечного масла «Батанай», которое всегда имелось на кухне Кескинов, – с годами слились в моем сознании в непрерывное Время. И всякий раз, когда я смотрел на скопившиеся предметы, как и на окурки, я вспоминал все, что пережил за обеденным столом в доме Фюсун.

Иногда

Иногда мы ничего не делали и сидели молча. Иногда Тарык-бею, да и всем нам, передача казалась скучной, и он принимался читать газету. Иногда вниз по улице с шумом, гудя, ехал автомобиль, а мы замолкали. Иногда шел дождь, и мы прислушивались к ударам капель по стеклу. Иногда тетя Несибе забывала, что в пепельнице – недокуренная сигарета, и закуривала на кухне еще одну. Иногда я по нескольку секунд любовался рукой Фюсун, так чтобы этого никто не видел. Иногда в рекламе по телевизору показывалась женщина, которая расхваливала именно то, что мы ели за ужином. Иногда вдали раздавался взрыв. Иногда тетя Несибе, а иногда Фюсун вставали из-за стола и подбрасывали в печь несколько угольков. Иногда я думал, что бы принести в следующий раз, выбирая не заколку, а браслет. Иногда забывал, о чем этот фильм, который мы смотрим, и, глядя в телевизор, вспоминал дни, когда ходил в начальную школу в Нишанташи. Иногда тетя Несибе предлагала заварить липовый цвет. Иногда Фюсун так изящно зевала, и все на свете для меня прекращало существовать, я представлял, что во вздохе из глубин её души исходит покой, как прохладная вода из колодца в летний день. Иногда я говорил себе, что больше не могу сидеть и пора уходить. Иногда парикмахер в первом этаже дома напротив, обслужив последнего клиента, с шумом опускал шторку на витрине, и её лязг разносился эхом по всему кварталу в ночной тьме. Иногда отключали воду, и два дня её не было. Иногда Тарык-бей ворчал: «Опять та же реклама, хватит уже!» Иногда мы слышали, что в печке, помимо огня, шумит еще что-то. Иногда тетя Несибе предлагала: «Раз вам моя фасоль на оливковом масле понравилась, так, пока не кончилась, завтра вечером приходите есть опять!», и поэтому на следующий день я снова шел к ним. Иногда мы обсуждали конфликт Америки с Россией, холодную войну, военные корабли русских, которые по ночам проходили Босфор, и американские подлодки в Мраморном море. Иногда тетя Несибе говорила: «Сегодня вечером очень жарко!» Иногда я по лицу Фюсун видел, что она о чем-то мечтает, и мне хотелось отправиться за ней в её воображаемую страну, но я сам, моя жизнь, моя плоть, то, что я сижу за этим столом, казались мне безнадежными. Иногда предметы на столе представлялись мне горами, равнинами, холмами, нагорьями, оврагами. Иногда мы вместе смеялись над чем-то забавным по телевизору. Иногда, когда нас увлекало показанное, это казалось мне унизительным. Иногда меня раздражало, что соседский мальчик Али забирался к Фюсун на колени или садился рядом с ней. Иногда мы тихо вели с Тарык-беем мужской разговор о плачевном положении экономики. Иногда Фюсун поднималась наверх, некоторое время не спускалась обратно, а я чувствовал себя несчастным. Иногда звонил телефон, кто-то ошибался номером. Иногда тетя Несибе обещала: «В следующий вторник сделаю вам засахаренную тыкву». Иногда компания из троих-четверых парней, горланя футбольные речовки, спускалась по улице в сторону Топхане. Иногда я помогал Фюсун побрасывать в печку уголь. Иногда я видел, как по полу кухни торопливо семенит таракан. Иногда я чувствовал, что Фюсун под столом сняла тапок. Иногда сторож свистел в свисток прямо перед нашей дверью. Иногда Фюсун, а иногда я вставали оторвать забытые листки перекидного календаря. Иногда, когда никто не видел, я подкладывал себе еще ложку халвы. Иногда изображение в телевизоре теряло четкость, Тарык-бей говорил: «Дочка, настрой-ка его», Фюсун крутила ручку на задней панели, а я смотрел и говорил ей, куда поворачивать. Иногда твердил себе: «Выкурю еще сигарету и пойду домой». Иногда совершенно забывал о времени и расслаблялся, словно лежал на мягкой кровати. Иногда мне казалось, что я вижу микробов, жучков и прочих паразитов, которые живут в дорожке. Иногда в перерыве между программами Фюсун вытаскивала из холодильника воду, и Тарык-бей уходил наверх в уборную. Иногда у Кескинов готовили долму из кабачков, помидоров, баклажанов и перца на масле, и нам хватало её на два вечера. Иногда Фюсун после еды вставала из-за стола, подходила к клетке Лимона, нежно разговаривала с ним, а я представлял, что она говорит со мной. Иногда летними вечерами мотылек, залетевший в окно эркера, ускоряясь, кружился, как безумный, вокруг лампы. Иногда тетя Несибе передавала новую квартальную сплетню, которую слышала недавно: например, электрик Эфе сказал, что его отец – известный грабитель. Иногда я забывал, что нахожусь за столом, мне представлялось, будто мы наедине, и долго, с любовью смотрел на Фюсун. Иногда по улице проезжала машина, но так тихо, что мы замечали её только по дрожанию стекол. Иногда со стороны мечети Фирюз-ага доносился азан. Иногда Фюсун вставала и долго смотрела из окна на улицу, будто ждала кого-то, по кому очень соскучилась, и это меня задевало. Иногда я смотрел телевизор, но думал совершенно о другом, например о том, что мы – пассажиры парохода, которые встретились в кают-компании. Иногда тетя Несибе «чуть-чуть, на всякий случай» поливала в гостиной той же отравой от комаров, которой она пользовалась в верхних комнатах, и комары погибали. Иногда тетя Несибе говорила о бывшей жене шаха Ирана Сорае Асфандияри, рассказывала нам о её страданиях: шах с ней развелся, так как она не могла родить детей, и о её жизни в Европе. Иногда Тарык-бей, глядя в телевизор, сетовал: «Опять это позорище показывают!» Иногда тетя Несибе спрашивала: «Кто-нибудь хочет мороженого?» Иногда Фюсун два дня подряд носила одну и ту же одежду, но мне она все равно казалась разной. Иногда я видел, как в доме напротив какой-то человек подходит к окну покурить. Иногда мы ели хамсу. Иногда я видел, что Кескины искренне верят в справедливость и что виновные обязательно будут наказаны – в этом мире или на том. Иногда мы подолгу молчали. Иногда казалось, что молчали не только мы, а весь город погружался в тишину. Иногда Фюсун говорила отцу: «Папа, пожалуйста, хватит кусочничать!», и я чувствовал, что из-за меня даже за столом всем неловко. Иногда я думал совершенно противоположное и решал, что всем очень хорошо. Иногда тетя Несибе, закурив сигарету, не могла оторвать глаз от экрана и забывала потушить спичку, которую держала, до тех пор пока не обжигала пальцы. Иногда мы ели в кафе макароны. Иногда над нами в темноте в сторону аэропорта и Иешилькёя с шумом пролетал снижающийся самолет. Иногда Фюсун надевала блузку, подчеркивавшую её длинную шею и верхнюю часть груди, а я, не отрываясь от телевизора, старался не смотреть на белизну её прекрасного тела. Иногда я спрашивал Фюсун: «Как продвигается рисунок?» Иногда по телевизору обещали, что пойдет снег, но снега не было. Иногда слышался тревожный гудок огромного нефтяного танкера. Иногда издалека раздавались звуки выстрелов. Иногда в дверь соседнего дома кто-то так громко случал кулаком, что дрожали чашки в буфете у меня за спиной. Иногда звонил телефон. Лимон принимал звонок за пение канарейки и начинал свои трели в ответ, а мы смеялись. Иногда в гости к Кескинам приходила какая-нибудь супружеская пара, а я чувствовал себя неловко. Иногда Тарык-бей подпевал старой песне в исполнении женского хора музыкального общества Ускюдара. Иногда на узкой улице не могли разъехаться две машины, стояли носом друг к другу, а упрямые водители не желали освободить дорогу, начиналась перебранка, ругань, и под конец они бросались друг на друга с кулаками. Иногда в доме, на улице, во всем квартале наступала волшебная тишина. Иногда помимо пирожков я приносил еще куски соленого тунца и вяленую скумбрию. Иногда мы сетовали: «Как холодно сегодня, правда?» Иногда после еды Тарык-бей, улыбаясь, доставал из кармана освежающие пастилки и угощал нас. Иногда перед дверью два кота принимались отчаянно орать, а потом с криками драться. Иногда Фюсун сразу надевала серьги или брошку, которую я приносил в тот день, и за едой я шептал, как ей все идет. Иногда сцена поцелуя или примирения из фильма по телевизору оказывала на нас такое действие, что мы забывали, где находимся. Иногда тетя Несибе говорила: «Я сегодня мало солила, пусть кто сколько хочет, столько и солит». Иногда вдалеке сверкали молнии, гремел гром. Иногда старый пароход на Босфоре издавал жалобный, печальный стон. Иногда какой-нибудь актер, знакомый нам по «Копирке», над которым мы посмеивались, появлялся по телевизору в фильме, сериале или рекламе, и тогда мне хотелось поймать взгляд Фюсун, но она прятала глаза. Иногда отключалось электричество, и в темноте мы видели лишь краснеющие огоньки наших сигарет. Иногда мимо дома шел прохожий, который насвистывал какую-нибудь старую песню. Иногда тетя Несибе восклицала: «Ай, сегодня я выкурила слишком много!» Иногда я не мог оторвать взгляд от шеи Фюсун и весь вечер сдерживал себя, чтобы больше на неё не смотреть. Иногда на миг наступала полная тишина, и тетя Несибе говорила: «Кто-то где-то умер». Иногда одна из новых зажигалок Тарык-бея никак не высекала огонь и я решал, что самое время подарить новую. Иногда тетя Несибе приносила что-нибудь из холодильника и спрашивала, что произошло в кино, пока она ходила. Иногда в доме напротив по улице Далгыч Чыкмаз ссорились супруги, муж бил жену, слышались крики, и мы, слушая все это, мрачнели. Иногда зимними вечерами мимо дома проходил торговец бузой^[25] и, звоня в колокольчик, кричал: «Бууузааа! Кому бууузааа!» Иногда тетя Несибе замечала: «Сегодня вы очень веселый!» Иногда я с трудом сдерживался, чтобы не потянуться и не дотронуться до Фюсун. Иногда, особенно летом, поднимался ветер и хлопали двери. Иногда я вспоминал Заима, Сибель и всех старых друзей. Иногда на еду садились мухи, и тетушка сердилась. Иногда тетя Несибе доставала из холодильника минеральную воду для Тарык-бея и обращалась ко мне: «А вы хотите?» Иногда, до одиннадцати, мимо проходил сторож и свистел в свисток. Иногда я чувствовал нестерпимое желание сказать Фюсун: «Я тебя люблю!», но сил хватало только на то, чтобы помочь прикурить зажигалкой сигарету. Иногда я замечал, что цветы, которые я приносил в позапрошлый раз, до сих пор стояли в вазе. Иногда опять наступала тишина, где-то в соседнем доме открывалось окно и кто-то бросал мусор на улицу. Иногда тетя Несибе спрашивала: «Кто съест последнюю котлету?» Иногда, глядя на генералов по телевизору, я вспоминал службу в армии. Иногда чувствовал, что не важен не только я сам, но и мы все. Иногда тетя Несибе загадочно шептала: «Ну-ка, догадайтесь, что сегодня на сладкое?» Иногда у Тарык-бея начинался приступ кашля, и Фюсун вставала подать отцу стакан воды. Иногда она надевала брошь, которую я дарил ей много лет назад. Иногда мне начинало казаться, что по телевизору показывают совсем не то, что я вижу. Иногда Фюсун что-то спрашивала у меня об актере, писателе или профессоре, которого показывали. Иногда я относил на кухню грязные тарелки. Иногда за столом наступало молчание, потому что все были заняты едой. Иногда кто-нибудь из нас начинал зевать, другие это видели и тоже начинали зевать, – потом мы смеялись над нашей зевотой. Иногда Фюсун так увлекалась фильмом, так была поглощена им, что мне хотелось стать его героем. Иногда запах жареного мяса не выветривался до конца вечера. Иногда я думал, что счастлив только потому, что сижу рядом с Фюсун. Иногда я предлагал: «Давайте поедем ужинать на Босфор». Иногда мне казалось, что жизнь не где-то далеко, а прямо здесь, перед нами, за этим столом. Иногда мы спорили о чем-то совершенно неизвестном, например о затерянных городах инков в Перу, о законе притяжения на Марсе, о том, сколько может человек без воздуха находиться под водой, почему ездить на мотоцикле в Стамбуле опасно, откуда появились «дымоходы фей» в Юргюпе, – в общем, о том, что показывали по телевизору. Иногда дул резкий ветер, гудел в окнах, и из печной трубы тоже доносились странные звуки. Иногда Тарык-бей вспоминал, что, когда пятьсот лет назад Фатих^[26] вел вниз, к Золотому Рогу, через то место, где сейчас Богаз-Кесен, свои войска, ему было всего восемнадцать лет. Иногда Фюсун после ужина вставала из-за стола, подходила к клетке Лимона, и через некоторое время я тоже подходил к ней. Иногда я говорил себе: «Хорошо, что я сегодня пришел!» Иногда Тарык-бей просил Фюсун принести ему сверху очки, газету или лотерейный билет, а тетя Несибе кричала ей снизу, из-за стола: «Не забудь выключить свет!» Иногда тетушка заговаривала о свадьбе её дальних родственников в Париже. Иногда Тарык-бей говорил: «Замолчите!», чтобы прислушаться к незнакомому звуку, указывал глазами на потолок, и тогда мы все пытались понять, откуда доносится странный шорох, гадая, крыса там или вор. Иногда тетя Несибе спрашивала мужа: «Увеличить громкость, дорогой?», потому что Тарык-бей с возрастом стал плохо слышать. Иногда мы подолгу молчали. Иногда шел снег, засыпал окна и мостовые. Иногда кто-то устраивал салют, мы все вставали из-за стола посмотреть на цветные вспышки в небе, а потом из открытого окна вдыхали запах пороха. Иногда тетя Несибе предлагала: «Налить вам еще, Кемаль-бей?» Иногда я просил: «Пойдем посмотрим на рисунок, Фюсун!» и, глядя вместе с ней на её картину, понимал, что всегда был счастлив.

Дата добавления: 2015-07-16