Одеколон

В январе 1980 года мы встретились с Феридуном за обедом, чтобы обсудить наши киношные дела. Ели луфаря и пили ракы. Феридун занимался съемками рекламных роликов с одним знакомым из «Копирки», оператором по имени Йани. Я не возражал, но Феридун уверял, что занимается рекламой только ради денег и что такая работа раздражает его. Меня удивляло, почему он, всегда сдержанный, спокойный, с юного возраста овладевший мастерством без усилий, легко получать удовольствия от жизни, терзается моральными проблемами, но пережитое научило меня понимать, что большинство людей на самом деле не такие, какими кажутся.

– Есть один готовый сценарий, – рассказывал за обедом Феридун. – Если что-то снимать за деньги, то лучше взять его. Сюжет немного банальный, но возможность хорошая.

Про «готовые» сценарии я часто слышал в «Копирке». Это означало, что они прошли цензуру и получены все официальные разрешения на съемки. В те годы цензурный комитет пропускал очень мало сценариев, которые могли бы понравиться зрителям, так что продюсеры и режиссеры иногда снимали все подряд, лишь бы не простаивать. Так как цензурный комитет делал все фильмы похожими, заставляя сглаживать острые углы, интересные и необычные мысли, большинству режиссеров было все равно, чем заняться и о чем их будущая картина.

– Сюжет подходит для Фюсун? – спросил я Феридуна.

– Совершенно не подходит. Даже для Папатьи весьма легковесная роль. Актрисе нужно будет раздеться. А главного персонажа сыграет Тахир Тан.

– Тахир Тан играть не будет, – отрезал я.

И мы долго спорили о выборе мужчины-актера, будто тот факт, что в нашем первом фильме мы снимаем Папатью, а не Фюсун, вообще ничего не значил. По уверениям Феридуна нам не стоило поддаваться эмоциям и следовало бы забыть о происшествии с Тахиром Таном в ресторане «Хузур». Мгновение мы пристально посмотрели друг другу в глаза. Насколько он беспокоился о Фюсун? Я спросил, о чем будет фильм.

– Богатый человек совращает дальнюю и красивую родственницу, а потом бросает её. Девушка, лишившись чести, становится певицей... Песни написаны специально для Папатьи. Фильм должен был снимать Хайяль Хайяти, но Папатья с ним рассорилась, потому что не хочет от него зависеть. А сценарий теперь ничей. Для нас отличная возможность.

Сценарий, песни – весь фильм казался настолько отвратительным, что не подходил не то что Фюсун, но даже Феридуну. За ужином, пока красавица моя с кислым лицом метала глазами молнии и бросала на меня яростные взгляды, я размышлял, что Феридуна не помешает ублажить, и поэтому, не без воздействия ракы, решил вложить деньги в производство картины.

В мае 1981 года Феридун приступил к съемкам. Он назвал фильм «Разбитые жизни», по одному старому семейно-любовному роману известного турецкого писателя Халида Зии Ушаклыгиля, но действие романа, происходившее в последние годы Османской империи, в особняках, в кругу европеизированной аристократии и высшего общества, было перенесено на грязные стамбульские улицы окраин образца 1970-х и в ночные клубы с восточным колоритом. Певичка, которую с наслаждением играла Папатья, в отличие от героини романа была несчастлива не из-за мужа, а из-за того, что никак не могла выйти замуж; исполняя любовные песни, она становилась знаменитой и, годами храня ненависть к человеку, обесчестившему её, настойчиво и терпеливо готовилась к мести.

Съемки начались в старом кинотеатре «Пери», служившем одно время павильоном для фильмов с эпизодами восточных танцев и песен. Из зала уносили кресла, на их место ставили столы и превращали его в кабаре. Широкая сцена кинотеатра была довольно просторной, хотя и не такой, как в самых больших тогдашних кабаре – в «Максиме» или в казино «Чакыл», расположенном в Йеникапы. В стамбульских кабаре, приспособленных к местным условиям, клиенты ели, пили и смотрели представление с певцами, юмористами, гимнастами, фокусниками и жонглерами по образцу французских программ, музыка звучала самая разная: и типично восточная, и европейская, а с начала 1950-х до конца 1970-х там обычно снимали музыкальные фильмы. Герои турецких картин в красочных выражениях рассказывали о себе и своих страданиях, обращаясь к зрителям с подмостков кабаре, а потом, ближе к концу, на том же месте одерживали верх над судьбой и обстоятельствами, свидетельством чему были неизменно бурные аплодисменты и слезы клиентов из массовки.

Феридун рассказал, к каким способам прибегают продюсеры «Йешильчама», чтобы сэкономить на статистах, изображавших богачей, которые аплодируют искренним страданиям героев. Раньше, когда в музыкальных фильмах играли настоящие музыканты, такие звезды как Зеки Мюрен или Эмель Сайын, на съемки пускали всех, кто подобающе одет: в пиджаке и при галстуке, и мог прилично вести себя. Столики быстро заполнялись желающими бесплатно посмотреть на представление, так что проблема массовки решалась сама собой, задаром. В последние годы вместо певцов начали снимать таких малоизвестных актеров и актрис, как Папатья. (Обычно они, изображая певцов более известных, чем сами, через пару-тройку фильмов забывали о разнице славы в кино и в жизни, и тогда их приглашали на роли неизвестных и нищих исполнителей. Однажды Музаффер-бей признался мне, что турецкий зритель устает от актера богатого и знаменитого и в жизни, и в кино. По его мнению, сила воздействия фильма заключалась в разнице между положением звезды на самом деле и в фильме.) Так как никто не желал томиться в пиджаке и галстуке в душном и пыльном кинотеатре «Пери», лишь бы услышать никому не известную и не интересную певицу, то сниматься зазывали всех прилично одетых мужчин и женщин с непокрытыми головами, а за съемки угощали порцией кебаба. Тайфун любил на наших вечеринках со смехом рассказывать о турецких фильмах, которые он видел в летних кинотеатрах, и изображать напыщенных и неловких бедняков в галстуках, которые ради сытого желудка изображали богачей, и при этом искренне возмущался, потому что богатые люди в Турции себя так совсем не ведут.

Феридун поведал немало забавных эпизодов тех лет, когда он работал ассистентом, о дешевых статистах. Некоторые, доев кебаб, желали сразу уйти со съемочной площадки, и им было наплевать на съемки, другие читали за столом газеты, третьи болтали и смеялись (в жизни именно так и бывает) как раз в тот момент, когда звезда – певица – произносит самые важные и проникновенные слова, четвертые засыпали от скуки прямо за столиком.

И вот съемки «Разбитых жизней» начались. Ответственный за массовку с красным от злости лицом ругал статистов, смотревших в камеру. За всем происходящим я наблюдал молча, издалека, как настоящий кинопродюсер, владелец крупной кинокомпании. Тем временем раздался голос Феридуна, и все вокруг в одно мгновение превратилось в полусказочный-полуфальшивый мир турецкого фильма, а Папатья пошла с микрофоном в руке по мосту, перекинутому между зрителей.

Когда мы с Феридуном и Фюсун видели Папатью пять лет назад, в одном летнем кинотеатре рядом с павильоном Ыхламур, она играла маленькую смышленую девчушку с золотым сердцем, которая помирила родителей, расставшихся по недоразумению. А сейчас Папатья превратилась в усталую от жизни, много страдавшую и полную гнева жертву (скорость превращения свидетельствовала о горькой судьбе всех турецких детей). Трагичный образ несчастной женщины, потерявшей невинность, а потому с печатью смерти на челе Папатье шел как отлично скроенное платье. Я вспоминал её юным созданием и понимал причину столь легкого преображения: за сценическим образом усталой и разгневанной женщины легко узнавалось её простодушное детство. Под аккомпанемент невидимого оркестра – этот недочет Феридун планировал устранить с помощью специально написанных к фильму мелодий – она шла, напоминая манекенщицу на подиуме, всем своим видом являя готовность мстить и от безысходности взроптать на Аллаха, и расстраивала нас, зрителей, демонстрируя глубину своих страданий. Во время съемок этой сцены мы все почувствовали, что, даже если Папатья и заурядна, эта сцена станет бриллиантом. Когда заработал мотор, дремавшие статисты оживились, а официанты, разносившие кебабы, замерли, не отрывая от Папатьи глаз.

Микрофон она держала несколькими пальцами, словно пинцетом. В те годы по манере держать микрофон узнавался индивидуальный стиль каждой звезды, и совершенно новые жесты Папатьи были доказательством того, что ей в скором времени предстояло взлететь высоко, о чем мне говорил как-то знакомый журналист из «Копирки». В те годы только-только отказались от микрофонов, закрепленных на высоком штативе, которые нельзя было трогать, и начали использовать микрофоны на длинном проводе, что давало возможность певцам подходить к зрителям. В новом положении возникала другая проблема: певица пела проникновенную песню и подчеркивала смысл её слов жестами, а иногда слезами, но в то же время ей приходилось тянуть длинный провод, как шнур от пылесоса, чтобы он ни за что не зацепился. Хотя Папатья на самом деле не пела, а лишь открывала рот и делала вид, будто поправляет микрофонный провод, хотя он не был прикреплен и ни за что не зацепился, её жесты отличались мягкостью и изяществом. Позднее тот же журналист с восхищением признался, что это напоминает движения маленькой девочки, которая крутит скакалку для подруг.

Объявили перерыв, я поздравил Феридуна с Папатьей, сказав, что съемки идут быстро и великолепно. Произнося похвалу, я сам себе напомнил кинопродюсеров, о которых читал в глянцевых журналах и газетах. Может, потому, что рядом стояли записывавшие мои слова журналисты. Но Феридун тоже держал себя как известный режиссер: такое впечатление, будто скорость съемок и суматоха на площадке лишили его оставшихся черт детства и за пару дней он повзрослел на десять лет. Феридун превратился в решительного, сильного и немного жестокого человека, который умеет доводить начатое дело до конца.

Именно в тот день я почувствовал, что Папатья и Феридун любят друг друга или что у них по крайней мере довольно серьезные отношения. Полностью я не был в этом уверен. Все кинозвезды при журналистах делали вид, что у них с кем-то тайный роман. Может, во взглядах журналистов, ведущих колонки в газетах и журналах, было нечто такое, что толкало на тайные грехи, раз актеры и режиссеры эти грехи постоянно совершали под неусыпным репортерским оком. Когда фотографировали, я отошел подальше от камер. Фюсун каждую неделю покупала такие журналы, как «Сес» и «Хафта Сону», где много писали о новостях из мира кино. Я предчувствовал, что она узнаёт оттуда, что происходит между Феридуном и Папатьей. Там могли и намекнуть, что у Папатьи тайный роман с исполнителем главной роли, Тахиром Таном, или даже со мной – «с продюсером!». Правда, обычно намеки не требовались. Писавшие о кино заранее знали, какая новость продастся лучше всего, поэтому продвигали именно её, часто преувеличивая и приукрашивая. Иногда журналисты рассказывали актерам, какую утку собираются пустить, а те помогали им, позируя в необходимых для сенсации позах.

Я и радовался, что Фюсун далека от этой жизни и от этих людей, и расстраивался, что она не участвует в здешней суматохе, в завораживающем веселье. Ведь многие известнейшие актрисы, сыграв в кино и в жизни – что для зрителя было одно и то же – падших женщин и испытав превратности судьбы, внезапно становились благообразными домохозяйками и продолжали жизнь в мире кино, играя приличные роли. Может, Фюсун тоже мечтала об этом? Для этого нужен был тайный покровитель, смелый богач, который будет оберегать её. Как только такие любители искусства заводили отношения с кинозвездами, они запрещали им целоваться в фильмах и надевать «откровенные наряды». Откровенным тогда считалось платье с открытыми плечами, длиной до щиколоток, не короче. Публикации позорных, скандальных либо насмешливых статей о звезде, взятой под покровительство подобным «папашей», также немедленно им пресекались. Как-то раз молодой журналист по незнанию написал про одну звезду с пышными формами, у которой имелся такой вот покровитель, что она подрабатывала танцовщицей, когда училась в лицее, и была на содержании одного известного фабриканта, и за это в него стреляли, ранив в ногу.

Сидя на съемочной площадке, я с интересом наблюдал за процессом, с болью думая, что Фюсун сейчас проводит время без дела в Чукурджуме, в десяти минутах ходьбы от кинотеатра «Пери». Съемки продолжались допоздна, вплоть до комендантского часа. Меня тревожила мысль, что, если по вечерам мое место за столом Кескинов будет пустовать, Фюсун решит, будто я предпочел кино ей. Так что каждый вечер, не дожидаясь завершения съемочного дня, я шел из кинотеатра «Пери» к Кескинам, пробегая по резко уходившим вниз, к Чукурджуме, покрытым брусчаткой улицам. Я чувствовал себя виноватым, но предвкушал ощущение счастья. Фюсун станет моей. И правильно, что я удержал её от кинематографа.

Теперь мне казалось, что у нас возникла новая связь: мы попутчики в жизни, испытавшие поражение; и это осознание иногда доставляло мне большее счастье, чем даже любовь. В такие минуты меня радовало все: вечернее солнце, осветившее улицы, пыльная влага и запах старости из брошенных греческих домов, разносчики плова с нутом и жареной печени, футбольный мяч, который гоняли уличные мальчишки и который подкатывался ко мне, их насмешливые аплодисменты, когда я с силой делал пас.

В те дни повсюду – от съемочной площадки до кабинетов «Сат-Сата», от стамбульских кофеен до дома Кескинов – судачили только об одном: стамбульские ростовщики, часто однодневки, принимали деньги в рост под очень высокие проценты. Так как инфляция доходила до сотен процентов, все хотели свои деньги вложить во что-нибудь надежное. Об этом мы постоянно говорили и у Кескинов, прежде чем сесть за стол. Тарык-бей рассказывал, что некоторые завсегдатаи квартальной кофейни, куда он временами ходил, чтобы спасти деньги, покупали на Капалы-Чарши золото, а другие отдавали деньги в рост под сто пятьдесят процентов, третьи зачем-то обменивали скопленное золото на деньги, а банковские счета закрывали. Немного смущаясь, он спрашивал у меня, как у делового человека, совета.

Феридун теперь, под предлогом съемок и комендантского часа, приходил домой редко и ничего Фюсун из денег, которые я платил за «Лимон-фильм», не давал. Поэтому через некоторое время на месте вещей, какие оказывались в моем кармане, я стал оставлять деньги. За месяц до этого я, не особо скрываясь, унес колоду старых игральных карт Тарык-бея.

Фюсун гадала себе на этих картах, чтобы не томиться от ожидания. Поэтому для игры в безик её родители пользовались другой колодой. В той же, которую я «украл», у некоторых карт углы были сильно потерты или оторваны, «рубашки» запачканы; несколько карт вообще оказались согнуты. Фюсун однажды со смехом сказала, что из-за этих пятен и знаков помнит, какая масть и картинка где скрывается, и поэтому знает, как гадать, чтобы все предсказанное произошло в жизни. Колоду я положил в карман нарочито, не скрываясь, так как тетя заметила, что я кручу её в руках и нюхаю. Помимо запаха старой бумаги, чьих-то духов и влаги, свойственной картам, от них пахло кожей рук Фюсун. От этого запаха у меня закружилась голова.

– Мать тоже гадает на картах, но ничего не сбывается, – заметил я. – Говорят, тем, кто гадает на этих картах, начинает везти. Пусть матушке немного повезет, когда она запомнит пятна и царапины. А то ей невесело в последнее время.

– Передавай привет сестрице Веджихе, – произнесла тетя Несибе.

Я пообещал, что куплю в Нишанташи, в лавке Алааддина, новую колоду, тетя Несибе долго просила меня не утруждаться. Я настоял. Тогда она рассказала, что видела в Бейоглу очень красивые карты.

Фюсун была в дальней комнате. Я вытащил из кармана несколько купюр и смущенно положил их куда-то в сторонку.

– Тетя Несибе, купите, пожалуйста, новую колоду себе и одну – моей матери. Мать будет рада картам из этого дома.

– Обязательно, – согласилась тетя Несибе. Десять дней спустя, вновь терзаемый смутным стыдом, я оставил пачку денег на месте взятой мной бутылочки одеколона «Пе-ре-жа». Уверен, что в первые месяцы Фюсун не замечала, как вещи заменяются деньгами.

Бутылочки из-под одеколона я уносил из дома Кескинов не впервой, за много лет их собралось немало в «Доме милосердия». Но те были либо пустыми, либо почти заканчивались, и их все равно скоро бы выбросили. А пустыми склянками, кроме уличных детей, игравших с ними, никто не интересовался.

Как и в каждой турецкой семье, в доме Кескинов некоторое время после ужина все протирали руки одеколоном. Для меня эта жидкость была почти священной, и я всякий раз жадно, с какой-то надеждой, обтирал ею руки, лоб, щеки. Всегда, будто зачарованный, смотрел на движения матери и отца Фюсун, на неё. Тарык-бей медленно, не отрывая глаз от телевизора, с треском откручивал большую крышку огромной бутылки «Пе-ре-жа», а мы знали, что, когда он откроет, во время первой рекламы отдаст бутылку Фюсун и скажет: «Спроси, кому нужен одеколон». Фюсун лила ароматную жидкость сначала на руки отцу, Тарык-бей размазывал одеколон по кистям и запястьям, как мазь, глубоко и жадно вдыхая его запах, а потом принюхивался время от времени к кончикам пальцев. Тетя Несибе брала очень мало одеколона и изящными круговыми движениями, почти как моя мать, будто держит невидимый кусок мыла, начинала растирать его по рукам. Феридун, если бывал дома, одеколона у жены брал больше всех, раскрывая обе ладони, и с жадностью плескал себе в лицо, как человек, умирающий от жажды, – воду. Мне казалось, что в этом ежевечернем ритуале, в этих движениях, приятном запахе и ощущении прохлады (холодными зимними вечерами церемония проводилась столь же неизменно) скрывался иной смысл.

В начале каждого автобусного путешествия по Турции стюард всегда поливает одеколоном руки пассажирам. Так и наш одеколон ежевечерне напоминал нам, как приятно быть вместе, что-то делать сообща, заставляя нас, собравшихся у телевизора, чувствовать, что мы – одна семья, одна община, что у нас одна судьба (подобное вызывали и телевизионные новости) и что, пусть каждый вечер мы встречаемся и смотрим телевизор, жизнь – это приключение.

Когда очередь доходила до меня и я, раскрыв ладони, с нетерпением ждал, что вот-вот Фюсун польет мне руки одеколоном, мы пристально смотрели друг другу в глаза – будто влюбились с первого взгляда. Вдыхая аромат, я не мог отвести глаз от Фюсун. Иногда воля, решимость и любовь, которые выражал мой взгляд, вызывали её улыбку, замиравшую надолго в уголках губ. В той улыбке сочетались нежность и насмешка над моим положением, над тем, что я влюблен и прихожу каждый вечер, над жизнью. Но я не обижался. Как раз наоборот: еще больше любил её; мне хотелось забрать с собой флакон с одеколоном «Золотая капля» и в один из следующих визитов, когда он и так почти пустел, в мгновение ока прятал его в карман своего пальто, висевшего на вешалке.

Когда шли съемки «Разбитых жизней», я около семи часов вечера, незадолго перед наступлением темноты, уходил из «Пери» в Чукурджуму, и в тот момент мне казалось, будто раньше со мной это уже случалось. В той первой жизни, которую мне предстояло в точности прожить еще раз, не было ни страданий, ни большого счастья. Только грусть, которая давила на меня и от которой мрачнело на душе. Наверное, потому, что я знал, чем кончится история, знал, что меня не ждет ни великая победа, ни блаженство. За те шесть лет, что не угасала моя любовь к Фюсун, я из человека, считавшего, что жизнь – развлекательное и интересное приключение, превратился в обиженного на судьбу, замкнутого и печального. Мне все чаще казалось, что больше у меня не будет ничего хорошего.

– Фюсун, давай посмотрим на аиста? – предлагал я той весной.

– Нет. Я не сделала ничего нового, – тоскливо отвечала Фюсун.

Однажды в разговор вмешалась тетя Несибе: «Ну зачем ты так говоришь? Аист улетел с нашей трубы, а оттуда виден весь Стамбул».

– Очень хотелось бы посмотреть.

– Сегодня у меня нет настроения, – честно призналась Фюсун.

И было видно, что эти слова расстраивают Тарык-бея, у которого сжималось сердце за свою дочь. Слова Фюсун относились не только к этому вечеру, они выражали её безысходное положение, и я решил не ходить более на съемки «Разбитых жизней». (Вскоре это решение мне удалось воплотить.) Где-то в глубине сознания меня сверлила мысль, что слова Фюсун – часть войны, которую она вела со мной долгие годы. Тетя Несибе не могла утаить во взгляде, что расстроена из-за нас с Фюсун. Едва начинало терзать чувство, что жизненные сложности заставляют нас мрачнеть, как от черных дождевых облаков темнеет небо над Топхане, мы на некоторое время замолкали, а потом возвращались к обычным занятиям:

1. Смотрели телевизор.

2. Наливали себе еще по стаканчику ракы.

3. Закуривали по сигарете.

Дата добавления: 2015-07-16