Смирившие Римское величие

Да-а, я напился. И буду пить дальше, пока н-не уп-паду под этот вот с-стол. Не-е, не н-надо хватать мою буты-ылку. Она – моё спасение. Эт-то ты меня спрашиваешь? Зачем, зачем, а вот зачем! – эЭто ты видел? Вот и вали отсюда пока… Ну зачем ты пристаёшь? Видишь, мне плохо. Да-а…, мне очень плохо. Да откуда тебе знать, почему? Да-а, я стар и что? Слушай, родной, давай так. Сейчас я ставлю свою руку, вот-т так. Если тебя завалю, то я не стар и… и пошёл ты тогда… Ну-у подальше пошёл ножками так, раз, раз-два. Давай-й, жми, н-ну! Какого ж тебе рожна надо от меня? Почему тягалки ваши испортил, спрашиваешь? Ну, раз вы т-тогда такие сильные, молодые все, чоё тогда от старика вон попадали все? Ну, тягали себе канат и тягали. Да ты знаешь, что я на это смотреть не могу! Никак не могу – хоть убей. Вот и дёрнул вас малость за серёдку. Ка-ак зачем? Вот за тем, чтобы душу мою не р-рвали вы, этим вот канатом. А-а, да за што мне это всё опять? Чтоб вас всех вместе с вашим кан-натом. И бутылку мою вот, на, держи, по башке твоей глупой н-на… И всем вам по глупым башкам на, и ещё на, и ты на… И кто там ещё хочет, а-а? С-сбежали. Н-ну, туды вам и д-дорога. Чоё вы знать-то можете? Где моя б-бу… а, вот она.

Утро давно прошло, и обед тоже минул, а дед наш всё спит. Богатырь, мать его за ногу. Вообще-то он наш гид местный. Милейший старикан, натуральный таёжник. Что вчера с ним приключилось, так никто и не понял. В результате его вчерашней выходки трое туристов серьёзными синяками отсвечивают. Ну а я, так и подавно. Мне, как ответственному за весь маршрут, больше всех и прилетело. На голове, кажется, ещё одна голова выросла. Я даже нагнуться не могу, такая боль начинается. Это меня Семёныч бутылкой приложил. Да уж, ЧП вышло серьёзное. Тут штрафными санкциями пахнет. С Семёныча много всё равно не возьмёшь. Он у нас совсем не привязанный. Ни кола, ни двора, так к старости и не заимел. Захочет, так и пошлёт всех со своими санкциями, и никакая милиция его не отыщет. Он и здесь-то всего два года. Успел за это время половину алтайских гор исходить. А приехал откуда-то с сибирского севера. Если вообще приехал, а не своими ножками притопал. Да и там, похоже, на одном месте не сидел. Нет, нет, а в разговоре и всплывёт то одно место, то другое. И так выходит, что мотала его жизнь по всему северу, от Владивостока аж до Урала, и всё как-то рядом с океаном.

Мы ведь до вчерашнего случая нарадоваться на него не могли. Никаких нареканий и в помине не было. Он в походе как будто родился и вырос. А тут учудил такое, что и ожидать от него не могли. И главное совершенно понятно, что просто так Семёныч и муху не обидит. Не того он воспитания. И на дремучесть его не стоит пенять. Такие люди вообще редкость. У него Бог в каждой травинке живёт, а в человеке, так и подавно. В чём всё-таки было дело, так никто и не понял. Вот и ждём всем лагерем, когда Семёныч от угару пьяного отойдёт. Он ведь в себя почти три бутылки водки влил, и что с того? Вот этой третьей он меня и приголубил.

Он, говорят, совсем и не пьющий. Это когда мы игры спортивные на базе затеяли, тогда он и начал свою первую. А когда мы канат стали тянуть, то он хватанул вторую бутыль и прямо к нам. Схватил канат прямо за середину, где красная тряпочка привязывается. Так одной рукой и поволок. Всех скопом, прямо в реку. Вторая рука с бутылём мотается туда-сюда, а он знай себе шагает, прямо в реку. Мужиков, понятное дело, даже азарт забрал. Пытались удержать его, да куда там. Он как трактор, кажется, и не замечает вовсе, что мы там пыжимся, стараемся ему хоть какое-то сопротивление оказать. Так он до реки и дотопал с нами вместе. Тут мы канат и отпустили. Кому под вечер в горную реку захочется? Ну он-то из реки поднялся, да как завоет, как волк на луну! Страшно выл, долго. Тут мы и поняли, что с ним что-то серьёзное. А он горло у второй бутылки раз и обламывает. Да, да, как палку обломал. Хлесь её из горла, булькает, а сам меж бульков дальше воет. Ну, тут мы и вправду все струхнули. Как-то это больше на сумасшедшего смахивало.

Вот мы и ждём, пока он в себя придёт. Он ведь здоров совсем, как бык здоров. С виду так и не скажешь, а вот потрёшься с ним в походе и сразу понятно, что он любому спортсмену фору даст. Откуда только всё это берётся, совсем не понятно? Тощ ведь, как вобла. Длинный и тощий до невозможности, одни жилы кручёные на теле худющем. И кость у него тонкая, откуда, спрашивается, силушке-то быть. Если бы женщиной родился, то такую вешалку в самый раз на подиум выгонять. Говорят,. у сумасшедших такие сочетания в порядке вещей, так он, вроде, нормальный совсем. Ну, в общем, ждём. Хоть и в синяках все, а любопытство ещё со вчерашнего дня не улеглось. И, догадайтесь с трёх раз, кого это любопытство больше всех донимает? Правильно, как только наклонюсь, так и достаёт, аж до печёнок.

Я сейчас вспоминаю, как это всё было, так и тянет взять в руки камеру и снимать комедию в живом виде. Это я о том говорю, как Семёныч нас гонял, как к вечеру он проснулся, а мы все его то успокаивали, то упрашивали всё рассказать. И впрямь целая комедия вышла. Вот только она, то есть комедия, закончилась разом, когда уговорили на свою голову. Разожгли костёр побольше, влили в Семёныча полбутылки водки, только для поправки здоровья влили. Семёныч ни рюмок, ни стаканов не понимает. Привык всё на глотки мерить, вот и заглотил сразу полбутылки. И ничего, поправился. Мы все, пока с ним весь вечер возились, истомились от ожидания. Попадали вокруг костра. Сидим, молчим, а Семёныч рассказчик совсем никакой.

Пока объяснил, что дело-то, оказывается, и не в этой жизни было, да ещё аж в самом Риме. И кроме этой памяти, у него, хоть убей, ничего не вспоминается. Ну, в общем, вымотал он наше любопытство до донышка. Так всех достал, что и слушать-то уже как-то не хочется. Ага, «держите меня семеро» называется. Уговорённый Семёныч, чуть ли не под кулак нас всех назад усадил к костру. Вот тут всё и началось.

Как это всё объяснить, я не знаю, но как я потом всех спрашивал, видели и понимали мы все одно и то же. Все, как один, одну картину смотрели. Семёныч, значит, рассказывает, а мы все смотрим. Если бы его речь записать, а потом прослушать, то, я вас уверяю, даже смысла никакого поймать нельзя было. Встал, руками машет, то кряхтит, то мычит. Слова и фразы какие-то отдельные вылетают. А он всё это поверх костра, куда-то туда всё и говорит. И чудо-картина у всех перед глазами, как живая. Как будто в кинотеатр пришли, с этим, ну, с эффектом объёмного изображения, с запахами и всеми другими ощущениями. И слава Богу, что только зрителями и были. Вот как. Так что я уж своими словами расскажу, что мы все видели. А картину такую уж лучше и не смотреть никому. Не зря Семёныч послал меня ножками погулять и бутылкой направил, да, видать, мало мне оказалось. Природа человечья такая любопытная. Скажи нам только, что под гильотину нас не пустят, так мы же сами туда залезем, да ещё верёвочку сами дёрнем. Теперь живи вот, с его-то картиной. Забыть её совсем не выходит. Так что она и меня теперь достаёт, ну и всех, кто её видел. Нет, вам не страшно, я ведь так точно не сумею, и рассказчик из меня никудышный, так что не переживайте. Такой эффект возможен только при реальном присутствии. С нами и было что-то подобное.

Солнце пошло на закат. Мухи летают вокруг нас всех, грязных, усталых, несчастных пленников. Рим велик, велик своей волей сломить всех непокорных ему. Втоптать их в грязь, в дорожную пыль, перемешанную с кровью своих врагов. Вот такой коркой мы все и покрыты. И мухи откладывают в нас свои яйца, чтобы потом под кожей зашевелились черви. Мама достаёт их из наших ран. Младшие даже не кричат, просто плачут. Я уже взрослый, почти воин, и плакать отец мне запретил. Его убили, когда Рим воевал с нашим народом. Теперь вся наша уцелевшая семья здесь, в Риме. Мама, мой дядя, четверо детей и я, старший из них. Мы все прикованы к одной цепи. Дядя и я – по краям, мама рядом со мной, а две сестры и брат между мамой и дядей. Цепь длинная и тяжёлая. Всю дорогу до Рима мы тащили её и друг друга. Все наши раны – только от бичей. Легионеры зря ими не машут, – только тогда, когда мы падалипадаем. Сколько же набралось этих ударов?

Дорога показалась самым большим кошмаром, какой мы только видели раньше. Лучше бы убили сразу. Зачем они нас сюда вели, зачем кормили? Кормили и били – зачем? Рядом ещё несколько таких же семей. Наших здесь нет; вон только тот, кто висит, привязанный к столбу. Его уже с нами нет. Темнеет, цирк гудит весь, как улей. От этого шума закладывает уши, а иногда там совсем тихо. Я знаю, там сейчас олимпийские игры. Никто не воюет, когда идут игры. Вот и с нами успели до них разобраться. Зачем мы сейчас здесь? Гладиаторы на играх не выступают, и мы им ни к чему. Мы не гладиаторы, но таких, как мы, убивают просто так, для забавы, чтобы развеселить толпу.

Надо же было додуматься – такое благородное дело, как олимпийские игры, опошлить кровавой бойней. В Риме вообще всё извратить норовят. Вот и до греческих традиций добрались. Взяли и смешали состязания атлетов с гладиаторскими поединками.

– Мама, нас сегодня убьют там, в цирке?

Мама опять заплакала, тихо так. Как тяжело сидеть и ждать.

Почти стемнело. Пришли за нами и ещё за одной семьёй. Там родители прикованы по краям – и мать, и отец, а дети все в середине. Отец их – калека, без руки и без глаза. Он весь высох, совсем, как скелет. Нас ведут между клеток со зверями, рабами, к тому узкому проходу. Темно совсем и скользко. Свет от костров впереди.

Нас вывели на арену, к куче дров. Нас приготовили на последнее блюдо, когда день игр уже завершён, а люди продолжают требовать привычных им зрелищ. Вот им кровушку нашу на кончик языка и накапают, чтобы, значит, не взбесились без свежатины. Велик Рим, пьющий живую кровь своих врагов. А воины они или их семьи, Риму нет разницы. Рим – одна большая глотка, жаждущая новой крови. И сейчас она проголодалась и хочет нас съесть. Не лишить теперь Рим чужой крови, а если лишить, то он выпьет свою, кровь всех, кто смотрит сейчас на нас. Они об этом и не догадываются, глупые пожиратели собственных рук и ног.

– Вы следующие! Слышите вы?

Нет, они не слышат. Они пьяны всегда, тем, что уже успели высосать из врагов своих. Кровь это не вино, и кровавое похмелье приходит только тогда, когда уже поздно что-то исправить.

Обе наши семьи подвели к большой яме, наполненной углями вровень с землёй. Через угли лежит положена цепь, и нас приковали к одному её концу. Я дальше всех от углей. Другая семья уже с другой стороны.

Теперь мы станем врагами навсегда. Рим властвует над нами. Он говорит нам, кто наш враг. О друзьях он говорить не хочет. Потому что мы тоже его враги. Враг моего врага, мне надо тебя убить. Иначе ты убьёшь мой род. Нет к тебе злости и жалости тоже нет. Есть предвкушение боли за то, что сейчас будет между нами. Две семьи стоят и воют в голос. Смотрят друг на друга и воют. Взвыл и я.

Прозвучал сигнал и цепь взвилась в верх, подняв тучу искр. Мы напряглись, так и застыли. Тишина упала с трибун..… Нас освещают яркие угли. Цепь светится своей раскалённой серединой, дымится, подрагивая в воздухе. Ею мы связаны с другой семьёй, и наша дрожь перемешивает наши страхи.

Кажется, это будет вечно. Я чувствую, как с рубцов на спине и плечах выползают наружу черви. Им сейчас со мной плохо. Пусть бегут.

Цепь задрожала и поползла от меня. Мы все сделали один шаг к яме, и ещё один, и ещё… Нас потихоньку тащат в яму. Я вглядываюсь в их лица. Кто из них так силён? Щепка отец почти ничего сделать не может. Это видно сразу. Он к яме ближе всех. Дети совсем малы. Старшая из них двенадцати лет. Значит, мать тянет за всех сразу. У неё бежит изо рта кровь. Кажется, что она смотрит мне в глаза.

Дядя завис над ямой и шагнул ногой в угли. Он не стал кричать совсем. Его нога по колено ушла в угли. Запах, сладковатый запах человечины попал прямо в голову. Цепь на одно мгновение остановилась и опять поползла. Дядя шагнул в угли весь и загорелся. Цирк взорвался, и мы тоже взвыли. Дядя больше не тянет. Он повернулся к нам и крикнул – «Тащи!». Он упал в угли и цепь почти не прогнулась. За дядей стояла наша младшая сестрёнка. Она перестала тянуть и просто кричит. Один толчок, другой – и её затаскивает в угли. Запах горелого и крик матери заставил меня тянуть в два раза сильнее, или в три, или не знаю во сколько. С криком мы вытаскиваем обожжённую сестру и дымящегося дядю. Мама разворачивается от ямы, кладёт руки и цепь на плечо, и я слышу, как трещит её позвоночник. Никто нас не подгоняет, только собственный ужас. Ритм толчков мы стонем сами. Я и мама. Сейчас мы смотрим друг на друга и рвём свои жилы. А-аа….А-аа….А-аа.

Я больше не смотрю за яму и не слышу их криков. В ушах лишь ритм. А-аа… А-аа… А-аа. Мы продолжаем тащить всё дальше и дальше. И вдруг – всё, остановка. Резкая и страшная. Мама смотрит в мои глаза и в их отражении видит себя – последнюю из них. Смотрю и я. Она просто стоит на краю, опустив свою голову. Больше никто не кричит..… Очень тихо вокруг. Её руки не держаут цепь, они вывернуты кандалами. Я вижу, как она очнулась, поднимая свою голову. Я вижу в глазах её безумие. Она опять хватается за цепь и дёргает её на себя очень сильно. Мы полетели вперёд, и я услышал, что как мама сломала себе спину. Безумная, она никуда не шла. Она стояла на краю и выбирала цепь руками. Мама повисла и закрыла глаза. Брат с сестрой выли, но пытались тянуть. Всё, теперь моя очередь. И ничего не выходит. Она очень легко подтаскивает нас всё дальше и дальше.

Всё кончено, брат и сестра больше не кричат, и мама тоже начала гореть.

Моя очередь. Запах невыносим, он сводит с ума. Как мне всё это уже надоело! Хочется выпрямить спину. Неужели я даже перед смертью не почувствую себя свободным? А что мне мешает? Она, сумасшедшая мать, потерявшая всё и себя тоже? Нет, она мне не помеха. Я не успел стать воином, но помереть воином я успею. Так выпрямись и встань, свободным от горящего страха, ведь его уже и нет вовсе. Он сгорел весь, вместе с твоей семьёй.

Что-то изменилось внутри, что-то лопнуло, разорвавшись внутри меня. Вдруг стало легко и свободно. Тело распрямляется медленно, но неумолимо. Я смог посмотреть ей прямо в глаза. Так мы и стояли на краю, друг против друга. Дымящимися руками она держала раскалённую цепь. В глазах безумия больше не было, или мне это только кажется? Ошибаться сейчас, на краю выжженного страха? Сейчас мы равны всем, что у нас было, есть и будет. Сейчас мы с ней одна кровь.

Рим, ты велик. Ты велик не своими победами, не своими учёными и доблестными воинами. Нет, Рим, ты велик теми, кого пожрал, теми, кого пленил. А сейчас, Рим, ты велик нашим предельным бесстрашием. Рим, теперь мы свободны от тебя, и она со мною согласна.

Мы уронили цепь, и цирк взвыл. Совсем чуть-чуть мы стояли не двигаясь, желая лишь об одном. И мы шагнули вперёд. Один шаг я, один шаг она… …… Цирк умолк окончательно, а мы всё шагали друг к другу.

Мы не успели дойти друг до друга. Они повалили нас, тыкая в нас копьями, повалили прямо к нашей сверкающей свободе.

Вот и всё – Жалкий Наш Рим. Мы уходим, оставляя вам тебе мир наших душ. Унося с собой твою «справедливость». Ты же справился с нами, о, Рим возвеличенного могущества. Твои клыки больше никогда не попробуют крови наших родов.

Вот такую картину мы все и видели, и Рим вошёл в нас всей своей кровавой жестокостью, а другого Рима мы и не видели.

Костёр прогорел, а мы всё сидели, уставившись в угли, и расползлись только под утро. Семёныч потом ходил весь виноватый, но уже без боли внутри. Наверное, потому, что каждый из нас взял себе часть его трагедии.

Впереди у нас был недельный маршрут, и под конец пути предстояла переправа на пароме. Вот там-то всё и случилось. Вот на этой переправе мы и потеряли нашего Семёныча. Сейчас, сейчас я всё расскажу. Тем более, что эта история, как потом выяснилось, имеет корни аж от самого Рима.

Я уже говорил, что Семёныч стал чувствовать себя лучше. Вон, даже поправился за эту неделю. Говорит, что всю жизнь воблой сушёной жил, а тут на тебе – соком налился, прямо, как девка на выданье. Мышцы хоть какую-то форму приобрели. Мы смотрели и дивились таким переменам. Да ещё каждый на себя пытался посмотреть. Не от нас ли чего убыло и к Семёнычу прилипло. Так ничего и не нашли. Видать, это у него самого тормоз такой всю жизнь стоял, а тут он от груза освободился, вот мышца и полезла. Откуда ни возьмись полезла. Я такого никогда не видел. Выглядело это совсем неприглядно. У нормальных людей мышцы в пучки собраны и растут естественными группами. К такому виду мы все и привыкли. А у Семёныча они повылазили каждая по отдельности. Много таких мелких загнутых колбасок. Вылезет откуда её и не ждёшь вовсе, загнётся и спрячется промеж других таких же. Ну совсем, как обожравшаяся гусеница. И двигаются они тоже отдельно. Очень неприятное зрелище.

Поход заканчивался благополучно и спокойно. Даже моя шишка на голове почти прошла. Река впереди горная – вроде узкая, а переправиться даже и думать нечего. Вот мы и топаем к её разливу. Метров двести разлив будет – красиво здесь. Между двумя порогами образовалось небольшое плато. Вот река и заняла, сколько ей надо было. Озером не назовёшь – всё-таки видно, что поток с сильным течением несёт весь в бурунчиках одним мощным монолитом. Даже искупаться страшно зайти. Да и не стоит: вода-то холоднючая, талая, свяжет-скрутит, а поток утащит к порогам. А там уже всё, кранты. Так что мы купаться и не пытались. Поплюхались, порезвились малость, привал устроили. Красивое место – вроде открытое, а всё равно горами защищённое. Ветра верхом проходят – для стоянки раздолье.

На другом берегу тоже группа туристическая расположилась. Только она, видать, ещё вчера пришла. Там сторожка стоит, а в ней паромщик живёт. Вот они после обеда и переправятся, а мы обратным рейсом. Мы с другого берега разглядели, что в группе есть целая семья какой-то нездешней национальности. Это потом мне рассказал их дед или уж прадед, не знаю точно, – из Монголии они оказались. Специально сюда забрались всей семьёй. А вот зачем они в такую даль алтайскую отправились, это я сейчас расскажу.

Вообще, самый непослушный народ, пожалуй, именно наш, русский. Все другие как-то больше прислушиваются к своим духовным наставникам. Если уж сказано кому-то ехать чёрт-те куда, значит, так тому и быть. И было им сказано вот что: дочь, свыше отмеченная, должна встретить судьбу свою на стыке времён. Что это значит, поди разбери, а ехать им всё равно надо всем сразу. Надо и всё, иначе, мол, падёт род весь от руки дочери своей. Во как загнул «шаман»-то ихний! И в дочку эту опять пальчиком тыкнул.

Ей и лет-то всего тринадцать или четырнадцать, а может, и того меньше. И не в первый раз её так вот отметили. Ещё при рождении сказали, что родился дух мятежный и неприкаянный, и дали ей имя, которое выговорить сразу не выйдет. Вот попробуйте – Багыдтчадт. Кажется, так пишется, может, и напутал, конечно. В общем, по смыслу что-то с борцами связано. Имя дали, а зовут все просто Бачат. Вот эта Бачат всё утро на нас и смотрела. Мы-то к десяти утра уже здесь были. А она походит по берегу – и опять застынет, как статуя. Перед обедом только и ушла к своим. И видок у неё ещё тот. Маленький такой бочоночек. Она вовсе не толстая, кряжистая только, и фигура какой-то оплывшей кажется. Коса толстенная, чёрная и длинная. Глаза совсем по бокам выросли, а между ними тонкий нос почти вдавлен внутрь и в бок. И никто его ей не сворачивал вовсе. Такой уж родилась. Коса да зубы, вот и вся её красота. Да уж этих-то зубов я испугался, когда потом с ней знакомился. Белоснежные, ровные и острые, как у акулы. Так и кажется, что их у неё больше, чем положено, раза в два. Примечательная личность оказалась. Вроде соплюха совсем, а поди с ней заговори – кроме как на «вы» и не выйдет. Она тебе улыбается, лопочет что-то на своём языке, а у тебя мурашки меж лопаток бегают.

Переправляться они начали уже ближе к вечеру, когда закатные краски подкрасили уходящий день. Погрузились все сразу, ну и мы вещички свои готовим. Человек пятнадцать на пароме собралось. Четверть пути успели проехать, когда все увидели огромный топлёный листвяк. Опасность была в его размерах и форме. Шёл он мимо парома, по самой серёдке, но его вековые ветви очень уж высоко торчали. И кто его знает, как эта лесина натяжного троса коснётся. Может и зацепится, а может и нырнёт под него. С парома заголосили не по-нашему, и прадед аксакального вида взял за портки свою Бачат, да и зашвырнул её назад, в сторону берега. Куда ей деваться, поплыла как миленькая. С того берега течение слабее. Снесло её, конечно, но ничего, вон вылезает уже. К поясу у неё верёвка привязана. Когда, спрашивается, успели?

Пока всё это происходило, лесина совсем близко подобралась к тросу. Развернуло её макушкой вперёд, и все торчащие ветки стали крючьями абордажными. Вот самая последняя и толстая ветка за трос и уцепилась. Мы так все на месте и замерли.

Трос сильно изогнулся, как натянутая тетива, и оглушительно лопнул у нас за спиной. Трос крепился где-то далеко за нами болтами к какой-то огромной железяке. Вот эти болты и срезало. Трос, как живой, метнулся по каменистому берегу. Захлестнул огромный валун и застрял под ним. Опять лесина его напрягла, как струну, и ветка начала потихоньку ломаться. На пароме, конечно, все в лёжку. Держатся, кто за что уцепился. А его всё дальше сносит к центру, прямо к лесине. Бачат по берегу тащит вместе с верёвкой, бьёт о валуны, но она иногда вскакивает. Упрётся – и опять её бросает навзничь. Валун тоже трещит весь и сейчас развалится. Трос его снизу подрезал и из земли вырывает. А ветка у лесины ещё не оторвалась.

Всё это длилось какое-то мгновение, а показалось, что целую вечность. Только сейчас мы смогли вздохнуть в следующий раз. Но ненадолго. В миг развалился валун, взметнув клуб осколков. Как и раньше, трос ожил и понёсся к воде. Только теперь на его конце болтался Семёныч. И тут дерево наконец-то отпустило трос. Небольшая фора во времени очень быстро закончится, когда сам паром станет основным грузом. Семёныч уже стоял и спокойно смотрел на тот берег, где продолжала кувыркаться по камням Бачат. Как её ещё не разорвало только! Но об этом из нас никто не думал. Ведь она была где-то там, по другую сторону нашей жизни. А здесь стоял Семёныч и, похоже, готовился принять вызов.

Только совсем сумасшедший мог на такое решиться. Потягаться с трактором, пожалуй, гораздо реальнее этой дурацкой затеи. Однако Семёныч принимает бой. Ну вот, началось. Трос под натяжкой парома выпрыгнул из воды. И Семёныч взвыл страшно. Трос медленно выползает из его рук, сдирая мясо с ладоней. Его взрывшие каменистую почву ноги наконец нашли жёсткую опору, и он почти касался лопатками земли. То ли трос потерял свою ржавую смазку, то ли мясо на ладонях Семёныча кончилось, но трос больше не полз из рук. Он больше не выл. Просто прирос к своему месту. А изо рта побежала струйка крови. Мы очнулись и переглянулись меж собой. Пытаться помочь Семёнычу держать трос, как-то уж совсем показалось всем глупым занятием. Все упорно скрежетали извилинами.

На другом берегу повторилась та же картина. Точно в такой же позе застыла Бачат, только не с тросом, а с верёвкой. Плот раскачивало почти на середине русла. Выход мы нашли быстро, но, казалось, совсем невозможный. Нужно было оторвавшийся конец троса утащить выше по течению, чтобы паром перестал на нём висеть, а заскользил по наклонной назад к тому берегу. Если нам не удастся полностью вытащить трос, то хоть немного изменим угол его наклона, тогда Бачат, может быть, сможет подтащить плот сама. Хотя в её силы мы уж совсем не верили. Две бухты верёвки мы быстро привязали к концу троса. Сложили их в четыре жилы. Это трос стальной, толщиной почти в руку, – верёвка если и выдержит, то только так, вчетверо. Как Семёныч может держать такую нагрузку, так наверно и останется непостижимой загадкой.

Мы приметили дерево вверх по течению, совсем рядом с водой. Сложенная верёвка до него не доставала метра три. И Семёныч стоял совсем в стороне от нужной прямой. Чтобы верёвка захлестнулась вокруг дерева, Семёныч должен был двигаться боком к реке метров десять. Сможет ли он сделать хоть шаг? За то время, что мы носились вокруг, он не проронил ни звука. Так и стоял застывшим изваянием. А под его рубашкой, казалось, клубится своя жизнь. Там что-то вздувалось, двигалось, как будто клубок змей клубится кишит в брачной игре. Я такое видел, правда, по телевизору. И ещё через рубашку проступил пот с кровью. Мы подошли к нему объяснить, что он должен делать. Казалось, его с нами и нет вовсе. Он смотрел только туда, на другую сторону. Мы так ничего и не сказали.

Двигаться он начал сам. Так плавно это выходило, как будто солнце шло на закат. А оно и так шло на закат, чтобы через пару часов скрыться за горами. Десять метров за пять минут прошли крайне долго. Верёвка обогнула дерево, но от этого нам легче не стало. Мы все могли тянуть её хоть до посинения совершенно с нулевым результатом. Поэтому мы обернули её два раза вокруг дерева, чтобы Семёныч смог хоть немного расслабиться. Но и это делать было опасно. И верёвка пружинит так, что отдавать лишние метры не хочется, да и мы не совсем уверены, что она всё же выдержит.

Воздух над рекой окончательно стал красным, закатным заревом. И вдруг Семёныч замычал, как-то уж совсем гулко. Вроде очень тихо в рваном прерывистом ритме. Только от этих звуков ожил сам трос. Он тоже начал петь, вибрируя всей своей длиной. На пароме завыли, но тоже без слов, в такт заданному ритму. Семёныч начал шагать к дереву. Мы все сорвались и заняли свои места. Кто помогал тащить канат, кто выбирал обвязку вокруг дерева. Надежда росла с каждым шагом. Всё громче просыпался ритм наших рывков, всё чаще делался следующий шаг. Бачат точно так же тащила паром к берегу и, думаю, что она тоже пела, хоть мы и не слышали этого. А вот с парома ритм было хорошо слыхать.

Долго ли, коротко ли, а всем нашим мытарствам настал долгожданный конец. И что вы думаете, Семёныч успокоился? Не дождётесь. Он даже отдыхать не стал. Взял и пошёл себе вниз, по течению реки. Мы, как малые дети, похватали пожитки и тащимся следом. Даже окликнуть его решимости не хватило. Скоро уже совсем стемнеет, а мы уже почти час идём вниз по тропе. И когда она выныривает на берег уже узкой бурлящей реки, то видим, как с другой стороны вышагивает Бачат, и вся её семья и их тургруппа семенят следом. Так ведь и дошли до сгнивших мостков. А потом смотрели, как эти двое подходят друг к другу. По- моему, они так ни слова и не сказали при встрече. Хотя всё равно мы ничего бы не услышали. Река-то под мостом совсем бешеная. Видели только, как они подали друг другу ладошки, и одно мясо с костями прилипло к другому такому же месиву. Она повела его к своему предку. Ну и мы, конечно, следом, через мост. На этом финале последний луч солнца убежал к себе спать. А мы в эту ночь не спали совсем. Было о чём поговорить. Вот только Семёныч и Бачат скрылись в палатке и появились только к следующему вечеру. И эта ночь оказалась прощальной. Семёныч поутру ушёл с ними. Интересно, где он сейчас?

Дата добавления: 2015-12-01