Старчукова (Шебаршина) Мария Яковлевна

Опубликовано 04 июля 2013 года

Я родилась 19 августа 1924-го года в таежном селе Николаевское Улетовского района Читинской области. В отличие от современных девчонок, у нас не было ни дискотек, ни ночных клубов, нельзя было до 16 лет ходить на вечерние сеансы в кино. Но в то же время имелась большая кружковая работа военно-патриотической направленности – все стремились получить значки «Ворошиловский стрелок», ГСО, ГТО, ПВХО. Сдавали зачеты, и чем больше в классе было значкистов, тем выше он ценился, хотя, конечно же, успеваемость играла столь же важную роль.

Папа у меня был коренным охотником, мы жили в тайге, имели крепкое хозяйство, поэтому, когда вступали в колхоз, имелось две коровы, быки. Быков папа добровольно сдал в колхоз, и стал работать в артели «Союз Пушнины». Все, что они добывали, сразу же сдавали в пункт приема пушнины, для охотников такая система оказалась очень удобной, у нас было восемь собак, так даже на собак давали норму питания, отец мешками привозил крупу, тогда в селе не было электричества, нам выдавали керосин, в общем, все, что необходимо для жизни. В моем детстве жизнь оставалась дремучей и несовершенной. У нас даже школы никакой не было поблизости. Ребята шли в школу крестьянской молодежи, в которой оканчивали пять-шесть классов, и уже сами преподавателями становились в каждой деревне и ходили по хаткам. Вместе со мной и мама, и бабушка учились, расписывали буквы в тетради, и вскоре стали расписываться в бумагах.

Из церкви сделали клуб, рядом установили рупор, то есть появилось первое радио. Но какая радость была, когда зажглась первая лампочка на селе! Как мы бежали за первым автомобилем, появившимся в 1930-е годы! Страна развивалась такими темпами, что «пятилетка в четыре года» стало не просто девизом, а реальностью. Это была наша суть, все делалось открыто и искренне, родители работали от всей души. Мы всегда ждали 1 октября, когда происходило небольшое снижение цены на продукты. С 1 апреля падали цены на молоко, на яйца. Никто голодным не был, даже в 1933-м году, когда прошла такая мощная саранча, что у нас ни лебеды, ни деревьев не осталось. Черной тучей летели, останавливались на поле, оставляли после себя зеленых червей и тучей набрасывались на другое село. Уничтожалось все. И те же кулаки, которые припрятали в стогах мешки крупы или какой-нибудь муки, все доставали, разливали по кружкам и тем кормили нас, детей, чтобы ребятишки голодными не были. Такое было братство и сплочение в селе. В 1933-м году папа из тайги вышел, и мы переехали в Читу. Отец работал на мелькомбинате, был первым ударником. Помню, что когда мы шли на первомайскую демонстрацию, то впереди несли его портрет.

Сейчас в людях чувствуется какая-то агрессивность, зависть, у нас этого никогда не было. Страна развивалась и мы вместе с ней, при этом все были большими патриотами, готовились к войне. Произошли события на озере Хасан в 1938-м году, бои в районе Халхин-Гол в 1939-м. У нас все время чувствовалась угроза со стороны милитаристской Японии. Регулярно появлялись новости о том, что пограничники ловили вражеских диверсантов, прятавшихся в тайге. Так что мы были подготовлены к труду и обороне. В 1941-м году нам всем исполнялось по 17 лет, я с нетерпением ждала августа, когда и сама стану семнадцатилетней. Мы все были записаны на занятия в городской аэроклуб, в то время это было очень модное дело среди молодежи. У нас на планере разбилась Полина Осипенко и Серов, но несмотря ни на что все девочки стремились стать летчицами, не говоря уже о мальчишках.

В июне 1941-го года мы сдавали экзамены по всем предметам, в том числе и по Конституции Советского Союза. Мы сдали последний экзамен по зоологии 21 июня. Выпускной вечер должен был состояться в читинском городском саду, естественно, не планировалось никаких балов, поэтому платьев мы не шили, такая мода тогда в целом не имела распространения. Так как у нас временная разница в шесть часов с Москвой, то день прошел спокойно. И только мы зашли в сад, при входе в который висел огромный рупор, как одними из первых услышали, как нарком иностранных дел СССР Вячеслав Михайлович Молотов объявил о начале войны с Германией. Боже мой, свет сразу же погасили, и люди безо всякой команды пошли в военкомат. Мы также всем классов со своей старшей пионервожатой как комсомольцы (мне, правда, еще комсомольский билет не успели выписать, потому что бланков не было) двинулись вместе со всеми. Я шла и думала о том, что имею с собой только рекомендации от членов ВЛКСМ и выписку из горкома комсомола о том, что меня приняли в их ряды. Очень переживала. Пришли в горвоенкомат. Слезы, женщины плачут и причитают. Мужчины как-то замолчали, бьется одна мысль – все на фронт, все на фронт. В Сибири был удивительный патриотизм. Я видела, со всех заводов вместе с нами шли и женщины, и мужчины.

В военкомате из-за летней теплой погоды прямо на улице поставили столы, которые осветили лампочками. Стоит толпа, все пишут заявление о том, что хотят добровольно пойти на фронт. Когда наша очередь подошла, мы с подружкой рассказали, что родились в 1924-м году. Уже перешли в восьмой класс, потому что в школу брали с восьми лет, не раньше. Какой-то военный за столом записали все данные, и задал последний вопрос: «Паспорт есть?» Ответили: «Нет, но мы получим». Тогда он оборвал все разговоры: «Вот когда получите, тогда и приходите. Следующий». Мы к другому столу подходили, снова занимали очередь, но везде получали один и тот же ответ. В целом в нашем классе получилось так: кто успел стать семнадцатилетним до 22 июня, добровольно пошли на фронт комсомольцами. Меня не взяли, потому что мне исполнилось семнадцать лет только в августе 1941-го года.

Но тут буквально на второй день меня с подружкой и другими одноклассниками снова вызывают в военкомат. Оказалось, что открываются курсы железнодорожников, мужчин на паровозах не хватает, срочно нужны помощники машинистов. Только пришли в Читинскую школу военных техников, которая раньше называлась железнодорожным ремесленным училищем, как всех учащихся бросили на восстановление нескольких километров путей железной дороги на Хабаровск. Они были полностью разрушены, на некоторых участках рельсы стояли столбом, шпалы были выворочены.

Местные жители говорили, что это диверсия со стороны Японии, но мы тогда все на японцев сваливали, со стороны которых ждали войны. Вместе с нами трудились воспитанники Хабаровской и Иркутской школ военных техников. Работали от зари до зари, местами полностью меняли полотно, питание привозили, а спали мы под открытым небом. Когда ровно через месяц упорного труда мы встретились со своими товарищами, восстанавливавшими полотно нам навстречу, то все обнимались и плакали, что наконец-то этот тяжелейший труд закончился. Когда мы навели путь, то увидели, что нас ждали эшелоны. В течение трех дней мы оставались на месте, потому что по железной дороге непрерывным потоком шла составы с пехотой, кавалерией, танками и зачехленной артиллерией. Солдаты из проходящих составом почему-то решили, что мы, загорелые, оборванные и грязные, являемся заключенными, и показывали нам с помощью двух рук решетку. Спрашивали на ходу: «Сколько лет?» Со смехом отвечали, что десять. В ответ нам бросали печенье и сухой паек. Всем участникам этой работы решили после войны вручить медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», но я не стала получать, потому что после армии уже получила медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»

Через несколько дней после возвращения в Читу пришел приказ – так как железнодорожный транспорт отныне полностью военизирован, к нему предъявляются фронтовые требования, и помощниками машиниста могут быть только мужчины. Тогда нас, девушек, отчислили из школы военных техников. Тем временем городскую промышленность поставили на военные рельсы, кожзавод перешел на шитье сапог и ботинок для армии, шубзавод стал делать солдатские полушубки, шапки и рукавицы. Потом стали прибывать эвакуированные заводы, женщины пошли на них работать, ведь большинство мужчин, в том числе моего отца и двух старших братьев, призвали на фронт. Я пошла на курсы связистов, которые были организованы при ОСАВИАХИМе: готовили радистов, телефонистов, в общем, связистов первой необходимости. Одновременно стала посещать курсы РОКК (Российское общество Красного Креста), которые занимались подготовкой сандружинниц. В Чите начали работать госпиталя, в которые вскоре поступили первые раненые, и в ходе нашего визита в палату к больным выяснилось, что я не переносила совершенно вида крови, когда бинты срываю с застарелой раны, мне стало плохо, затошнило. В итоге врачи сказали, что медика из меня не получится. Получила гражданскую специальность «связист». В 1942-м году снова пришла в военкомат, меня зачислили добровольцем в армию, при этом спросили, где бы хотела служить. Ответила, что или в авиации, или на флоте.

После прохождения медкомиссии мне объявили: «Направляем вас в Куйбышевскую школу пилотов Рабоче-Крестьянского военно-морского флота. Они в течение двух лет готовят пилотов для военно-морской авиации». Отвечаю: «Ой, два года, это так долго, война закончится!» Объяснили, что ничего, там организованы ускоренные курсы. Выбрали в авиацию самых здоровых и высоких призывников, а так как я была высокого роста, то оказалась в числе счастливчиков. Почти месяц ехали до города Куйбышева, прибыли радостными и счастливыми, что нас зачислили в будущие пилоты. Только выдали форму, как вдруг пришел сталинский приказ: на отделении пилотов оставить только ребят, время обучения в школе сократить – вместо двух лет за один год ребят выпускали пилотами со званием «сержант», потому что учили только взлету и посадке, а тактика боя шла по самой ускоренной программе. Всех девочек решили направить во вспомогательные службы – в прибористы и метеорологи. При этом кто-то по секреты нам сообщил, что из связистов будут готовить воздушных стрелков, поэтому все девчонки ринулись в связь, настолько мечтали летать. Отбирали по конкурсу, проверяли и слух, и зрение, все на свете должно быть отменным. С утра начиналась учеба, вечером мы и баржи разгружали, и вагоны сопровождали, и составы комплектовали. Затем нам сказали, что курсы станут проходить в две смены, и сократили обучение вместо года до шести месяцев. При этом официально объявили о том, что кто будет без «троек» учиться, те пойдут во фронтовые части, остальные останутся в тыловых частях. В это время как раз разразился Сталинград, и мы каждый день с замиранием слушали фронтовую сводку. Меня как самую высокую в группе по росту сразу же назначили старшей в отделении из 12 девушек.

Вскоре мы стали ходить на караульную службу в расположенный неподалеку правительственный аэродром. Надо сказать, что в то время очень сильно опасались всяких диверсантов. Нас настолько запугали перед первыми караулами, что всем казалось – враг везде и повсюду, подслушивает и крадется. Боялись сильно. Я была как командир отделения разводящей или начальником караула. Когда идем на аэродром, по дороге растет высокая трава, везде ветер шумит, смутно видно крепежные тумбы, и нам каждый раз казалось, что в траве кто-то крадется, чтобы взорвать аэродром.

В результате у нас произошло несколько забавных случаев. Однажды стояла на посту девушка из моего отделения Саша Крашенинникова, внезапно услышала какой-то шум у забора, и выстрелила в темноту. Послышался какой-то скулеж. Когда мы прибежали из караулки и через некоторое время пошли посмотреть, в кого же она попала. Оказалось, это была собака, которая, видно, прыгнула на невысокий забор, потому что хотела проникнуть на кухню. Как Саша в нее попала, непонятно, мы ведь при свете дня на стрельбище по мишени не всегда попадали. Наверное, от страха меткость возросла.

Затем к нам прилетел гидросамолет, в котором находился мой будущий второй муж Шебаршин. На наших курсах училась Савина, которая имела прекрасный голос, и стоя на посту ночью все время пела романс «Соловей» Александра Александровича Алябьева. А тут в связи с прилетом гидросамолета комиссар нашей школы решил проверить посты с каким-то проверяющим. Слышат, как она поет, подходят и спрашивают Савину, находится ли она на посту. Разговорились, и тут комиссар интересуется: «А винтовка-то заряжена? А ну дай посмотрим». Савина отдала оружие, тот его взял и ушел. Мы-то еще дети были, ну как могло прийти в голову мысль не отдать винтовку комиссару, пусть даже ты стоишь на посту. Бедную девушку после этого случая на комсомольском собрании разбирали.

С нами учились девочки из Москвы, которые нас, дальневосточниц, называли «зелеными». Дело в том, что у нас не было ни самоволок, ничего такого, а москвички умудрялись через забор пробираться в школу пилотов к ребятам, как-то договаривались и сбегали с ними на танцы или еще что. Мы же как были «зелеными», так и остались. Даже танцевать толком не умели, ведь забрали в армию фактически со школьной скамьи.

В ноябре 1942-го года все мое отделение с отличием окончило курсы связистов, и мы получили значки «Отличник военно-морского флота». Приехали в Москву 5 декабря в День Сталинской Конституции. Боже, как же мы, сибиряки, готовились встретить столицу Родины. Все страстно желали увидеть кремлевские звезды. Нас привезли глубокой ночью и разместили на ближайшем к вокзалу аэродроме в палатке. К счастью, они были утепленные, внутри стояли буржуйки. На следующий день после прибытия нас повезли в баню, надо было поменять форму, мы приехали в обычной полевой форме, а попали в военно-морскую авиацию. И по дороге осмотрели Москву. На всех окнах перекрещенные ленты, на Красной площади никаких кремлевских звезд не увидели, все замотано в ткань и замаскировано, бронзовая квадрига с академического Большого театра была убрана. Не узнаем Москву, какой ее изучали по картинкам в Забайкалье. Народ вокруг какой-то тихий, многие шли с лопатами, навстречу часто попадались военные и ополченцы, потому что не утихали бои на Ржевском выступе. Через неделю всех перевели по казармам. По ночам происходили отдельные налеты вражеских самолетов. Раздавалась тревога, зенитки на крышах домов открывали частый огонь. Мы же выбегали из казармы и сразу же направлялись на свои временные посты. Если немецкий самолет прорывался, тут же со всех сторон прожектора скрещивались и брали его в окружение, после чего вели в небе. Вот так начались наши военные будни.

Меня как отличницу боевой подготовки направили на аэродром «Измайлово», который находился в ближнем пригороде на северо-востоке Москвы. Здесь располагался 65-й отдельный Краснознаменный транспортный авиаполк спецназначения Военно-Воздушных сил Военно-Морского флота СССР. Это был центральный аэродром военно-морского флота, мы обслуживали транспортную авиацию Балтийского, Северного и Черноморского флотов. Когда я прибыла, то оказалось, что я единственная девушка на аэродроме, кроме меня была только женщина-врач. Хотя все оставалось неблагоустроенным, никто не замечал трудностей. И все рвались на фронт, я написала два рапорта с просьбой отправить меня в летное училище, но к тому времени больше никого из девушек в пилоты решили не брать, и направляли только во вспомогательные летно-технические службы.

Когда я пришла в дежурную землянку к молодым ребятам-техникам, то сразу же предупредила: «Отныне никаких анекдотов, никакого мата и курений, это мое рабочее место!» Они удивились: «Смотри, какая!» Но послушались. Затем меня вызывает аэродромный инженер, и говорит: «Ты же мне всю авиацию испортила, я же с технарями объясниться не могу на понятном им языке!»

Первое время приходилось натягивать связь от дежурного пункта к штабу аэродрома. Телефонную катушку разматываешь, постоянно взлетают самолеты, линию не закрепляли, поэтому из-за мощи мотора, особенно если в воздух поднимался бомбардировщик или транспортный самолет, весь провод вместе с телефонным аппаратом наматывался на пропеллер. Где-то все хозяйство падает на землю, а ты идешь и начинаешь заново прокладывать линию связи. Работали зимой 1942/1943-го года на открытом воздухе, стоял такой мороз, что руки примерзали к клеммам.

Когда связь наладили, меня зачислили в дежурный стартовый наряд, потому что я великолепно знала все семафорные сигналы, в том числе и флажками. Нас хорошо учили на курсах, и пусть половина знаний на службе не пригодилась, зато натаскали каждую на связиста высшей квалификации. Но ни в один самолет меня поначалу не брали. Дело в том, что на аэродроме очень суеверный народ, я пришла к начальнику штаба полка, расплакалась, рассказала о том, что с отличием все окончила, а меня даже на проверку метеоусловий в воздух не берут. Он рассерженно отвечает: «Да попробуй ты поговори с нашими дураками, они вплоть до того сопротивляются и кричат, что готовы перейти в другую часть, мол, женщина на корабле и в самолете к несчастью». Причем настолько это было укоренено, что становилось прямо-таки смешно. Через какое-то время летчики сдались и стали брать меня на проверку метеоусловий, но в основном служила в стартовом наряде. А подняться в воздух – это была огромная радость.

Мои функции в дежурном наряде заключались в том, чтобы опознавать самолеты, заходящие на посадку. Они посылали к нам опознавательную радиоленту, а в случае невозможности сделать это летчики перед вылетом запоминали пароль: «Я – свой». Без предупреждения прилетали только самолеты со специальным заданием, все-таки мы являлись центральным аэродромом военно-воздушных сил ВМФ, но иногда заходили летчики и на вынужденную посадку. Тогда в качестве опознавательных знаков использовалось покачивание крылом, а если садились вечером – то давали из кабины две ракеты – красную и зеленую. Я очень хорошо знала все марки самолетов, поэтому когда заболевал оперативный дежурный, которого сейчас называют диспетчер, то все время подменяла его. Эта работа мне нравилась, в отличие от казенного штабного дела, к которому меня время от времени привлекали.

Однажды у нас на аэродроме совершил вынужденную посадку мой будущий муж Петр Федорович Иванов, комэск 40-го Краснознаменного авиационного полка пикирующих бомбардировщиков ВВС Черноморского флота. Их перебрасывали в Японию, а у него были нелады с самолетом. Зашли они на посадку без связи, и я побежала к самолету выяснить, в чем же дело, сама худенькая и беленькая, в летном комбинезоне с морской бляхой, с короткой стрижкой. Подбегаю к радисту, а он уже понял, что я связист, и кричит мне: «Ты понимаешь, …, не работает рация». Так сильно матерился, что мне стало страшно, я бегом на аэродром, говорю командиру полетов, что не пойду больше, там радист матом ругается. Тот берет меня за руку и говорит: «А ну-ка, пойдем к нему». Подходит к матерщиннику и как на него накинулся: «Ты что творишь! К тебе дивчина с добром подошла, а ты матом на нее ругаешься!» Тот в ответ разводит руками, мол, он же думал, что это хлопчик. Вот такие казусы происходили.

Теперь расскажу о вылетах на проверку метеоусловий. Мы замеряли видимость в основном по ночам, тогда полеты были примитивными, только чуть гроза или дождь, уже нельзя летать, особенно если гроза. Мы занимались этим с 2 до 4 часов ночи. Летали в основном в сторону Чертаново, после чего передавали подлетающим к аэродрому летчикам, что видимость на такой-то высоте составляет столько-то. В результате летчик мог спокойно ориентироваться по приборам. После же ранних утренних замеров видимости мы звонили в наркомат и докладывали, какая погода, ясное ли небо, есть ли туман. Иногда приходилось заниматься замерами метеоусловий чуть ли не каждый день, потому что наши летчики перегоняли на фронт иностранную технику, полученную по ленд-лизу, и новые отечественные самолеты. В нашем полку этой работой занималась целая эскадрилья. Несмотря на то, что к проверке метеоусловий относились очень и очень серьезно, не обходилось без несчастных случаев. Однажды, когда наши летчики перегоняли новую технику, то сильно торопились, самолеты ждали на фронте, вылетели в сильный туман и многие ребята погибли, врезавшись в какие-то горы на пути перелета.

Не стоит думать, что в транспортной авиации не было потерь. Часто наши самолеты по различным спецзаданиям летали над линией фронта, и некоторые летчики даже к нам возвращались без памяти. Только и могли, что посадить машину, их уже поджидала «скорая помощь». В этом заключалась сила воли летчика – несмотря ни на что, он должен посадить самолет. Так как меня избрали комсоргом, то время от времени мне приходилось писать письма родным. Летчики перед вылетами обычно сами просили: «Напиши моей девушке или маме, если не вернусь». Родственники в ответ пишут письмо, в котором просят указать последние слова погибшего, рассказать, с кем он говорил. А с кем он разговаривал?! Бывает, садишься завтракать – пять столов занято, а когда приходишь на ужин, то за одним уже нет людей.

Должна также подчеркнуть, что в военно-морской авиации надо было десять раз умереть и на 11-й раз воскреснуть, чтобы получить звание Героя Советского Союза. Ежедневные вылеты воспринимались как работа, а работать надо было хорошо. Многих просто не замечали. Награды доставались так – кто как попадал. Мы часто смеялись, потому что штабные работники полка по два-три раза попадали в наградные ведомости, а летчики, которые топили корабли или ежедневно перегоняли на фронт иностранные самолеты, полученные по ленд-лизу, оставались даже без медалей.

Какие самолеты перегоняли? В основном «Каталины» и «Харрикейны», изредка «Бостоны». Причем, по отзывам наших летчиков, первые два типа самолетов – это была не лучшая техника. Только чуть на английском «Харрикейне» перебрал время в воздухе, тут же мог воспламениться мотор. «Каталины» как гидросамолеты можно было зимой на лыжи поставить, но они имели небольшую скорость, и в целом, по отзывам летчиков, были ничем не лучше нашего ТБ-3, который называли «Братская Могила». А экипаж составлял 6-8 человек. Надо сказать, что американская техника славилась «Бостонами», но в целом ребята больше всего уважали советскую технику, особенно МиГи, ЛаГГи и Илы. Бывало, что к нам на аэродром прилетали летчики с фронта, потерявшие свои машины, они брали перегнанные самолеты, облетывали их и улетали обратно на передовую.

У нас побыли практически все известные советские конструкторы, но особенно часто к нам на аэродром приезжал авиаконструктор Сергей Владимирович Ильюшин, который проводил летные «вывозные» эксперименты. У нас служил Герой Советского Союза, генерал-майор авиации летчик-испытатель Владимир Константинович Коккинаки, который занимался очень опасным и ответственным делом – проверял, какие есть недоработки в новой машине и при этом нужно было еще и сохранить прототип во что бы то ни стало. Когда испытывали последний Ил-10, он не выбрасывал шасси в воздухе, и командование с земли приказывало Коккинаки сажать его на живот, на брюхо, чтобы сохранить модель. Но Владимир Константинович до того болтался в небе, пока у него шасси не вывалились. Бензин кончался, а он все равно стремился сохранить самолет – таковы были летчики-испытатели.

Довелось видеть даже знаменитый сверхсекретный американский стратегический бомбардировщик B-29 «Суперфортресс», который наши самолеты смогли как-то перехватить на Дальнем Востоке. Американцы совершили вынужденную посадку в Советском Союзе, и заместитель начальника летной инспекции военно-воздушных сил военно-морского флота подполковника Соломон Борисович Рейдель, служивший на нашем аэродроме, отправился туда. Он перегнал этот самолет к нам, и тот стоял на взлетной полосе примерно с месяц, его конструкцию тщательно проверяли и разбирали буквально «по винтикам». Позже рассказывали, что часть конструкторских решений использовали в разработке отечественных бомбардировщиков.

С нашего аэродрома Верховный Главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин вылетел на Тегеранскую конференцию, но нас, естественно, и близко никого не допускали на аэродроме, его специальная команда сопровождала. А так наши транспортные самолеты обслуживали командующих различных флотов. Летал от нас и нарком ВМФ СССР адмирал Николай Герасимович Кузнецов, и начальник отдела перелетов ВВС ВМФ Герой Советского Союза полковник Маврикий Трофимович Слепнев, который меня в партию рекомендовал в 1944-м году. Он был член полковой партийной комиссии, и к нам очень часто приезжал, но мы с ним в основном общались по телефону, потому что я была дежурной по связи. Когда он в первый раз приехал, то спросил: «Где ваша пищалка?» Я имела тонкий голос, но когда вышла, рост-то высокий, он говорит: «Боже, да это дивчина, а я думал, что мне отвечает какая-то маленькая пигалица!»

В 1945-м году стало чувствоваться приближение Победы. Я подружилась с девушками с соседней части, 39-й авиационной базы военно-воздушных сил военно-морского флота, которые работали по вольному найму бухгалтерами, шоферами и связистками. Когда ночью 9 мая 1945-го года мы услышали по радио голос Юрия Борисовича Левитана о капитуляции Германии, то повыскакивали, всем тут же дали увольнительные. Мы пошли в Москву, где присоединились к общей толпе, двигавшейся к Красной площади. Метро не работало, трамваи остановились, потому что людей нацепляли так, что уже не могли никуда идти. До самого вечера гуляли по столице и в итоге пришли на Красную площадь. Все очень хотели видеть Иосифа Виссарионовича Сталина и ждали, что он выступит, будет нас поздравлять. Красная площадь была освещена прожекторами, и на крепостную стену вышли руководители государства. Мы узнали бородку Председателя Президиума Верховного Совета СССР Михаила Ивановича Калинина. Нарком иностранных дел СССР Вячеслав Михайлович Молотов стоял в своей знаменитой шляпе, хотя был май месяц, рядом с ним находился нарком внешней торговли Советского Союза Анастас Иванович Микоян. Из-за сумерек свет плохой, но Сталина я почему-то не увидела, видимо, он к нам не вышел тогда. Народу было столько, что яблоку негде упасть. Мы стоим, вслух мечтаем, какая жизнь настанет после войны, сначала неделя праздников, а потом настанет богатая жизнь. Кто-то принялся бросать деньги вверх, на головы посыпалось множество мелочи, получился прямо денежный дождь, который олицетворял надежды на будущую жизнь в достатке.

Затем люди заметили нас, девушек в морской военной форме, бросились обнимать и целовать, после чего стали подбрасывать на руках. Весьма неприятное ощущение – когда ты летишь и не знаешь, поймают тебя или нет. Вокруг руки, они тебя в воздухе хватают. Я все время придерживала юбку, чтобы не оголить ноги. Затем увидела, как люди, пришедшие с цветами, начали бросать букеты у стен Кремля и говорить, что здесь будет памятник Великой Отечественной войне. Не знаю, то ли место было, где сейчас действительно поставили памятник Неизвестному солдату, но там была такая гора цветов, ужас. Потом вдруг прожектора отвели, сделали затемнение, и внезапно снова засветили в небо прожектора разных цветов – красного, желтого и зеленого. Они скрестились над Красной площадью, словно выхватывали самолет, и мы увидели черную точку, гадали, неужели самолет посадят. Точка опускалась все ниже и ниже, и мы видим, что это колышется огромное полотнище, на котором был изображен портрет Иосифа Виссарионовича Сталина. Какое ликование было, Боже мой! И плакали, и дружно говорили: «Спасибо!»

- Как кормили летно-технический состав?

- Очень хорошо. Кашу гречневую даже сейчас видеть и слышать о ней не могу, потому что морских авиаторов, как и подводников, кормили на убой.

- Особист у Вас был?

- Был, майор Хорунженко. Он ничего нам плохого не делал, но как-то его сторонились. А затем он попал в неприятную историю. К нам прилетела группа летчиков-черноморцев, которую возглавлял мой будущий муж Иванов Петр Федорович, они у нас на два дня задержались. Что уж скрывать, вели себя развязано, как-никак фронтовики, черноморцы, разговаривали с каким-то блатным акцентом. Нашим летчикам по норме выдавали папиросы «Казбек», а когда черноморцы пришли за своими папиросами, по распоряжению майора Хорунженко им выдали «Беломорканал». Летчики собрали эти папиросы в какую-то торбу и принесли ему под дверь. А утром вдруг у нас выясняется, что все летчики где-то были вечером в увольнении. Рядом с аэродромом находилась какая-то деревня, наши летчики перед увольнением, бывало такое, говаривали: «К телкам пошли!» Я всю войну пребывала в уверенности, что они шли на парное молоко, раз к телкам. Насколько была наивной! О спиртном тогда даже не слышала, мне на день рождения давали лишний стакан компоту, и все. Так что никто не удивился отсутствию черноморцев, летчики из увольнения всегда приходили очень поздно. Но потом поползли слухи о том, что черноморцы подкараулили нашего Хорунженко, задрали на нем летный реглан, связали на голове поясом и сильно исколотили. Унижение какое! Майор как-то выкарабкался из той канавы, куда его забросили, и молчал. Зато на следующий день перед вылетом всем черноморцам безо всяких разговоров выдали положенные папиросы «Казбек».

- Вы помните Парад Победы 24 июня 1945-го года?

- На нашем аэродроме была репетиция воздушного Парада, который, к сожалению, так и не состоялся. Должны были лететь трижды Герои Советского Союза Александр Иванович Покрышкин и Иван Никитович Кожедуб. Первый был женат на медсестре Марии Никитичне Покрышкиной, с которой они поженились в 1944-м году, он прибыл с ней к нам. Сам же парад Победы 24 июня 1945-го года помню во всех подробностях, так как нам всем в форме разрешили идти туда. Ребят оцепление не пропустило, а нам, девчонкам, разрешили пройти поближе, мы стояли во втором ряду после охраны. И знаете, как это было здорово – выезд на лошадях Маршалов Советского Союза Константина Константиновича Рокоссовского и Георгия Константиновича Жукова. Аж мороз по коже пробирал. Больше всего мне запомнилось, как наши солдаты бросали к подножию Мавзолея вражеские знамена. Несмотря на пасмурный день и дождик на душе пела песня. После парада мы решили пойти в Богоявленский кафедральный собор в Елохове, в толпе говорили, что там будет петь сам Михайлов, но нас оттуда выгнали, ведь надо было входить с покрытыми головами, а потом мы начали хихикать, все-таки еще совсем молодежь.

- Каков был боевой путь Вашего мужа Иванова Петра Федоровича?

- Мой муж, с которым мы поженились в 1947-м году, старший лейтенант Иванов Петр Федорович, будучи еще заместителем комэска-3 40-го Краснознаменного авиационного полка пикирующих бомбардировщиков ВВС Черноморского флота в боях за Крым был награжден Орденом Александра Невского, а до этого дважды награждался Орденом «Красного Знамени». Такой был патриотизм, везде в газетах и журналах печатали информацию о комсомольцах, об их победах, в том числе и о том, как Петра наградили полководческим орденом. Его несколько раз представляли к званию Герой Советского Союза, но не давали, потому что командующий Черноморским флотом адмирал Филипп Сергеевич Октябрьский говорил: «Пока я командую флотом, Иванову звания Героя не видать». Муж любил выпить и с начальством не церемонился. Хотя и нещадно уничтожал и топил немецкие транспорты, в том числе и набитые войсками противника.

- Как члены Вашей семьи приняли участие в Великой Отечественной войне?

- Здесь надо остановиться поподробнее и объяснить некоторые вещи. Отец был нам не родным, а отчимом, но мы его очень любили и звали папой. Поначалу он находился на «броне» и работал на кожзаводе, но затем добровольно пошел в армию и погиб на Курской дуге. Причем могилу его нашли не сразу, в течение двенадцати лет он считался пропавшим без вести и мама не получала никакой пенсии. В отношении детей у нас была удивительная семья. Всего у мамы было трое родных детей, а вот два старших моих брата были приемными. Дело в том, что у мамы первым ребенком была девочка, которая умерла при родах, а в это время жена маминого брата тетя Валя рожала мальчика, и она умерла при родах. У них в семье осталось семь девочек и ни одного мальчишки. Поэтому по его просьбе мама взяла мальчика и выкормила своей грудью. В селе все знали об этом, но нам ничего не рассказывали, мы считали Федю своим родным братом. Он сам до четырнадцати лет не знал о своем происхождении и считал родного отца крестным. Тот приходил к нам, и как выпьет, обязательно возьмет брата на руки и гладит, слезы на глазах стоят. Феде это сильно не нравилось, он постоянно жаловался, мол, идет крестный, опять будет меня на коленях держать и мы убегали от него. Когда вырос и все узнал, то получил фамилию Куйдин. Добровольцем ушел на фронт, где погиб, крестный также был убит на фронте. Второй по старшинству брат Витя Юшков был племянником нашего отчима, его привезли к нам пяти лет от роду, так как его мать муж бросил, и она не могла одна прокормить всех детей. В 1939-м году он ушел в армию, учился в военно-морском училище, стал подводником, и погиб под Печенгой. Тоже поначалу пропал без вести и злые языки поговаривали, что весь экипаж подлодки якобы перешел на сторону врага. Потом выяснили, что ее потопили. В итоге маме отказали и от пенсии на отца, и на Витю, жить семья стала очень бедно, тогда мама написала мне письмо: «Доченька, скорее возвращайся, у меня трое детей, сирот, береги себя». А ей на 8 марта 1945-го года написали благодарность за то, что я отличница боевой и политической подготовки. Тогда мама по своей сибирской наивности пишет, командиру полка: «У меня трое детей, сама совсем больная стала, один мал-мала меньше, может быть, дочку раньше отпустите, мне тяжело одной их воспитывать». Это письмо зачитали на комсомольском собрании, я встала и сказала: «Нет, я пошла добровольцем в армию, и пока война не закончится, не вернусь».

После войны меня сразу не отпустили, хотя все после Дня Победы только и ждали демобилизации, я даже маме написала, что вскоре приеду. Но меня отпустили только 1 ноября 1945-го года, так как надо было дождаться, пока выпустят других специалистов нам на замену. Решила приготовить маме сюрприз и не сообщать о демобилизации в письме, мы семь дней ехали от Москвы до Читы в общем вагоне. С собой у меня был целый мешок – две или три булки белого и черного хлеба, тушенка и сахар кусками. Я помню, подъезжаю домой, идет навстречу соседка и изумляется: «Муся, ты, что ли?» А ты как, мама знает?» Отвечаю, что хочу ей в праздник 7 ноября сделать сюрприз. Тогда соседка говорит: «Боже тебя упаси, она еле на ногах стоит, ведь и отец погиб, и братья, мама страшно переживала их гибель, да и от тебя уже месяц никаких вестей нет». Объясняю, что я писала о том, что должна вот-вот приехать, а потом действительно каждый день демобилизацию обещали, то так и не отпускали. Соседка решила пойти впереди меня и подготовить маму. И действительно, она зашла и спросила маму, что, если вдруг дочка зашла. Та говорит, что от меня уже месяц нет никаких вестей. И тут я захожу, а наши жили плохо, за папу не получали ничего, он числился тогда пропавшим без вести, а мой денежный аттестат составлял пятнадцать солдатских рублей. Так что когда я зашла, мама сразу заплакала, говорит сквозь слезы, что хоть одна дочь пришла, братья погибли. Братишка Гена, 1938-го года рождения (когда уходила в армию, он совсем еще маленький был) смотрит на хлеб и сахар, и спрашивает: «Муся, а вы мне разрешите поесть досыта чаю с булкой и сахаром?» Такова была мечта ребенка. Я, конечно, не стала ждать месяц отпуска, тут же пошла работать в райком комсомола.

Потом поженились с мужем в 1947-м году и в том же году переехали в Ялту. У Петра был туберкулез открытой формы после войны, он получил путевку в военный санаторий, и здесь нас оставили на лечение, но через некоторое время он все равно умер. Сегодня я почетный гражданин города Ялты, член Пленума Ялтинского горкома компартии Украины, член городского Совета ветеранов Великой Отечественной войны, член городского женского клуба «Ялтинка». Во время работы в Ялтинской городской филармонии была руководителем культклуба, организовывала концерты и встречи, в том числе с первой в мире женщиной-космонавтом Валентиной Владимировной Терешковой. Приезжали известные люди со всего Советского Союза. В течение 25 лет председательствовала в женсовете Ялты. Все время была занята активной общественной работой. Сегодня активно организовываю работу по школам, хожу на уроки мужества, рассказываю детям о войне. В выходные мотаюсь на гору Ай-Петри, люблю ходить за грибами.

Дата добавления: 2015-07-16