Дар Гумбольдта 15 страница

— И это все? А те ребята, которые на льду?

— Оказавшиеся на льдинах люди посылали радиосигналы. Их услышали русские. На помощь отправился ледокол «Красин». Он прошел через льды и спас двоих: итальянца и шведа. Но считалось, что на льдине был третий уцелевший, так где же он? Последовали объяснения. Но они показались сомнительными, и итальянца заподозрили в каннибализме. Русский доктор на «Красине» выкачал желудок итальянца и под микроскопом обнаружил человеческие ткани. Ну, и начался ужасный скандал. На Красной площади на всеобщее обозрение выставили банку с содержимым желудка того парня под огромной надписью: «Вот как фашиствующие империалистические и капиталистические собаки пожирают друг друга. Только пролетарии знают, что такое мораль братство самопожертвование!»

— Что за черт! Из этого фильма не сделаешь, — заявил Кантабиле. — Пока что все это полнейшая чушь.

— Я предупреждал.

— Да. Только не надо зыркать. Хочешь показать, что я идиот и ничего в твоем деле не понимаю? Что у меня нет вкуса, что я не достоин составить собственное мнение?

— Это только канва, — сказал я. — Сюжет, который мы с Гумбольдтом сочиняли, начинался в сицилийской деревне. Каннибал, мы с Гумбольдтом называли его синьором Кальдофредо, теперь тихий старичок. Он продает мороженое, его любят детишки, у него единственная дочь, примерная красавица. В деревушке никто не помнит об экспедиции Нобиле. Но однажды там появляется датский журналист. Он намерен взять интервью у этого пожилого человека. Журналист пишет книгу о спасательной экспедиции «Красина». Старичок тайно встречается с ним и говорит: «Оставьте меня в покое. Вот уже пятьдесят лет как я вегетарианец. Сбиваю мороженое. Я старый человек. Не нужно позорить меня. Найдите другую тему. Жизнь полна драматических ситуаций. Я вам не нужен. Боже, дай своему слуге умереть в мире».

— Так значит, Амундсен и Нобиле только декорация, а все крутится вокруг этого итальянца? — спросила Полли.

— Гумбольдт восхищался Престоном Стерджесом[243]. Он любил «Чудо залива Моргана»[244], а также «Великого Мак-Гинти»[245] с Брайаном Донлеви[246] и Акимом Тамировым[247]. Гумбольдт хотел, чтобы в фильме появились Муссолини, и Сталин с Гитлером, и даже папа римский.

— Как папа? — поразился Кантабиле.

— Папа выдал Нобиле большой крест, чтобы сбросить его на Северном полюсе. Но фильм виделся нам водевилем, фарсом, хотя и с элементами «Эдипа в Колоне»[248]. Яростные эффектные грешники к старости приобретают магические свойства, а на смертном одре обладают властью проклинать или благословлять.

— Если фильм будет смешным, папу трогать не надо, — высказался Кантабиле.

— Загнанный в угол, старый Кальдофредо срывается с цепи. Он пытается убить журналиста, скатив на него со скалы каменную глыбу. Но в последний момент передумывает, бросается на глыбу и неимоверным усилием удерживает ее, пока машина журналиста проезжает мимо. После этого Кальдофредо выходит на деревенскую площадь, дует в рожок, которым созывает покупателей мороженого, и публично кается перед жителями городка. Рыдая, он признается в каннибализме…

— Как я понимаю, из-за этого роман его дочери катится в тартарары, — вставила Полли.

— Как раз наоборот, — поправил я. — Здесь же, на площади, жители деревни начинают высказываться. Молодой человек дочери говорит: «Давайте вспомним о том, что ели наши предки. Когда были обезьянами, мелкими зверушками и рыбками. Что едят все животные от начала времен. А ведь им мы обязаны нашим существованием».

— Ну нет, по-моему, это уже никуда не годится, — заявил Кантабиле.

Я сказал, что мне пора бриться, и они потащились за мной в ванную.

— Нет, — повторил Кантабиле. — Ничего хорошего я здесь не вижу… И все-таки, у тебя сохранился экземпляр?

Я включил электробритву, но Кантабиле отобрал ее у меня и сказал Полли:

— Не рассиживайся. Приготовь ленч для Чарли. Шагай на кухню. Немедленно. — А потом мне: — Сперва побреюсь я. Не люблю, когда бритва теплая. Чужое тепло меня раздражает.

И он начал водить жужжащей сияющей машинкой вверх и вниз, натягивая кожу и кривя лицо.

— Она приготовит тебе ленч. Правда, хорошенькая? Как она тебе, Чарли?

— Потрясающая девушка. И вроде неглупая. По ее левой руке я понял, что она замужем.

— Ну да. За каким-то растяпой, который работает на коммерческом телевидении. Пропадает там с утра до ночи. Я вижу Полли чаще, чем он. Каждое утро, когда Люси отправляется на работу в Манделин[249], приходит Полли и забирается ко мне в постель. Вижу, ты этого не одобряешь. Только выпендриваться передо мной не надо. Разве ты не завелся, как только увидел ее, разве не пытался перед ней покрасоваться? Ох уж эти маленькие желания. Перед мужиками ты так себя не ведешь.

— Признаюсь, люблю блеснуть, если рядом дамы.

Кантабиле задрал подбородок, чтобы пройтись бритвой по горлу. Кончик его бледного носа на темном фоне казался еще белее.

— Хочешь заполучить Полли?

— Я? Это что, абстрактный вопрос?

— Ничего абстрактного. Ты мне, я тебе. Вчера я разбил твою машину, таскал тебя по всему городу. Но теперь все по-другому. Я знаю, ты думаешь, мол, у тебя и так классная подружка. Мне плевать, кто она и что у нее в голове, только по сравнению с Полли она все равно низшая лига. По сравнению с Полли все девицы типичные дохлики.

— В таком случае мне следует поблагодарить тебя.

— А! Значит, не хочешь? Отказываешься? Получи свою бритву. Я закончил.

Он шлепком вложил теплую маленькую машинку в мою руку. А потом отошел от раковины, прислонился к стене ванной, скрестив руки и поставив одну ногу на носок.

— Напрасно отказываешься.

— Почему?

Лицо Ринальдо, совершенно лишенное красок, вспыхнуло бледным огнем:

— Можем развлечься втроем. Ты лежишь на спине. Она сидит на тебе и в тоже время обслуживает меня.

— Слушай, не надо грязи. Хватит. Я даже не могу представить этого.

— Чего ты выпендриваешься? Не понтись! — Он снова объяснил: — Я у изголовья кровати. Стою. Ты лежишь. Полли усаживается сверху и подается ко мне.

— Оставь свои отвратительные предложения! Я не хочу иметь ничего общего с твоими порнографическими играми.

Он бросил на меня убийственно-яростный взгляд, но мне было не до него. И без него меня поджидала убийственно-яростная компания: Дениз и Пинскер, Томчек и судья, Налоговое управление США.

— Ты же не пуританин, — сердито бросил Кантабиле. Но, почувствовав мое настроение, перевел разговор в другое русло. — Твой дружок Джордж Свибел во время игры говорил о какой-то бериллиевой шахте в восточной Африке. Что это за бериллий такой?

— Компонент твердых сплавов, которые используются в космических кораблях. Джордж утверждал, что у него есть знакомые в Кении…

— А! Он крутит дела с какими-то телками из джунглей. Могу поспорить, они его обожают. Он такой здоровяк и такой гуманист. Только бизнесмен-то он вшивый. Куда надежнее со стронсоновскими товарными фьючерсами. Вот это действительно крутой парень. Ясно, что ты мне не веришь, но я в самом деле хочу помочь тебе. В суде по тебе собираются пройтись паровым катком. Слушай, неужели ты ничего не припрятал? Не могу поверить, что ты такой идиот. Есть у тебя где-то подстава?

— Даже не думал.

— Неужели ты думаешь, что я поверю, будто у тебя на уме одни только ангелы на лестницах и бессмертные души? Я же вижу, этого просто быть не может, не так ты живешь. Прежде всего, ты пижон. Я знаю твоего портного. Во-вторых, ты старый развратник…

— Я что же, говорил о бессмертных душах той ночью?

— И ты чертовски прекрасно знаешь, что да. Ты говорил, что после того, как твоя душа проходит врата смерти — цитата, — она распространяется по всему миру и надзирает за ним. Слушай, Чарли, сегодня утром у меня появилась одна мысль насчет тебя. Закрой дверь. Давай, закрой. А теперь слушай: мы можем сделать вид, что похитили твоего ребенка. Ты заплатишь выкуп, а я переведу деньги на Каймановы острова и положу на твой счет.

— Дай-ка мне пистолет, — попросил я.

Он дал.

— Я определенно воспользуюсь им, если ты выкинешь что-нибудь подобное.

— Опусти «магнум». Это только идея. Не кипятись.

Я вынул патроны и, высыпав их в корзину для бумаг, вернул пистолет. Раз он делает такие предложения, понял я, в этом целиком моя вина. Разум способен подчинить себе произвол. Кантабиле, похоже, чувствовал, что сделался моим «ручным отморозком». И в определенном смысле подстраивался под этот образ. Вероятно, лучше оказаться ручным отморозком, чем просто придурком. Только вот был ли я столь разумен?

— Ты прав, — заявил Кантабиле, — киднепинг — это безвкусица. Ладно, а как насчет того, чтобы подкупить судью? Окружному судье хошь не хошь придется баллотироваться на следующий срок. Ты лучше меня знаешь, что судьи

— это тоже политики. В Организации есть такие типчики, которые или проводят судей, или прокатывают на выборах. За тридцать-сорок штук нужные ребята найдут подход к судье Урбановичу.

Я фыркнул, выдув мелкую тырсу из бритвы.

— Тебе и это не нравится?

— Нет.

— Да ведь другая сторона скорее всего уже успела подцепить его. На кой такое джентльменство? Оно больше похоже на паралич. Поверить не могу! Твое место — за стеклом в музее. Думаю, ты так никогда и не вырос. А что, если я скажу: «Признай себя банкротом и смойся из страны»? Что скажешь?

— Скажу, что не стану покидать США только из-за денег.

— Это хорошо. Значит, ты не такой, как Веско. Ты любишь свою страну. Только тогда получается, что ты не создан для этих денег. И другим парням следует их у тебя отобрать. Такие, как президент, строят из себя незапятнанных американцев из хрестоматии, мол, были бойскаутами и разносили на рассвете газеты. Но они всего лишь самозванцы. Настоящий американец — это чудак вроде тебя, еврей-умник из чикагского Вест-Сайда. Это ты должен быть в Белом доме.

— Нет возражений.

— Тебе бы понравилась опека Секретной службы[250]. — Кантабиле приоткрыл дверь ванной и посмотрел, нет ли Полли. Она не подслушивала. Ринальдо закрыл дверь и сказал, понизив голос: — Мы можем заказать твою жену. Раз она хочет войны, ну так пусть ее и получит. Можно, например, устроить автокатастрофу. Она умрет на улице. А можно столкнуть ее под поезд или утащить в переулок и заколоть. Маньяки режут женщин направо и налево; никто не догадается. Разве она не надоела тебе до смерти? Ну и что из того, что она действительно умрет? Догадываюсь, что ты скажешь «нет». Посчитаешь это шуткой — тупая задница Кантабиле большой шутник.

— Лучше бы ты действительно шутил.

— Я только напоминаю тебе, что мы живем в Чикаго.

— Ты хочешь, чтобы я собственными усилиями довел девяносто восемь процентов ночей с кошмарами до ста? Я только сейчас понял, что ты дурачишься. Жаль, что Полли ничего не слышала. Ладно, я оценил твой интерес к моему благосостоянию. Только больше ничего мне не предлагай. И не вздумай преподнести мне на Рождество какой-нибудь жуткий подарочек, Кантабиле. Я вижу, как ты из кожи вон лезешь, чтобы продемонстрировать свою активность. Но больше никаких криминальных предложений, понял? Если я услышу хоть слово в этом роде, я пожалуюсь в отдел по расследованию убийств.

— Расслабься. Я и пальцем не шевельну. Я только хотел продемонстрировать все возможности. Хорошо, когда видишь их от «а» до «я». Прочищает мозги. Ты ведь прекрасно знаешь, что она чертовски обрадуется, когда ты помрешь, но обманываешь сам себя.

— Ничего подобного, — возразил я.

Но я солгал. Практически то же самое Дениз говорила мне сама. Бесспорно, этот разговор пошел мне на пользу. Я сам спровоцировал его. А все потому, что продирался сквозь род человеческий, испытывая разочарование за разочарованием. В чем именно? Мои потребности и представления поднялись до шекспировского уровня — так мне казалось, во всяком случае. Но, как ни грустно, на таком уровне они оказывались только изредка. Вот и теперь я обнаружил, что смотрю в пустые полубезумные глаза Кантабиле. Где же, где же мое высокодуховное общество! В молодости я верил, что интеллектуалам это общество гарантировано. Тут мы с Гумбольдтом оказались совершенно одинаковыми. Он тоже уважал бы и восхищался эрудицией, рациональностью и аналитической силой такого человека, как Ричард Дурнвальд. Для Дурнвальда существовала единственно смелая и страстная, единственно достойная человека жизнь — жизнь мысли. Когда-то я бы согласился с ним, но теперь думал иначе. Прислушавшись к внутреннему, глубинному голосу собственного рассудка, я понял, что существует тело, мое физическое тело, ну, и я сам. Я связан с природой посредством тела, но всего меня оно не вмещает.

Такие вот идеи и поставили вашего покорного слугу под пристальный взгляд Кантабиле. Он изучал меня. В одно и то же время он казался нежным заинтересованным угрожающим карающим и даже смертоносным.

Я сказал ему:

— Когда-то давно был такой герой комиксов — маленький мальчик Отчаянный Амброз. Ты его не помнишь. Так вот, не надо играть со мной в Отчаянного Амброза. Позволь мне пройти.

— Подожди. Так как с диссертацией Люси?

— К черту диссертацию.

— Она вернется из Невады через несколько дней.

Я промолчал. Через несколько дней я умчусь в безопасную заграницу — подальше от этого безумца… Хотя, вероятно, я непременно свяжусь с другими.

— Вот еще что, — сказал Ринальдо. — С Полли ты можешь побаловаться только через меня. Только так. Не пробуй сунуться сам.

— Не переживай.

Он остался в ванной. Я решил, что он выуживает свои патроны из корзинки.

Полли уже ждала меня с йогуртом и вареным яйцом.

— Хочу предупредить, — сказала она, — не связывайтесь с этими фьючерсами. Он потеряет на них последнюю рубашку.

— А он об этом знает?

— А то, — сказала она.

— Так значит, он привлекает новых инвесторов для того, чтобы покрыть хотя бы часть своих потерь?

— Почем я знаю. Это не мое дело, — ответила Полли. — Он очень сложный человек. А что это за великолепная медаль на стене?

— Это французская награда. А в рамку ее вставила моя подруга. Она дизайнер по интерьеру. Но если честно, эта медаль — почти пустышка. Настоящие ордена обычно на красных лентах, а не на зеленых. Такой, как у меня, дают за достижения в свиноводстве или тем, кто усовершенствовал мусорные бачки. В прошлом году мне сказал об этом один француз: зеленые ленты означают низшую степень Почетного легиона. Раньше он вообще не видел зеленых лент. Он считает, что это орден «За сельскохозяйственные заслуги».

— Мне кажется, с его стороны было невоспитанностью сказать вам такое, — возмутилась Полли.

* * *

Пунктуальная Рената поджидала меня, оставив мотор старого желтого «понтиака» работать на холостом ходу. Я пожал руку Полли и сказал Кантабиле: «До встречи». Ренате я их не представил. Они пытались рассмотреть ее снаружи, но я сел, захлопнул дверь и сказал:

— Поехали.

Машина тронулась с места. Тулья Ренатиной шляпы касалась потолка салона. Такие шляпы из аметистового фетра и прическу в стиле семнадцатого века можно увидеть на портретах Франса Халса[251]. Волосы Рената распускала. Но я предпочитал, когда она собирала их в пучок, открывая прекрасную шею.

— Кто эти твои приятели и куда мы так спешим?

— Это Кантабиле, который изуродовал мою машину.

— Он? Жаль, я не знала. С женой?

— Нет. Его жены нет в городе.

— Я видела, как вы шли по вестибюлю. Она ничего особенного. А он интересный мужчина.

— Он умирал от желания познакомиться с тобой, пытался разглядеть тебя через стекло.

— И что тебя так волнует?

— Только что он предложил замочить для меня Дениз.

— Что? — смеясь, воскликнула Рената.

— Ну, нанять киллера, исполнителя, сделать заказ. Теперь все знают блатной жаргон.

— Я думаю, он просто выпендривался.

— Пожалуй, что да. Но, с другой стороны, мой «280-SL» сейчас рихтуют.

— Не то чтобы Дениз такого не заслуживала… — пробормотала Рената.

— Дениз — настоящая чума, это верно. Но сцена, когда старый Карамазов узнает, что его жена мертва, и выбегает на улицу с криками: «Эта сука мертва!"1, всегда смешила меня. Да и потом, — продолжал Ситрин менторским тоном, — Дениз — комический, а не трагический персонаж. Кроме того, она не станет умирать, чтобы доставить мне удовольствие. И самое главное — девочки, им нужна мать. Как бы там ни было, так говорить об убийствах и смерти — полнейший идиотизм, люди совершенно не понимают, что несут. Может быть, один из десяти тысяч хоть что-то в этом смыслит.

— Как думаешь, чем сегодня закончится заседание?

— А, обычное дело. Они отметелят меня, как говорили у нас в школе. Я продемонстрирую им человеческое достоинство, а они устроят мне ад.

— А может, не нужно демонстрировать это чертово достоинство? Ты носишься с ним, а они просто смеются. Нашел бы ты какой-нибудь способ разделаться с ними, вот было бы здорово… Да, вон на углу моя клиентка. Тебе не кажется, что она похожа на вышибалу из притона? Тебе не нужно поддерживать разговор, достаточно и того, что она задолбает меня. Ты лучше отключись и медитируй. Если она и сегодня не выберет обивку, я перережу ей глотку.

Необъятная, благоухающая, в черно-белых шелках и ажурном вязаном жакете, обтягивающем грудь (которую я легко мог представить себе, что и сделал), Фанни Сандерленд забралась внутрь. Я пересел на заднее сиденье и предупредил ее, что в полу есть дырка, прикрытая квадратиком жести. Тяжелые образцы, которые возил гробовщик, бывший когда-то мужем Ренаты, едва не вспороли металл несчастного «понтиака».

— К сожалению, — вздохнула Рената, — наш «мерседес» на ремонте.

Для мысленного упражнения, которое я начал практиковать недавно, хотя уже ясно ощущал его пользу, умиротворенность, равновесие и безмятежность являются исходными условиями. Я говорил себе: «Спокойнее, спокойнее», точно так же, как на корте твердил: «Шевелись, шевелись». И слова всегда приносили мне пользу. Ибо воля есть цепь, которой душа прикована к миру как таковому. Воля позволяет душе освободиться от рассеянности и пустых мечтаний. Но в устах Ренаты за предложением отключиться и медитировать скрывалась издевка. Она пыталась поддеть меня по поводу Дорис, дочери доктора Шельдта — антропософа, ставшего моим учителем. Рената ужасно ревновала к Дорис. «Маленькая сучка! — возмущалась Рената. — Того только и дожидалась, чтобы прыгнуть к тебе в постель!» На самом деле здесь целиком и полностью вина самой Ренаты, результат ее собственных действий. На пару со своей мамашей, Сеньорой, они решили преподать мне урок. И захлопнули дверь перед моим носом. Однажды, получив приглашение, я отправился ужинать к Ренате и обнаружил, что пускать меня никто не собирается. Что у нее уже ужинает кто-то другой. Несколько месяцев я был слишком подавлен, чтобы оставаться одному. Переехал к Джорджу Свибелу и спал у него на диване. По ночам вскакивал с истошным воплем, от которого иногда просыпался Джордж; он приходил и зажигал свет, из-под мятой пижамы выглядывали мощные ноги. Именно он высказал это взвешенное суждение:

— Человек за пятьдесят, способный убиваться и плакать из-за девушки, — это человек, которого я уважаю.

— Черт! — фыркнул я. — О чем ты говоришь! Я просто идиот. Так вести себя унизительно.

Рената проводила время с человеком по имени Флонзалей…

Но я слишком увлекся. Я сидел за спиной у двух очаровательных, непринужденно болтающих дам. Мы повернули на 47-ю улицу, отделяющую богатый Кенвуд от бедного Оквуда, проехали мимо закрытой таверны, лишенной лицензии из-за паренька, получившего здесь двадцать колотых ран из-за вшивых восьми долларов. В общем, то, что Кантабиле называл беспределом. Что стало с жертвой? Лежит в могиле. Кто был тот парень? Никто не знал. Теперь другие спокойно проезжают мимо, продолжая думать о своем «Я», о прошлом и перспективах этого самого «Я». И хотя за этим не кроется ничего, кроме смехотворного эгоизма и иллюзии, будто судьбу удалось перехитрить, будто удалось избежать реальности могилы, видимо, они не стоят выеденного яйца. Впрочем, посмотрим.

Джордж Свибел, этот поклонник жизнелюбия, считал замечательным тот факт, что пожилой человек продолжает вести активную эротическую и бурную эмоциональную жизнь. Я не соглашался с ним. Но когда Рената позвонила мне и, рыдая в телефонную трубку, сказала, что Флонзалей ее никогда не интересовал и она хочет, чтобы я вернулся, я воскликнул: «О! Слава Богу, слава Богу» и поспешил к ней. Звонок Ренаты поставил точку в моих отношениях с мисс Дорис Шельдт, которая мне очень нравилась. Но не более того. Наверное, во мне можно обнаружить склонность к нимфомании, или назвать меня человеком бешеных желаний. Впрочем, бешеные желания касались не только нимф. Но к чему бы они ни относились, к жизни их вызывали такие женщины, как Рената. Другие дамы критиковали ее. Некоторые утверждали, что она вульгарна. Может, и так, но все-таки она великолепна. И при этом не нужно забывать, под каким загадочным углом должен упасть луч любви на мое сердце, чтобы высечь из него искру. За покером у Джорджа Свибела, где я выпил лишнего и стал столь словоохотливым, я запомнил одну очень полезную сентенцию — на кривую ножку нужен кривой сапожок. Ну а коль ножка не только кривенькая, но и привередливая — тогда у тебя вообще никаких шансов. Только вот сохранились ли в природе ровные ножки? Я хочу сказать, что весь упор здесь делается на эротизм и вся эксцентричность души концентрируется в ножке. И тогда результаты оказываются такими кособокими, а плоть принимает такой вычурный изгиб, что подходящей пары вообще не найдешь. И тогда изъяны оказываются важнее любви, а любовь — это сила, которая нас от себя не отпускает. И не может отпустить, потому что мы обязаны своим существованием актам любви, случившимся еще до нашего появления на свет, потому что любовь — неоплатный долг души. Так я это вижу. А интерпретация Ренаты — доморощенного астролога — выглядит таким образом: во всех моих проблемах виноват знак, под которым я родился. Хотя ей никогда еще не встречались такие раздерганные, взвинченные и страдающие Близнецы, совершенно не способные взять себя в руки.

— Нечего смеяться, когда я говорю о звездах. Я и так знаю, что для тебя я всего лишь хорошенькая пустышка, тупая сука. Тебе нужно одно — чтобы я оставалась жрицей Камасутры.

Но я над ней не смеялся. Только улыбался, да и то потому, что не нашел ни одного верного описания Близнецов в астрологических книжках Ренаты. Впрочем, одна книга произвела на меня особенное впечатление. В ней говорилось, что Близнецы — это мельница чувств, где душа изрезается и растирается в муку. Ну а что касается жрицы Камасутры, то Рената, конечно, очень хорошая женщина, я не устаю повторять это, но ее ни в коем случае нельзя назвать раскованной в сексе. Временами она ведет себя очень тихо, грустит и говорит о своем «пунктике». В пятницу мы собирались лететь в Европу, второй раз в этом году. Для этих европейских вояжей существовали серьезные личные причины. Считается, что, если мужчина не может предложить молодой женщине зрелого сочувствия, ему вообще нечего предложить ей. Так вот, я испытывал подлинный интерес к проблемам Ренаты и поддерживал ее во всем.

И все же, вульгарный реализм научил меня видеть вещи в том свете, в каком видят их другие, — старый озабоченный развратник притащил в Европу авантюристку-вертихвостку, чтобы показать ей, что значит экстракласс. Ну, а для завершенности классической картины существовала коварная старая мать, Сеньора, преподающая деловой испанский в школе секретарш на Стейт-стрит. В Сеньоре имелась доля обаяния, она была из тех, кто преуспевает на Среднем Западе исключительно потому, что в них видят сумасшедших чужаков. Красоту Рената унаследовала не от нее. Но с биологической и с эволюционной точки зрения Ренату можно считать совершенством. Как леопард или скаковая лошадь, она была «благородным животным» (смотри «Смысл красоты» Сантаяны). Ее таинственный отец (наши путешествия в Европу предпринимались как раз для того, чтобы выяснить, кто он) мог быть одним из тех старинных силачей с внушительной фигурой, что гнули железные прутья, таскали зубами паровозы или держали на доске, уложенной на спину, два десятка человек — прекрасная модель для Родена. Сеньора, была, очевидно, венгеркой. Когда она рассказывала семейные анекдоты, я понимал, что она старательно переносит события с Балкан в Испанию. Я не сомневался, что понимаю ее, и утверждению этому находил странное подтверждение: точно так же я понимал швейную машину «Зингер» своей матери. Лет в десять я разобрал машину и собрал ее снова. Чтобы шить на ней, нужно нажимать на кованую педаль. Движение педали вращало изношенный шкив, и игла ходила вверх-вниз. А если поддеть рычагом гладкую стальную пластину, под ней обнаруживались маленькие замысловатые детали, распространявшие запах машинного масла. Так вот, Сеньора казалась мне личностью, собранной из замысловатых деталей, слегка пахнущих маслом. В целом, эту ассоциацию можно считать положительной. Только вот некоторые детальки исчезли из памяти Сеньоры. Поэтому игла ходила вверх-вниз, нитка с катушки разматывалась, но стежков не получалось.

Главное притязание Сеньоры — благоразумие — обнаруживалось в ее материнских чувствах. Она изобретала для Ренаты бесчисленные планы. Довольно экстравагантные, если рассматривать их издали, но вблизи все эти планы оказывались сугубо практическими. Сеньора изрядно потратилась на воспитание Ренаты. А зубы дочери обошлись ей, вероятно, в целое состояние. Но результаты, причем самого высокого уровня, налицо. Увидеть, как Рената открывает рот, — настоящая привилегия, поэтому, когда она смешила меня и сама звонко смеялась, я замирал в восхищении. Для излечения моих зубов в невежественные старые времена моя мама только и могла, что прикладывать мне на лицо, в надежде унять зубную боль, обернутые фланелью горячие крышки с плиты или набитые сухой нагретой гречкой мешочки из-под табака «Булл Дарем». Вот откуда у меня уважение к ее прекрасным зубам. К тому же, голосок у вполне взрослой Ренаты совсем тоненький. Мне казалось, будто, смеясь, она вентилировала все внутренности до самой матки. Волосы она поднимала и укрепляла шелковыми лентами, открывая потрясающе грациозную и женственную линию шеи, а походка — боже, как она шла! Неудивительно, что Сеньоре не слишком хотелось расточать достоинства дочери на человека со вторым подбородком и французской медалью. Но раз уж Рената испытывает ко мне слабость, почему бы тогда не организовать общее хозяйство? Сеньора была за. Рената подбиралась к тридцати, успела развестись и воспитывала прелестного маленького мальчика по имени Роджер, которого я очень любил. Старуха (как и Кантабиле, заметьте) настаивала, чтобы я купил кондоминиум поближе к Нортсайду. Сама она открещивалась от участия в предполагаемых переездах. «Мне нужно уединение. У меня есть свои affaires de coeur1, — твердила она.

— Но, — добавляла Сеньора, — Роджер должен жить в доме, в котором есть мужчина».

Рената на пару с Сеньорой собирали сообщения о «майско-декабрьских» браках, посылали мне газетные вырезки о пожилых мужьях и интервью с их невестами. За год они потеряли Стайхена[252], Пикассо и Касальса[253]. Но у них все еще оставались в запасе Чаплин, сенатор Термонд[254] и судья Дуглас[255]. Из колонок о сексе в «Ньюс» Сеньора даже вырезала научные рассуждения о сексе для пожилых. И даже Джордж Свибел сказал:

— Возможно, для тебя это хороший ход. Рената хочет устроиться. Жизнь ее побила, она много перевидала. И пережила. Она готова.

— Ну, и конечно она не из тех маленьких noli me tangerines, — сказал я.

— Она хорошо готовит. Она живая. У нее повсюду цветочки и безделушки, везде горит свет и на кухне что-то варится, играет гойская музыка. Разве она не умирает за тобой? Разве не заводится, когда ты ее гладишь? Держись подальше от холодных умствующих бабенок. Я подначиваю тебя, иначе ты так и будешь тянуть резину. И тебя снова подцепит какая-нибудь дамочка, которая будет утверждать, что разделяет твои интеллектуальные интересы и понимает твое высшее предназначение. Одна такая уже укоротила тебе жизнь. А еще одна просто убьет тебя! И потом, я уверен, ты не прочь жить с Ренатой.

Это уж наверняка! Я едва сдерживался, чтобы все время не хвалить ее. Она сидела за рулем «понтиака» в шляпе и меховом жакете, вытянутые ноги обтягивали усыпанные блестками лосины, купленные в магазине театральных костюмов. Сияние, исходившее от Ренаты, обволакивало и шкуры животных, пошедших на ее жакет: мех не просто прикрывал ее тело — казалось, его бывший владелец все еще готовится к прыжку. Это сияние подстегивало и меня. Да, я хотел жить с Ренатой. Она помогала мне завершить земной путь. Рената, конечно, не без странностей, но все-таки очень добрая. Правда, в постели она меня разочаровывала в той же мере, что и наэлектризовывала, поэтому, думая о ней как о жене, я спрашивал себя, где она научилась всему этому, став чуть ли не доктором сексуальных наук. Более того, наши отношения наводили меня на суетные, недостойные мысли. Один офтальмолог в Сити-клубе говорил мне, что мешки под глазами можно убрать простеньким разрезом. «Это просто грыжа одной из мелких мышц», — объяснил мне доктор Клостерман и обрисовал пластическую операцию по подтяжке кожи. Он добавил, что на затылке у меня достаточно волос, которые можно пересадить на макушку. Такую операцию сделали сенатору Проксмайру[256], и некоторое время он носил в сенате тюрбан. Сенатор потребовал у налогового управления скидку, ему отказали, но кто-нибудь другой может попробовать снова. Я принял его рассказ к сведению, но по размышлении решил не заниматься глупостями и сосредоточить все свои усилия на раскрытии великих и ужасных причин, заставивших меня впасть в спячку на десятилетия. Да и вообще, можно, конечно, улучшить фасад личности, но что останется сзади? Исчезновение мешков под глазами и появление волос на голове не прибавит гибкости моей шее. Недавно я примерял в «Сакс» клетчатое пальто и в трюмо увидел жуткие складки и глубокие морщины, прорезавшие мою шею сзади между ушами.

Дата добавления: 2015-07-19