Алеша и Ленка.

Познакомился он с Ленкой в бане. О, деревенская баня... Ей принято восхищаться, изображая из себя любителя парения, но на простого городского человека в первый раз эта полутемная мокрая продымленная нора оказывает удручающее впечатление. Это было еще одно испытание для Алеши, который до этого знал только ванну. Тогда, ужасно холодным и темным декабрьским днем, его только что привезли в Троицкое, испуганного и заплаканного городского мальчика, и в первый же вечер пришлось отправиться в соседскую баню... У самой тети Кати бани не было, и мылись у соседей. Алеше хорошо запомнилось, как тогда уже вечером, в темноте, он шел по скрипучей, протоптанной в снегу тропинке, оступаясь в сугробы, растерянный и робкий, в зимнем пальто и шапке-ушанке, вслед за семенящей впереди маленькой незнакомой девочкой в платке и валенках. У него самого тогда валенок еще не было, и он набрал снега в ботинки. Они подошли к темневшей среди сугробов маленькой избушке с неярко светящимся маленьким окошечком. Девочка отворила скрипучую дверь, и они вошли в предбанник (он тогда и слова-то этого не знал). У него сразу же запотели очки. Тут пахло дымом, горела лампочка, на широкой лавке лежала одежда и женское белье. Тут надо было раздеваться, раздеваться совсем, и он раздевался, снимал пальто и брюки, и трико, и вообще все, а рядом раздевалась девочка. Она тоже снимала с себя все, и так было надо. Оказалось, что она не такая уж и маленькая, почти с него. Он стеснялся смотреть на нее, а она смотрела. Он уже знал из разговора взрослых, что она тоже еще не мылась с мальчиками, и ей было интересно. – Очки не будешь снимать? – спросила она Алешу, когда он был уже голый, и он снял и очки, и не знал, куда их положить, и сунул в карман положенных на лавку штанов. - Какая у тебя писюля, - вдруг сказала девочка. До сих пор они молчали. Он смутился, хотя и без того уже был как во сне. - Я же мальчик, - сказал он, как бы оправдываясь, и в первый раз сам решился посмотреть на нее. Посмотрел - и снова отвел глаза. Она еще посмотрела на него, потом посмотрела на свое тело, на белый живот над такими же тонкими, как и у Алеши, бедрами. Она была девочка, и у нее, конечно, ничего такого не было. Он был рад, что она молчала. Ему было не до этого, у него дрожали губы. Он вообще мало говорил тогда. И девочка, казалось, это поняла и больше не приставала к нему. - Ладно, пойдем, - сказала она, и уже взявшись за тугую дверь в саму баню, спросила: - Тебе сколько лет? - Девять с половиной, - ответил он, следуя за ее спиной с торчащими лопатками и худенькой попкой внизу, и думал, что она тоже скажет, сколько ей лет, но она уже отворила дверь в маленькую моечную, и их охватило горячим воздухом. Тут уже сидели на лавке взрослые, тетя Катя и тетя Паша, мать Лены – они парились, пока был еще самый жар, поэтому детей обычно запускали позже. Тут было уже совсем плохо: пар, непривычная жара вверху и мокрый прохладный пол, какой-то замшелый, такой скользкий, что Алеша чуть не упал. И раздетые тетеньки... - А, пришли! – сказала тетя Катя и встала, глядя на Алешу. - Здравствуйте, - неловко сказал Алеша. Они все трое уставились на него, как на диво. - Тощенький-то какой, - сказала тетя Паша. Тетя Катя ничего не сказала. Алеша растерянно смотрел на нее, ему хотелось плакать. Тетя Катя была совсем голая, с болтающимися грудями и толстым животом в складках. И - между ног у тети Кати росла черная шерсть... Мальчик хоть и знал, что что-то такое бывает, но все равно это почему-то показалось страшно. А потом он сидел на мокрой лавке, и тетя Катя мыла его жесткими чужими руками, и нависала над ним, большая и жаркая, и Алеша боялся и совестился смотреть на ее груди и живот, и на эту ее шерсть, и отводить глаза тоже боялся. Он постеснялся сказать ей, что уже большой, что уже моется сам, и терпел. Он вообще тогда до ужаса боялся тетю Катю, она казалась ему суровой и недоброй женщиной. Потом они с девочкой опять очутились в предбаннике. Женщины еще сидели, Алеша знал, что тетя Катя рассказывает соседке о похоронах и о нем, а они здесь вытирались полотенцами и молчали. Он забыл, куда положил очки, и не сразу их нашел, а девочка смотрела на его поиски. Он нашел очки в штанах и надел, но они тотчас снова запотели, пришлось протереть и снова надеть. Когда он, кое-как одевшись, хотел уже уходить, она сказала ему: - Подожди, вместе пойдем, не открывай дверь, выстудишь. И он остановился у двери, а она, завязав себе крест-накрест большой смешной платок, подошла к нему и сказала: - Шапку завяжи, а то голова после бани мокрая, застудишь. Это было сказано как-то по-женски заботливо и серьезно, и он молча позволил ей завязать у себя шнурки ушанки.... Вслед за первым банным днем последовал второй, потом эти дни потянулись долгой чередой - каждую субботу, иногда - через неделю, когда котел барахлил и требовал починки. И зимой, и летом - баня была необходимой принадлежностью этого жизненного уклада. Летом она утопала в густых зарослях лебеды, как зимой утопала в снегу. Маленькая, покосившаяся, почерневшая от старости, с трубой, на которой было нахлобучено старое железное ведро без дна, с маленьким подслеповатым окошечком, за которым временами звучали два детских голоса. Так прошел год... Даже больше.... Ленке было восемь лет, когда они познакомились, и она оказалась неплохой девчонкой. В следующий раз они мылись одни, и Ленка просто и без насмешки показала Алеше, как набирать воду в тазик, чтобы не ошпариться, и что если очень жарко, то на полу всегда прохладно. И еще много чего. Он сразу же привык к Ленке и с тех пор совсем не стыдился ее. Правда, сначала его немного конфузило ее покровительство, и он казался себе каким-то большим голым недотепой. Но скоро Алеша убедился, что Ленка уважает его – как старшего, как более умного, наконец, просто как мальчишку, который к тому же прочитал много книжек и знает всякие чудные вещи. Скоро после знакомства они уже играли вместе. Они не бесились, и не хохотали, нет, Алеша, как уже говорилось, по природе был серьезный и спокойный мальчик в очках (хотя в бане он был без очков, как и без всего остального). Но было интересно вместе выдувать из кулака мыльные пузыри, или соревноваться, кто скорее разденется, или просто сидеть рядом на теплой мокрой лавке, и тогда Алеша вполголоса рассказывал какую-нибудь страшилку, на что он тоже оказался мастер, а Ленка слушала. В темноватой бане без взрослых эти рассказы особенно хорошо получались. Они поднимали на всякий случай ноги с пола на лавку, и Ленка жалась к Алеше, и слушала. Иногда получалось здорово, Алеше самому становилось страшно. Чуть-чуть, он же большой, не как Ленка, и к тому же мальчишка. После этого можно было уже снисходительно принимать ее заботы, позволять наливать себе воду из горячего полусорванного крана (сам он так и не выучился) и тереть спинку. Вообще-то он мылся сам, но, когда Ленка говорила: «Алешка, давай спину потру» – он говорил в ответ: «Ладно, давай», - поворачивался к ней задом и нагибался. Он знал, что Ленке нравится его мыть. И она старательно терла ему спину, а заодно и попку – это он тоже разрешал. Когда они потом вытирались, и одевались, она подавала ему его трусики, заботливо найдя перед, и стояла и смотрела, как он их надевает. А потом уже с совсем материнской заботливостью завязывала Алеше под подбородком тесемки шапки, пока стояли холода, и обвязывала поверх воротника шарфом, завязывала сзади, как маленькому, - а он, выше ее, послушно поднимал подбородок над ее маленькими ловкими пальцами и вытягивал вперед пухлые губы, и светленькая челка выбивалась из-под шапки над очками. Со стороны могло показаться, что это какая-то особенно маленькая мама одевает подросшего выше ее сынка. Потом, завязав Алешу, она сама повязывала себе на голову и на плечи свой платок. Через год ему уже казалось, что он всегда мылся с Ленкой. И уже представлялось совсем неважным, что он был мальчик, а она – девочка, что у него есть писюля, а у нее – нет, одно пустое место. Так было и теперь, когда ей было девять, а ему - уже одиннадцать. Она знала, что Алеша писается в постель, но это им как-то не мешало. Ленка просто сочувствовала ему.

Дата добавления: 2015-11-30