Портрет Монгольской империи. Часть 2

[Здесь памятливый читатель должен остановиться и воскликнуть: Как? А знаменитая история о свирепой воинской дисциплине Чингисидов, которые уничтожали весь десяток, сотню и тысячу своих бойцов, если хотя бы одна десятая часть подразделения бежала с поля боя? - Дело в том, что эта, известная всем в России со школьных времен история совершенно ложна. Придумавшие ее российские историки XIX века просто плохо знали латынь, потому что в действительности в пассаже Плано Карпини, где якобы изложен этот сюжет, значится следующее: "Когда войска находятся на войне, то если из десяти человек бежит один, или двое, или трое, или даже больше, то все они умерщвляются; и если бегут все десять, а не бегут другие сто, то все умерщвляются; и, говоря кратко, если они не отступают сообща, то все бегущие умерщвляются; точно так же, если один, или двое, или больше смело вступают в бой, а другие из десятка не следуют за ними, то их также умерщвляют; а если из десяти попадают в плен один или больше, другие же товарищи не освобождают их, то они также умерщвляются". Таким образом, убивают тех, кто (без приказа, разумеется) бросил своих товарищей по подразделению, продолжающих биться, либо вступивших в бой, либо попавших в плен; иными словами, убивают не храбрецов за вину трусов, а трусов - за то, что они бросили исполняющих свой долг храбрецов своего же подразделения на произвол судьбы! Все это, кстати, должно быть совершенно ясно каждому, кто прочел подчеркнутую нами фразу Карпини, а не остановился накануне. Большинство остальных нападок на какую-то особую жестокость внутреннего уклада жизни Чингисовых монголов ничуть не более состоятельны].

Тотальная военная организация всего общества, естественно, сосредотачивала в его руках колоссальную силу, позволявшую парализовать взаимные раздоры и нападения его членов. Что, однако, могло помешать самой этой организации и ее начальникам несправедливо притеснять и уничтожать людей? "Кто будет сторожить сторожей"? Монгольская революция полностью отдавала себе отчет в этой опасности и собиралась предупредить ее несколькими мерами - точно такими же, кстати, которые вполне эффективно применяет любая армия мира для того, чтобы командующие не могли злоупотреблять своей неимоверной властью. Во-первых, действия любого начальника у монголов можно было обжаловать перед вышестоящим начальником. Во-вторых, начальники отвечали за оставленное ими без должного наказания преступление подчиненного. В-третьих, по этой части (подчеркнем - не в области частной жизни, которая монгольское начальство нисколько не интересовала, а только в служебной сфере) все доглядывали за всеми. Таким образом, все упиралось в злую или добрую волю верховных носителей власти, располагавших ею в наибольших, попросту устрашающих масштабах; на них жаловаться было уже некому. Однако злая воля столь высоких властителей не могла оказывать прямого воздействия на положение основной массы монголов уже потому, что они от этой массы были бесконечно далеки. Злой, жестокий и несправедливый хан был бы чумой для своего ближайшего окружения, но не для всех остальных: рядовые и средние члены общества знали своих ближайших начальников, образовывавших единую, громадную, перекрестно внутренне контролируемую иерархию, которая какое-то время продолжала следить за справедливостью и при плохих ханах - просто по инерции. Только при особенно бездарных или пассивных правителях "вся рыба могла затухнуть с головы". Однако и такую опасность система Чингис-хана нацеливалась предупредить путем применения особой конструкции власти. Хаган был абсолютным правителем, но он был выборным правителем, а кроме того, его абсолютные полномочия распространялись (в точности, как у главнокомандующего в армии) только на то, что мы сейчас назвали бы исполнительной властью. Менять и нарушать имперскую конституцию - "Ясу" Чингис-хана, принятую всемонгольским курултаем 1206 г. - он так же не мог, как и любой из его подданных.
Выборы хагана должен был осуществлять курултай - собрание всех чингисидов и высших, наиболее заслуженных служилых людей. Тот же самый круг лиц мог и должен был сам собраться на курултай и низложить хагана в чрезвычайной ситуации (если тот явно преступал основные положения "Ясы" или терял дееспособность) - как иногда и случалось в Монгольской империи. Таким образом, если жаловаться на хагана было некому, некая управа на него все-таки была. Такое "коллективное руководство" со стороны всемонгольской элиты, возникавшее и вмешивавшееся в жизнь империи только в чрезвычайных случаях (к числу которых, конечно, относилась и смена хагана) и было крайним fool proof, последним из резервных жизнеобеспечивающих механизмов Чингисовой системы. Этот механизм мог прийти в упадок только с разложением всей монгольской элиты в целом, переориентацией ее на безответственное и паразитарное существование. Против такого недуга у монгольской революции уже не было припасено никакого лекарства - и именно он в итоге ее и погубил. Стоит, однако, отметить, что против разложения и паразитаризма элиты лекарства не было ни у одного аграрно-скотоводческого общества, какой бы системой оно ни руководилось.

Важным компонентом монгольской мировой революции была уверенность в том, что ее учение сообразуется с извечными, существующими независимо от людей космическими законами ("законами Неба"), и в ней эти законы находят свое осуществление. Предписания окрестным народам покориться так и начинались формулой: "Силой Неба приказ Всеобщего хана (досл. "Далай-хана": При избрании всемонгольским правителем Темуджин получил имя-титул Чингис-хан; "Чингис" - монгольское произношение тюркского "тенгиз", что значит "Океан", тем самым Чингис-хан - это "Всеобъемлющий, безграничный государь". Преемники Чингис-хана пользовались этим же словом как просто титулом, но перевели его при этом на монгольский, получив "Далай-хан" /"далай" - "океан" по-монгольски/) великого народа монголов...". На этом основании некоторые современные авторы видят в монгольских походах священные войны во исполнение воли Мирового Бога/Неба. Нет ничего более неверного. У народов западноевразиатского средневековья предустановление Бога действительно имеет по определению высший этический авторитет, а служение Его воле обеспечивает высшую этическую санкцию и оправдание. Однако с центральноазиатской точки зрения тот факт, что кто-то работает в резонансе с космическим законом и сонаправляет свою деятельность воле Неба - так сказать, осуществляет автовекторизацию по Небу, - никак этого кого-то не оправдывает и не возвышает. Можно лишь сказать, что по мнению центральноазиатов имеется некое поле космических законов, со средоточием в божественном Небе; для Земли это поле генерирует целую сетку вакантных "мест", включая место единодержавного мироправителя, также предусмотренное космическим Планом (имплицитно заложенном в природе вещей); к этому "месту мироправителя" подведен колоссальный поток космической энергии; все это, повторим, - объективный факт мироустройства. Тот, кто захочет и сможет занять вакантное место, попадет в своего рода "резонанс" с полем космических законов, откроет доступ к вышеназванной энергии и станет ее проводником; иными словами, отныне ему "пойдет карта". И всё. Надо или не надо, стоит или не стоит занимать это место и пользоваться этим источником энергии, остается делом свободного выбора людей, который они призваны делать, исходя из чисто человеческих, житейских соображений, совершенно независимо от того (не имеющего для них никакой самостоятельной этической ценности) факта, будет или не будет этот выбор отвечать предустановлениям / преференциям Неба. Точно так же физик, компонуя ядерную бомбу, учитывает как можно полнее, насколько его проект соответствует или не соответствует законам природы, однако бомбу-то он строит вовсе не ради соответствия или приближения к этим законам, и никакого этико-религиозного пафоса в это приближение не вкладывает! Не случайно монгольские эдикты пользовались именно формулой "Силой Неба, приказ хана": этот способ выражения подразумевает только то, что монгольский хаган, благодаря занятому им положению, опирается на источник самой могучей и грозной энергии мира, и сопротивляться ему поэтому совершенно бесполезно. Религиозного пафоса здесь не больше, чем в совершенно аналогичной формуле компьютерных оппонентов из "Цивилизации": "Покоритесь! Наши слова опираются на ЯДЕРНОЕ ОРУЖИЕ!", - смотри подробно Приложение 2 об имперском мировоззрении монголов.

Итак, монгольская мировая революция безрелигиозна и безблагодатна. Можно сказать, что это единственная мировая революция, спроектированная и осуществленная "обывателями" (правда, кочевыми), чуждая любым сверхценностям, любому иррационализму, любой "духовности" и "вертикали". С подлинной гениальностью это уловил Заболоцкий; его "Рубрук в Монголии" содержит больше правды о Монгольской империи, чем все сочинения российских и европейских историков (кроме монголоведов) вместе взятые. Нужные строфы "Рубрука..." читатель найдет в Приложении 1; здесь нужно еще раз подчеркнуть, что стеснительная дисциплина и иерархическое подчинение военного образца, предписанные "Ясой", ни в какой степени не ставили себе целью какое-либо очищение или улучшение общества. Как упоминалось, монгольская революция не собиралась совершенствовать своего носителя; больше того, весь свой смысл и оправдание она и видела в том, чтобы обеспечить людям возможность пользоваться в свое удовольствие доступными им самыми обычными житейскими радостями, что с точки зрения монголов и есть высшая ценность существования. В конце концов, какие высшие обещания давала монгольская революция своему народу? "Положить в ваши рты сахар, завернуть животы ваших жен в драгоценные ткани"! Поэтому Монгольская империя не мешалась в частную жизнь монголов; она всего лишь хотела устрашить и связать их в такой степени, чтобы они не могли заниматься бунтами, усобицами и уголовными преступлениями друг против друга. С неизбежными поправками на обстоятельства времени и места Монгольская империя походит на современную Американскую империю (причем скорее на Американскую империю в восприятии российских патриотов, чем в ее реальном обличье), а не на Халифат, державу ромеев и т.д. Конечно, набор технических средств Монгольской империи с ее всеобщим военизированным соподчинением совершенно противоположен техническим средствам Америки - "правовому обществу", демократии и "свободам"; однако цель применения этих наборов совершенно одинакова в обоих случаях: это максимально возможный стабильный комфорт и безопасность членов общества и максимальное военное могущество системы, обеспечивающей этот комфорт и безопасность. Сам же этот набор и в US, и в Монгольской империи выбирается сугубо рациональным образом, применительно к обстоятельствам. А поскольку обстоятельства кочевого скотоводческого общества с натуральной экономикой и сплошь ручным трудом, мягко говоря, отличаются от современных, то и наборы эти оказываются совершенно разными.
Итак, монгольская революция хотела осчастливить не нового, ей же выпестованного человека, а обычного, старого, причем под счастьем понимала в точности то же, что он думал о нем и сам без всякого ее участия. Только меры, предпринятые ей для этого, носили такой масштаб и глубину, которых сам этот человек осуществить бы не смог - однако додуматься до них он был вполне в силах. Монгольская империя шла навстречу обычным коренным желаниям среднего монгола, и по характеру своих мер никак не превышала его обычное представление о соотношении допустимых добра и зла. Мог ли монгол 1206 г. после вековой всемонгольской мясорубки XII в., когда вырезались целые роды и никто не мог быть уверенным в завтрашнем дне, жаловаться, если его намертво прикрепляли к его подразделению, - но обеспечивали ему полную безопасность от раздоров и посягательств внутри его государства и возможность грабить столетние богатства чужеземных горожан вне его? В XII в., по выражению "Сокровенного сказания" - официальной секретной истории монголов - "не заворачивались в одеяла, а переведывались мечами - друг на друга всяк посягал, в вольную волю никто не живал". Непосягательство друг на друга и житье "в вольную волю" - вот что призваны были обеспечить дисциплинарные установления империи /Заметим, что положение, в которое ставила рядового монгола эта "всеобщая" военная дисциплина, надо сравнивать не с положением современного солдата-срочника, а с положением нынешнего офицера: армия не лишает его частной жизни и собственного дома и семьи, и в эту сферу не вмешивается, но в любой момент может выдернуть его из этой сферы по служебной надобности, и железно контролирует "по службе". То же, естественно, относится и к монгольским начальникам/! Они воспринимались не как знак неких новых межчеловеческих отношений "общинной солидарности" (как это хотели бы видеть евразийцы XX в.), а как обычное механическое воздействие власти, как неизбежное зло, предназначенное для предотвращения еще большего однородного и всем понятного зла, а не сотворения некоего нового добра. Соответственно, они и считались внешними, экстраординарными мерами и не затрагивали внутренний мир отдельного человека, продолжавшего жить прежде всего в пространстве традиционных личных радостей и бед и неразрывно связанных с ними личных же обязательств перед государством как сообществом "своих" людей. Поэтому европейские свидетели XIII-XIV вв. единогласно рисовали монголов в частном быту как людей простосердечных, радушных, веселых, неприхотливых и, как ни странно, чрезвычайно мирных, - словом таких, какими их считали уже и в целом, как народ, в XIX в., - а выдающийся востоковед В.В.Бартольд совершенно справедливо предупреждал, что на деле "мирный" монгол 1900 г. нисколько не отличается от "потрошителя" 1300 г., и разница между ними заключается только в политике верхов.

Судя по аттестации Плано Карпини, уже около 1240 г. установление тотального "силового" внутреннего мира между монголами состоялось на деле: по его словам, монголы не лгали друг другу и совершенно не воровали друг у друга, хотя по отношению к иностранцу то и другое считалось похвальным делом. Он же сообщает, что случаев краж, убийств, драк и даже обычных ссор среди монголов практически не бывает; что монгольские жены не вступают в незаконные связи, хотя при этом очень любят вести и слушать непристойные разговоры; последнее происходит совершенно открыто и никем не осуждается. Нет лучшей иллюстрации того, что монгольская революция считала нужным лишь подавлять наиболее опасные=взаимно-агрессивные проявления того, что на Западе Евразии назвали бы "греховной человеческой природой", но совершенно ничего не имела против самой этой природы. Как мы увидим ниже, лозунг обеспечения для монголов житейского благосостояния Империя тоже выполнила, о чем можно судить не только по отзывам путешественников, но и по самому надежному критерию - демографическому: к концу XIII в. общая численность монголов удвоилась, и это несмотря на все бесконечные кровопролитные войны, в которых они участвовали!

Другая важнейшая составляющая имперского монгольского учения - это идея универсальной вселенской монархии. В самом деле, идеал всеобщего безопасного мира несовместим с многовластием и наличием внешних врагов, да и вообще любой независимой силы, способной превратиться во врага. Эта мысль, вероятно, посещала мимолетно головы многих государственных мужей, но в область практической политики ее, пожалуй, могли перевести только в Восточной Азии, где идея мирового единодержавия уже давно была сформулирована китайцами. Во всяком случае, достижение именно глобального владычества с самого начала было неотъемлемой частью программы Чингисхана, руководствовавшейся принципом "все или ничего".

До сих пор мы говорили о том, что в имперском монгольском учении было имперского; теперь надо сказать о том, что в нем было монгольского, тем более, что именно это "монгольское" в наибольшей степени сказалось на всех, кому не посчастливилось оказаться на расстоянии более 4-5 000 км от новообразованной в 1206 Монгольской империи. Во-первых, нечего и говорить, что "народом господ" в грядущей мировой империи должны были навеки остаться монголы, и только они. Во-вторых, монголы проводили четкое разделение людей на кочевников как носителей возможной социальной гармонии (1) и в принципе не способных на нее земледельцев и горожан (2). Монгольская революция считала, что оседлая жизнь и создаваемые ею богатства неизбежно порождают столь большое разобщение, раздоры, зависть и развал, что справиться с ними невозможно. Кроме того, соперничество из-за этих богатств и чрезмерное, неконтролируемое наслаждение ими угрожало последней гарантии имперской системы - ответственности, солидарности и справедливости монгольской элиты. Развращенные легким городским добром нойоны и ханы - по самой конструкции Монгольской империи это действительно был бы смертный приговор всему ее замыслу.

Поэтому "Яса" Чингис-хана категорически запрещает и правителям, и рядовым монголам когда бы то ни было, при каких бы то ни было обстоятельствах отказываться от кочевания и переходить к оседлой или городской жизни. Нарушение этого принципа для монголов было бы равносильно отказу от расовых законов в Германии Гитлера или допущению крупной частной собственности в коммунистическом государстве; это значило отказ от самых основ революции, и все это понимали.

Что же касается людей, уже пошедших по пути оседло-городской жизни, то они рассматривались монгольской революцией как существа заведомо пропащие, разумные асоциальные унтерменши, своего рода интеллектуальный (более или менее) скот. Сами по себе такие люди (народы) не имели никакой ценности; им монгольская революция счастья дарить совершенно не собиралась, никаких обязательств перед ними на себя не брала и вообще не имела к ним никакого отношения. Однако, в силу накопления тех самых городских богатств, они представляли собой удобный объект для кочевого грабежа или постоянного паразитирования, и в этом качестве могли быть сохранены в грядущем универсальном обществе. В целом можно, однако, заметить, что монголы при всяком удобном случае старались вырезать как можно больше городского и оседлого населения, предпочитая вовсе не иметь дела с таким человеческим материалом, чем включать его в общество, устои которого должны были взаимно отторгаться с этим материалом уже по самой природе обеих сторон (ср. Приложение 3).

Разумеется, любые отдельные представители любых народов могли получать любые посты на административной гражданской службе монголов. Конечно, от этого к ним не относились как к настоящим людям, "своим", народу Империи (формальным признаком последних было прямое включение в десятеричную военно-административную систему "крыльев"); отношение к таким выдвиженцам (вроде знаменитого Махмуда Ялавача) было таким же, как у большевиков - к нанятым ими "буржуазным спецам". Иное дело - кочевники: их монголы охотно ассоциировали и вводили в состав подлинного народа Империи, ради которого она и существовала. Кочевники (почти сплошь тюрки) включались в десятеричную систему, всей массой числились членами сообщества "монголов" (превратившегося в особое сословие, имперский народ в точном смысле слова) и могли занимать любые посты, кроме ханского. Ханский пост, однако, не могли занимать и монголы, кроме чингисидов, так что кочевые немонголы, включенные в систему "крыльев", были полностью уравнены со своими соратниками-монголами в правах. Поэтому известный этнос Афганистана, хазарейцы, сложился как смешанный тюрко-монгольский, в Золотой Орде монголы, кроме ханского рода, были вскоре полностью ассимилированы кыпчаками-половцами (и даже сама Золотая Орда у мусульманских авторов порой именовалась Дешт-и-Кыпчак), а в области прямого управления великого монголо-китайского хагана (помимо территорий его вассалов) значилось всего четыре сословия: "монголы", "западные люди/мусульмане" - сэмужэнь (оседлые уйгуры, иранцы и пр.), "северокитайцы" - ханьжэнь и "южнокитайцы" - наньжэнь: тюркские кочевники Центральной Азии могут приходиться в этом реестре только на разряд "монголов".

Тут возникает естественный вопрос: межчеловеческая вражда изнуряет людей по всему миру, а тотальная военизированная и сугубо прагматичная власть как средство прекращения раздоров - сам по себе секрет невеликий. Почему же монголы оказались единственной крупной силой в мировой истории, попытавшейся осуществить соответствующий проект? Во-первых, потому, что большинство развитых обществ Евразии не были столь принципиально прагматичными, их культуры имели пресловутое "вертикальное" измерение (причем оно и считалось главным), и, соответственно, прекращение розни между людьми было для них побочной задачей, автоматически разрешаемой в ходе общего приближения людей к Богу. Во-вторых, в подавляющем большинстве обществ Евразии люди (прежде всего оседлые) дорожили частной свободой куда больше, чем монголы XIII в., и та военизированная организация всей жизни, которой требовала монгольская революция, показалась бы им непосильным бременем и слишком высокой ценой даже за налаживание прочного внутреннего мира "по горизонтали". В свою очередь, у этого различия в отношении к частной свободе были веские психологические причины. Для начала, в кочевых обществах люди в принципе находятся в гораздо более сильной взаимозависимости, чем в оседлых, что порождает куда большую степень солидарности всех видов, от искреннего товарищества до силового соподчинения. Поэтому жесткая дисциплина монгольской революции для самих монголов не так уж далеко отстояла от их обычной, дореволюционной жизни, и была к ней во всяком случае гораздо ближе, чем к привычному быту оседлых народов; таким образом, переходя к ней, монголы теряли бы в частной вольности куда меньше, чем русские, иранцы и даже китайцы. Вдобавок страшные события XII в., превратившие монгольскую степь в сцену непрерывной безвыходной мясорубки, длившейся многие десятилетия подряд, так обострили страдания монголов от неизбывного кровопролития, что для избавления от него им не казалось чрезмерным пойти уже и на такое ужесточение дисциплины, которое оказалось бы немалым даже по их собственным понятиям. Напомним, что кроме опустошительных междоусобиц, последовавших за распадом раннемонгольского государства - "Хамаг монгол улуса" - в середине XII в., монголы подвергались еще и систематической резне со стороны чжурчженьской империи Цзинь, регулярно посылавшей в степи войска с официальной целью истребить как можно больше кочевых варваров, пока они не размножились настолько, чтобы представлять серьезную опасность. Именно против этих двух общих бедствий и была направлена программа Чингис-хана: всеобщая военизированная иерархия призвана была навсегда покончить с усобицами, мировая империя - с малейшей угрозой извне.

Интересно, что для самого Чингис-хана позитивная часть его собственной программы (которая в его же собственных глазах была ее единственным оправданием) особой эмоциональной ценности не представляла; для него лично наиболее притягательной частью монгольской революции было то, что, осуществляя ее, можно было убить и замучить многое множество людей. Как известно, лично (так сказать, не по "программе", а по "железу"), Чингис был несомненным садистом, ясно отдавал себе в этом отчет и в минуту откровенности любил шокировать собственных приверженцев рассуждениями о том, что высшее наслаждение в мире - это-де убить врага и созерцать горе, унижение и страх его родных и подданных / Поучение Чингиса согласно Рашидаддину: "Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет. Заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами, в том, чтобы сесть на его хорошего хода с гладкими крупами меринов, в том, чтобы превратить животы его прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку, смотреть на их разноцветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета спелой вишни сосать!" Легко заметить, что собственно позитивное наслаждение - наслаждение от обладания некими благами - здесь идет на последнем месте, и его непременным условием является тот факт, что эти блага были только что у кого-то отняты/. Похвалялся на пирах он тоже не справедливостью, благодеяниями и щедротами по отношению к монголам (каковые за ним значились в достаточном количестве), а почти исключительно тем, как много разного народа он перебил. Во время похода на запад Чингис-хан в кругу приближенных хвалился тем, что убил много людей. Один из бывших приближенных к хорезмшаху людей, плененных Чингисом, присутствовавший при разговоре, был уязвлен и решился заметить: 'Если хан и его слуги перебьют всех людей, среди кого же будет жить его слава?' Чингис не сделал ему ничего плохого, но обозвал глупцом и очень серьезно ответил: 'Государей в мире много. Я творил всеобщую резню и разрушения повсюду, куда ступали копыта коней войска Мухаммада огузского хорезмшаха. А остальные народы, что находятся в странах других государей, сложат рассказы во славу мою!'" После поголовного истребления тангутов Чингис приказал ежедневно за обедом напоминать ему об этом словами "до потомков потомков их, до последнего раба!" - такое удовольствие ему доставлял тотальный характер избиения.

В общем, по отношению к своему собственному делу и народу Чингис выступал в роли гениального главврача-хирурга, который проводит в своей клинике спасительные и благодетельные для его пациентов операции, но самого его во всем этом деле эмоционально привлекает вовсе не спасение пациентов, а только то, что при операциях можно (и нужно) резать скальпелем живую плоть. Поскольку свои душевные склонности наш хирург программно осуществляет на путях хирургии, а не серийных убийств, пациенты и врачи его ценят и уважают как руководителя - но и цену ему лично тоже прекрасно знают. Соратники, родичи и преемники Чингис-хана относились к нему именно по этой модели и этого нисколько не скрывали (по крайней мере друг перед другом). Чего стоит хотя бы "Сокровенное сказание" - знаменитая тайная история основания Монгольской империи, выражавшая, как показал Гумилев, мировоззрение ее "старых борцов", "трудившихся и созидавших государство вместе с Чингис-ханом". "Сокровенное сказание" категорически не предназначалось для широкой публики, но из поколения в поколение передавалось в правящем роду Чингисидов; отсюда видно, что сами властители империи видели в нем некую последнюю, настоящую правду. Между тем в "Сокровенном сказании", как продемонстрировал тот же Гумилев, Темуджин как человек последовательно изображается трусливым, жестоким, злым, вероломным даже по отношению к ближайшим родичам и друзьям, но как правитель, как "Чингис-хан", он так же последовательно представлен здесь благодетельным, справедливым, ответственным по отношению к благу своих всемонгольских подданных.

Дата добавления: 2015-07-16