27 страница

– Коньяк? предложил бывший Штайм.

– Нет, спасибо. Я не пью.

– Когда-то вы не брезговали коньяком, даже по утрам.

– Простите? – удивился пожилой господин.

– Однажды вы сказали мне, что коньяк это радость. Вы тогда перечисляли радости. Среди них был коньяк.

– Я имею честь вас знать? – Глаза Рицхе прищурились, ему и самому казалось, что он видел это лицо. Но где, когда?

– Конечно, Август. Мы были даже дружны.

– Видимо, возраст. К тому же, знаете, коньяк по утрам. – Рицхе улыбнулся. – Вы не напомните мне?

– Конечно, напомню. Но вы должны пообещать, что не станете кричать, показывать пальцем и вообще звать на помощь.

– Не может быть! – Рицхе отпрянул.

– Вы ведь собирались мне пообещать.

– Но этого не может быть!

– Почему же нет? Я думал, вы поймете с самого начала. Но вы оказались менее проницательны, чем я думал. А может быть, вы недооценили меня, подумали, художник, витает в облаках. Знаете, такие стереотипы?

– Марк Штайм, Марк Штайм. – Он по-прежнему не верил и качал головой.

– Пожалуйста, не произносите мое имя так громко. К тому же это давно уже не мое имя. Я теперь Огюст Силен.

Рицхе заговорил почти шепотом.

– Но вы же утонули. Об этом писали все газеты, полиция вела расследование, они два раза вызывали меня давать показания, и я рассказал о нашем разговоре, не все, конечно. Все считали, что вы бросились с моста.

– Это был не я.

– А кто же?

– Манекен, кукла. Я купил манекен, пробуравил дырки в ступнях, насыпал песок, одел в свою одежду и отнес ночью на мост. Я поставил его на самый край; пока в нем оставалось много песка, он сохранял устойчивость. Но песок потихоньку высыпался, знаете, Август, как песочные часы перетекают, и он становился легче, не сразу, впрочем, я успел уйти, и даже рассвело. Я все боялся, что по мосту пройдут люди, но мне повезло. Когда песка высыпалось достаточно, манекен потерял равновесие, наклонился и упал, совсем как человек, совсем как я. Я стоял на набережной и видел, да и не только я. Найти его было невозможно, в дырки набралась вода, он не мог всплыть, да и течение отнесло. Вот так. Видите, как все просто, проще, чем казалось.

Пока Огюст говорил, Рицхе приходил в себя. Лицо его, выражавшее поначалу недоверие, потихоньку стало разглаживаться, теперь он смотрел, как завороженный.

– Марк, это, как в сказке, – произнес он.

– Ну что, теперь коньяку? – спросил Огюст.

– Конечно. За тебя, за нас, за встречу, как же иначе. Они чокнулись и выпили.

– Меня так сильно тянуло зайти к тебе в галерею, пока ты не переехал в Париж, в новый особняк, – сказал Огюст, – но я боялся. Боялся приезжать в город, меня могли узнать, боялся открыться тебе.

Они оба не заметили, что перешли на «ты».

– Какое же все же чудо! – повторил Рицхе, – Я никак не приду в себя. Я по-прежнему не верю. Столько лет я прожил в уверенности, что тебя нет, я продавал твои картины, выступал, читал лекции о твоем стиле, написал о тебе множество статей, даже книгу…

– Я все читал, – вставил Огюст.

– И в результате – ты жив, все оказалось выдумкой, ха, сном. Как странно, даже не верится.

– Совсем не сон. Мы прожили каждый свою жизнь, определив и выбрав свой путь, оба постарели, оба стали богатыми, вошли в историю. Это и есть реальность, разница только в том, что для тебя Марк Штайм вдруг оказался жив, тогда как для меня Марк Штайм умер, погиб тогда, двадцать лет назад. А жив я, Огюст Силен. Вот и все.

– Я не понимаю, – Рицхе замотал головой. – Я давно не пил. Ну, Бог с ним, с прошлым, скажи, ты много писал? Ты выставлялся? Я никогда не видел твоих картин. Я бы сразу узнал руку, даже если бы ты изменил стиль.

– Я ни разу не выставлялся. – Огюст отглотнул из рюмки.

– Тогда у тебя должно накопиться множество работ за все эти годы. Сотни. Это же разорвавшаяся бомба. Новые работы Марка Штайма! Я даже не могу представить. Хватит ли у меня сил все это поднять? Конечно, у меня по-прежнему много связей, мы сможем…

– У меня всего одна картина, – прервал его Огюст.

– Всего одна, – удивился Рицхе. – Почему? Ты бросил живопись?

– Я написал всего одну картину, ту, которую начал писать сразу после нашего разговора.

– Которая тогда не получалась, ты еще жаловался. Вот видишь, я запомнил.

– Ты хочешь ее посмотреть? – спросил Огюст.

– Она с тобой?

– Да, я не расстаюсь с ней. Я смотрю на нее каждый день, это вошло в привычку, я не могу без нее. Я так долго ее писал, что привык. Но учти, ее никто не видел, даже жена, ты будешь первым. Ну что, пойдем?

– Конечно, конечно.

Рицхе заволновался, слишком торопливо поднялся, взялся за шляпу, но как-то неловко, и она упала. Пока он нагибался, Огюст допил свой коньяк.

– Ну, пошли, – повторил он и двинулся к выходу.

Они шли по набережной, порой раскланиваясь со встречными, один высокий, размашистый; он скорее отталкивался тростью, чем опирался на нее. В нем чувствовалась ухоженная солидность, даже значительность, но также и природное безразличие, так и неистребившееся за годы. Другой, пониже и пошире, почти не поспевал за ним, ему приходилось все время подстраивать шаг. Но даже спешка не могла скрыть в нем элегантности закоренелого щеголя.

– Я должен пояснить нечто прежде, чем ты увидишь картину, – сказал Огюст.

– Да, да. – Рицхе еще более оживился.

– Я не знаю, помнишь ли ты, Август, но однажды я сказал тебе, что писал свои лучшие картины, когда меня бросали женщины. Я часто влюблялся, я был влюбчивым, – Огюст усмехнулся, – и переживал и, чтобы забыться, бросался к мольберту. В эти моменты я видел свою боль настолько зримо, что если мне удавалось ее «ухватить» и перенести на холст, то картина превосходила мой дар и мое мастерство.

– Да, я помню. Я об этом писал в книге, ты ведь читал.

– Так получилось и с этой картиной.

– С тобой произошла любовная трагедия? Тебя бросила женщина? – Рицхе снова прибавил шаг, он хотел заглянуть Марку в лицо.

– Нет, не женщина, – ответил Огюст.

– А кто же?

– Посмотри сначала картину.

Они вошли в дом, в котором Силены снимали первый этаж, чистый, со вкусом обставленный, с хорошей мебелью. Огюст повел Рицхе в дальнюю комнату. Тяжелые шторы полностью прикрывали окна, пытаясь удержать рвущийся, играющий свет улицы, растворяя его в себе, превращая в пыльцу. Огюст зажег лампу из тяжелого свинцового стекла.

– Она не требует много света.

– Ты имеешь в виду картину? – Рицхе оглянулся, он ничего не видел.

– Она все равно съедает весь свет.

Огюст подошел к высокому стулу с наброшенной на спинку шалью и одним движением, слишком легким для своего грузного тела, сорвал ее. В глазах Рицхе все исчезло.

– Я никогда не видел такого. У меня кружится голова. У меня что-то с сердцем. Дай воды.

Он расстегнул верхнюю пуговицу жилета, а потом осел, он упал бы, если бы рядом не стоял стул.

Огюст подал ему бутылку с минеральной водой. Он переводил взгляд с Рицхе на картину, потом снова на Рицхе.

– Что ты чувствуешь? – спросил он, когда тот, тяжело дыша, наконец поймал дыхание.

– Она забирает из меня. Пьет меня. В картине не может быть такой силы. Я никогда не видел, так не бывает.

– Я так и думал, – сказал Огюст.

– Как ты можешь смотреть? – Подбородок Рицхе трясся, лицо побледнело, он держал руку на сердце, продолжая бормотать. – Закрой, пожалуйста закрой, – расслышал Огюст и занавесил картину.

Прошло несколько минут, и Рицхе отдышался, он уже сидел на диване в другой комнате, светлой, почти прозрачной, он никак не ног вспомнить, как попал сюда.

– Что со мной произошло? – спросил он. – Это все картина, что в ней? Она вбирает в себя. Как такое может быть? Я не понимаю.

– Я уже говорил тебе, что научился через картины избавляться от потерь. Я мог освободиться от женщины, от своей любви к нем. А здесь меня бросало творчество. Оно сочилось из меня, медленно, по каплям, истекало каждую секунду, час, день, особенно по ночам, каждый раз, когда я становился к мольберту. И оно все вышло, оно все в этой картине.

Помнишь, ты говорил, что балапса не существует? Так его действительно нет. Я просто не понял тогда. А та роковая форма, которая мучила меня и которая и есть теперь эта картина, она подсказывала, она последняя пыталась предостеречь. Что баланса нет! Что творчество не прощает! Это и было пророчество. Но я не понял, и, знаешь, каков результат?

Рицхе ничего не сказал, лишь вопросительно посмотрел.

– Марк Штамм умер тогда, упав с моста. А потом стало поздно.

– Все же это не совсем так. Ты создал ее. Лучшее, что когда-либо создавалось.

– Это потому, что ничего пе покидало меня с такой болью, как творчество, мой дар, мой талант – назови, как хочешь. Впрочем, говорят, что, когда человека оставляет жизнь, ему тоже невероятно больно. Никто, конечно, не знает, но я верю. Знаешь, как я ее назвал?

– Знаю, – сказал Рицхе. – Пустота.

– Пустота, – повторил Огюст, – которая только и может быть бесконечной. И только вбирать в себя. Хочешь выпить?

– Да, пожалуй. Можно будет еще раз взглянуть, потом, после?

– Ты так можешь привыкнуть. Я тоже привык.

– Да, да. Ты не нальешь еще коньяка?

Утро проснулось раньше меня, но ненамного, я его скоро нагнала. Я еще лежу, но уже понимаю, что от непогоды не осталось и следа. А вчера казалось, что печальный, мелко моросящий дождь останется навсегда. Так казалось, но вот, утро, и о дожде забыто, и властвует солнце, оно не тиранит, а управляет мудро, терпеливо.

«Пора вставать», – говорю я себе, я и так скомкала весь вчерашний день. Теперь пора нагонять упущенное, все оставить на потом: чай, завтрак, даже душ – сейчас умыться и в лес, именно с леса необходимо начать это утро. Я все же забегаю на кухню отхлебнуть вчерашнего недопитого чая, кружка с вечера стоит на столе, и чай в ней почерневшии, с синеватой поволокой, как и полагается всему старому, сморщенному. А затем я ныряю за дверь, она податливо распахивается, и я зажмуриваюсь, я за вчерашний день отвыкла от яркого света.

Мне надо привыкнуть к яркости, она повсюду, вот она мелькает в еще не опавшей листве, вот расслоила на прожилки ветви в кронах, а теперь спрыгнула на траву и перекатилась на щербатые доски крыльца, отражаясь от незнакомого предмета прямо у моих ног. Я нагибаюсь и беру в руки большой почтовый пакет.

«Смотри-ка, почта пришла», – говорю я вслух. Целый месяц ни письма, ни газеты, а тут огромный пакет, я взвешиваю в руке, тяжелый к тому нее. Я верчу его и так и этак, адрес указан правильно, но имя не мое, вернее, имени нет вообще, только две буквы, обе заглавные, М.Д., наверное, инициалы, но не мои. Да и как они могут быть моими? – думаю я. Видимо, пакет предназначен хозяевам и доставили его вчера, а я не заметила, я ведь вчера вообще не выходила из дому.

Ну и что мне делать с этим пакетом? Конечно, он адресован не мне, но кроме меня здесь никто не живет, да и долго еще не будет. А вдруг в нем что-нибудь важное, я могла бы передать в агентство, через которое сняла дом, а они – его владельцу Я пытаюсь вскрыть конверт, но он не поддается, он из специального прорезиненного картона, я даже кряхчу от натуги. Нет, надо вернуться в дом, и я возвращаюсь и иду на кухню за ножом Я стараюсь просунуть его внутрь, под сгиб, чтобы удобнее…

Надеюсь, в нем не бомба, думаю я, надеюсь, он не взорвется И вдруг грохот, я, зажмурившись, сжавшись, отлетаю к стенке, в одной руке зажат нож, в другой – прорванный пакет. Господи, что же это я так пугаюсь?! Как все-таки истрепаны мои нервы?! Я еще стою минуту, приходя в себя от неожиданности, и лишь потом подхожу: на полу лежат две книги, я нагибаюсь – надо же, книги – а сколько грохота. Я верчу их в руках; ни названий, ни имен авторов я не знаю, но это как раз не странно. Странно то, что это книги, и так неожиданно, и именно сегодня Я беру одну и машинально иду на веранду, мне надо убедиться, что нет ничего необычного ни в посылке, ни в книгах. Я сажусь в кресло, прищуриваюсь, здесь тоже ярко, может быть, меньше бликов, все нее лес сродни бликам, зато океан ближе к отражению.

Я открываю книгу и начинаю читать, у меня нет времени вчитываться, да и желания тоже. Там что-то несущественное; описание места, героя – в общем, вводная. Я перелистываю несколько страниц и снова пробегаю глазами – пока ничего загадочного. Опять листаю вперед и вдруг замираю, а потом чувствую холод, еще не позабытый, знакомый, он растекается во мне, я боюсь его, я знаю, он не к добру. Но еще больше я боюсь себя, мне кажется, что я попала в антимир, в фантазию сумасшедшего, в бред больного. Или мне кажется? Я опять переворачиваю несколько страниц, нет, все верно, главного героя зовут Марио, действие развивается в Италии, и он театральный актер.

Глаза уже не могут переносить света, и я закрываю их рукой, я слышу шлепок упавшей книги, но мне не надо ее поднимать, потому что я жду, я знаю, сейчас что-то произойдет, я не знаю что, но знаю – страшное. Я замерла, ожидая, но ничего не происходит, долго, и мне приходится открыть глаза: ничего не изменилось, все тот нее океан, солнце, яркость, только книга, смявшая своей тяжестью сразу несколько страниц, неловко раскрыта на дощатом настиле. Она не остановила солнце, не осушила океан, она и выглядит безвредно, даже беззащитно.

Может быть, это совпадение, говорю я себе, а потом переспрашиваю: может ли это быть совпадением? Но это лишний вопрос. Нет не может. Что же происходит? – снова спрашиваю я и снова отвечаю: не знаю. Я растеряна, испугана, я не знаю. Не хочу знать. Единственное, что я хочу

– это бежать, мне страшно здесь, я одна, на мили одна, я беззащитна, как эта книга с измятыми страницами. Мне надо быстрее уехать, я не понимаю, что происходит, что происходит со мной, что происходит на свете.

«Это паника, говорю я себе, во мне не осталось ничего, кроме тупого страха. Откуда он?»

Оттого, что я не понимаю. Теперь я знаю: так древние люди боялись молний, они не понимали, как я сейчас, и боялись, и хотели бежать.

Но это невозможно, во всяком случае, сегодня. У меня нет машины и нет телефона вызвать такси. Я должна находиться здесь, и хотя бы поэтому мне необходимо успокоиться.

И я успокаиваюсь, не полностью, конечно, но паника проходит. И остается реальность: я в качалке, океан, солнце, небо и эта книга, и если океан и солнце мне еще как-то понятны, то книга нет. Я снова поднимаю ее с деревянного настила, в наденсде, что через несколько страниц исчезнут и Италия, и театр, и Марио. Я читаю только диалоги, пропуская описания, чтобы быстрее. Проходят часа три, книга толстая, я заглядываю назад, почти четыреста страниц, и, наконец, подхожу к концу.

Я не вникаю в подробности: запутанная любовная интрига, ассоциации с классиками, они появляются из разных эпох и стран и по-своему вмешиваются в действие. Либо у Марио происходит раздвоение личности, и он чувствует себя одним из них, либо он играет их в театре и так перевоплощается, что чувствует себя ими – я так и не поняла до конца. Но это не важно. Важно то, что ни Италия, ни театр, ни актер Марио не исчезли, наоборот, книга именно о них. Я просматриваю последние страницы и не удивляюсь, когда узнаю, что герой, тот самый Марио, конечно же, погибает, опять нее из-за любви.

Я отпускаю книгу, она падает рядом, я смотрю на океан, мне надо собраться, я пытаюсь, я все еще боюсь, но уже только умом, а не паническим животным страхом. Конечно, эти книги присланы именно мне и присланы не случайно, но что из этого? Если бы меня хотели убить… хотя за что?.. кому я нужна?., чушь какая-то. Ну, хорошо, успокаиваю я себя, предположим, маньяк, сумасшедший, он давно мог убить меня, я здесь месяц и одна, для этого не надо никаких книг. Нет, все не так, все сложнее, и самое плохое, что я ничего не понимаю.

Я встаю и иду за второй книгой. Я уверена, что она о французском автогонщике, который разбивается под конец, догоняя по крутой дороге свою возлюбленную. Но мне надо убедиться, я беру ее и медленно возвращаюсь на веранду. Медленно, потому что я постоянно думаю: как такое могло случиться? Кто мог знать про меня?

Я сравниваю имена авторов, нет, разные, и тут же вижу французское имя, Марсель, а потом мелькают строчки, в них про рев машин и неровность трека. В середине книги все появляются какие-то новые герои, но в основном все тот же Марсель, он уже выиграл, как я поняла, несколько призов и теперь мечтает о «Формуле-1». Мне становится даже интересно, но теперь-то он точно должен разбиться, и я вчитываюсь в последние страницы. «Ну, ну, – подбадриваю я Марселя, – вот сейчас ты падаешь с обрыва, или…». Но он не падает, он выживает, и даже выигрывает, и попадает в свою долгожданную Формулу. Я закрываю книгу, разочарованная,

– не угадала.

Я вжимаю ладони в лицо и сижу так с закрытыми глазами.

«Надо сосредоточиться, разложить все по частям, ты же можешь, – уговариваю я себя. – Как здание. Ты же делала сложные проекты, ты умеешь, вот и сейчас собери по кусочкам и все сойдется. Итак, с чего начать? У меня два отправных пункта тот, кто прислал пакет, знает, что я здесь, и знает мою историю. Предположим, это маньяк, сумасшедший, он идет в магазин, находит книги об и гальянском актере и французском гонщике и посылает их мне. А теперь прячется неподалеку в кустах и наблюдает за мной в подзорную трубу.

Допустим, что не наблюдает, – говорю я себе, вновь начиная чувствовать парализующий страх. – А мне надо избавиться от страха, он лишний, он отвлекает. Итак, то, что я здесь, известно людям, у которых я снимаю этот дом, но они не знакомы со мной и тем более не в курсе моей истории. Так что это не подходит. Кто еще знает, что я здесь? – повторяю я вопрос. – Врачи в санатории. Они не знают, что я именно здесь, по этому адресу, но я говорила, что уезжаю в Мэйн, так что в принципе разыскать не сложно. К тому же в санатории известна моя история, без подробностей, конечно, но известна и про Дино, и про Рене. Единственный вопрос, кто мог так глупо, жестоко пошутить, и зачем?

С другой стороны, – говорю себе я, – никаких логических ответов искать не надо, когда речь идет о психиатрическом санатории. Эти психиатры сами не вполне нормальны, во всяком случае, для такой шутки безумия у них хватит».

Я перебираю в голове всех врачей санатория. Был там один, лет под пятьдесят, странный такой, он смотрел мне прямо в глаза пристальным немигающим взглядом, и каждый раз заговаривал. Как будто ему от меня что-то надо. Да, да, один раз он спросил меня, куда я собираюсь после завершения курса лечения, и я упомянула про Мэйн. Он еще попросил позвонить, когда я вернусь.

Я чувствую, как камень, да что там камень, глыба, гора, соскользнув, рухнула с меня и разбилась где-то у основания. Я пережила камнепад, говорю я себе улыбаясь. Видишь, как все просто, если все по порядку, не спеша Так и следует впредь. Ну вот, а теперь пора гулять. Я потягиваюсь и снова беру с руки эти две, теперь уже безопасные, потерявшие загадочность, книги Как-нибудь я их прочитаю, думаю я примирительно, та, про актера, кажется, интересно написана, а про вторую я так и не успела понять. Они обе неплохо изданы, я смотрю, кто издатель. Известные, маститые редакции, одна книга выпущена шесть лет назад, другая – четыре года до первой. На ней даже есть посвящение, я читаю: «Посвящается М.Д.». Что-то знакомое, думаю я, открываю вторую книгу и перелистываю первые титульные листы. А потом вскакиваю, я слышу, как падает набок качалка, и бегу в дом, я сама еще не знаю зачем, и только на кухне понимаю, за конвертом, на нем тоже М.Д. На конверте и на обеих книжках одинаковые инициалы «М.Д.»! «Я могла ошибиться», – твержу я себе и снова бегу на веранду, а потом сличаю, долго, тщательно, как будто недостаточно всего одного взгляда. Нет, я не ошиблась, обе книги посвящены М.Д., конверт тоже адресован М.Д. Значит, все мои рассуждения про этого врача теряют смысл.

Я опять думаю о ком-то сидящем в кустах, я почти чувствую на себе чужой взгляд. Глупости, говорю я, тебе все кажется. Но ничего не могу поделать, мне снова страшно. Все же я заставляю себя поднять опрокинутое кресло и демонстративно неспешно войти в дом. «Я челнок, дом-веранда», – проскальзывает в голове идиотская фраза. Я запираю все двери, потом окна.

А если он уже внутри? Он мог проскользнуть, когда я сидела на веранде, и сейчас притаился где-нибудь в подвале. От одной мысли у меня сбивается дыхание, я наливаю из крана воды и пью. Чушь, глупость, так нельзя Мне надо прожить в этом доме, как минимум, одну ночь, а может быть, и две, прежде чем приедет Джон и привезет продукты, только тогда я смогу уехать. И я не могу постоянно находиться в параноидальном страхе. Глупости, кому я нужна?

Все же надо осмотреть дом, и я иду в коридор, беру топор и, держа его двумя руками, спускаюсь в подвал. Я знаю, это глупо, если бы я видела себя со стороны, я бы расхохоталась. Но я не вижу, говорю я себе, а так мне спокойнее. Ну, конечно, никого нет, я смотрю во всех углах. Полное идиотство. Я опускаю топор и поднимаюсь в комнату.

Тем не менее лучше не выходить из дома и побыстрее уехать. В любом случае я уже выздоровела, и мне пора уезжать. Я опять проверяю засовы, я так и хожу по дому с топором, нет, все в порядке, все закрыто. Теперь я могу присесть. Итак?

Итак, ситуация значительно хуже, чем я предполагала вначале. Один и тот же человек написал обе книги. Он в курсе моей истории и знает, что я нахожусь здесь, в этом доме. Как такое возможно? Я не понимаю. Потому что если это не совпадение, а это не может быть совпадением, то тогда кто-то описал мою жизнь и сделал это достаточно точно. Но это нереально, мистика, и потому пугает.

Надо взять себя в руки, наверняка все можно объяснить, если не спешить и успокоиться, главное, успокоиться. Хорошо бы выпить кофе. Точно, я хочу крепкого кофе, очень крепкого. У меня есть пачка молотого кофе, и я варю его в чугунной кофеварке, я ее тоже привезла с собой. Уже один запах отрезвляет меня, он щекочет ноздри, буравит мозг, очищая, обостряя его. Я делаю маленький глоток и вздрагиваю от резкости вкуса, во мне зарождается рывок, как будто я сгруппировалась и напряглась.

«Давай все сначала, говорю я себе, у меня три отправные точки. Первое, и главное, – этот человек пишет книги, второе – он знает про Дино, Рене и, возможно, про Стива. И третье – знает, где я нахожусь».

Я сразу понимаю, что третье – это просто. Не так уж сложно определить, где я нахожусь, для человека, который следил за мной годами. Стоп, говорю я, то, что ты сейчас невзначай сказала – очень важно. В том то и дело, что он наблюдал за мной с самого начала, задолго до моего отъезда в Италию. И он выбирает меня, я не знаю причину, но он почему-то выбирает меня и начинает следить. Итак, кто из моих старых знакомых писал книги?

Нет, среди моих друзей писателей не была Постой, помнишь, как-то Стиву позвонил его старый приятель, который хотел к нам приехать погостить, но Стив отказал. Точно, Стив тогда был непривычно напряжен во время разговора, я еще обратила внимание, а когда стала расспрашивать, он неохотно рассказал, что это его университетский товарищ. И еще Стив сказал, что его товарищ пишет книги. Так, похоже, писателя я нашла.

Хорошо, допустим, что этот писатель – старый знакомый Стива, и он на Стива за что-то в обиде, поэтому Стив отказывает ему во встрече и нервничает во время телефонного разговора. Тогда писатель выбирает меня и начинает за мной следить. Он выясняет, что я еду в Италию и что мы со Стивом расстанемся. А потом узнает о моем переезде во Францию. Хорошо, это не сложно, это возможно.

Я делаю еще глоток, мне кажется, что кофе – это живительный эликсир, который поможет мне все понять. Нет, не кажется, по спине пробегают мурашки. Сценарий, вспоминаю я, сценарий, который розыскал Джонни и по которому Альфред собирался снимать фильм. И этот загадочный автор сценария, которого никто не видел и имя которого осталось неизвестно. Для чего такая таинственность? А сценарий, кстати, был про итальянского актера. Почему я его не прочитала? Вполне возможно, что сегодняшняя книга и тот сценарий – одно и то же. Итак, предположим, что человек, следящий за мной, знает, что я в Италии, и пишет книгу про актера, а Джонни добывает сценарий по этой книге. А потом автор книги отказывается от фильма. Почему он отказыается? Не знаю! Я делаю еще глоток. А потом я уезжаю во Францию. О, Боже, там тоже писатель, человек по прозвищу Писатель, главный во всей гоночной мафии. Помнишь, Андре сказал, что Писатель замышляет что-то против Рене.

Но может ли человек, пишущий книги, быть связан с мафией? Почему бы нет? К тому же, чтобы писать об автогонках, надо в них разбираться. Значит, автор книги разбирался, как и тот, кого звали Писателем. Кстати, почему его так звали? Не потому ли, что он писал книги.

Я либо все больше запутываюсь, либо, наоборот, слишком быстро распутываю. Так или иначе, мне становится все страшнее и страшнее. И если то, что мне сейчас показалось, подтвердится, сейчас, через минуту, когда я все повторю заново, медленно, разборчиво, по отдельным словам, если это подтвердится, тогда мне действительно должно быть смертельно страшно.

Потому что, повторяю я за собой, он тогда все и совершил и с Дино, и со Стивом, и с Рене, и со мной тоже. Дьявольски все продумал и уничтожил их всех и почти уничтожил меня. Но я выжила, и он прислал мне эти книги, думая, что я все еще больна и что они добьют меня, теперь навсегда.

Боже, как у меня колотится сердце, как я боюсь, неужели я права, неужели он их всех убил, всех по одному? Я дрожу, я вся взмокла от дрожи и догадки. Неужели Стив не утонул, а его утопили? Этот писатель мог приехать к нему, они знакомы, напроситься со Стивом в океан и утопить его. И скинуть машину Рене в пропасть. И убить Дино. Зачем Дино? Как зачем? Чтобы уничтожить меня, я ведь его конечная цель, завершающее действие в его сценарии. Он специалист по сценариям, он их придумывал.

Ведь если на секунду стать совсем здоровой, всего лишь на секунду, и отбросить преследующие меня все эти годы слова «рок» и «провидение», если все подчинить разуму и смыслу, то понятно, что такого стечения обстоятельств быть не может. Они не могли поочередно погибнуть один за другим, трое самых важных людей в моей жизни, которых я только и любила, и погибнуть именно тогда, когда я пыталась их увидеть снова. Ведь эти злосчастные «рок» и «провидение» и появились из-за того, что было невозможно понять и объяснить произошедшее.

Но если нет рока и стечения обстоятельств, то остаются убийства, преднамеренная цепь убийств, страшных, рассчитанных, которым вслед за смертями Дино, Рене и Стива предстояло утащить в небытие и меня. Но не утащили, и сейчас убийца полагает, что я, единственный оставшийся свидетель, могу обо всем догадаться, и поэтому стремится разделаться со мной, но не с помощью очередного примитивного убийства, а изощренно.

Но зачем я ему? Почему он преследует именно меня, почему он следовал за мной из Америки в Италию, во Францию? Мне хочется во всю глотку закричать это «почему?», так мне страшно. Но я сдавливаю свое дыхание, голос и вместо крика говорю себе: тихо, ты в своей жизни достаточно наоралась, теперь пора побыть спокойной, так, в виде исключения.

Итак, зачем я ему? Возможно, посредством меня он мстил Стиву. А если ответ еще проще: я красивая и всегда нравилась мужчинам. Может быть, он видел меня прежде, был влюблен, может быть, я ему отказала и он решил отомстить мне. И для этого он убивает всех, кого я любила. Такой зверский план требует изощренной, болезненной фантазии, и человек, пишущий книги, вполне может ею обладать. Более того, своей изуверской хитростью сам план вполне напоминает надуманный литературный замысел. Значит, вот он ответ: он мстит мне, убивая всех, кого я любила.

Он и в этом доме был до меня. Он предвидел, что я приеду сюда. Мне становится холодно, я коченею, из-за того, наверное, что моя кровь тоже сжимается, как и я сама. Мне страшно, мой страх – живое существо, он выпирает из глаз, и оттого они такие расширенные, он извивается внутри меня и закручивает в кольца свое скользкое, длинное тело, сдавливая, лишая дыхания.

Он был здесь, говорю я себе, тот, кто все это подстроил, почему я догадалась об этом только сейчас? Джон говорил, что до меня в доме жил писатель, значит, он ожидал меня и что-то готовил, и эти две книги, они только первое звено в его плане. И я этот план не знаю. Он, наверное, и сейчас где-то поблизости, но мне ни в коем случае нельзя поддаваться страху, нельзя бояться.

Он как раз рассчитывает на мой страх, но это ошибка, я уже не слепой котенок, как прежде. Я еще не поняла всего, но знаю, что легко не дамся: я уже выжила один раз и теперь умею выживать. Я высчитала его и смогу противостоять. К тому же у меня не осталось слабых мест, нет ахиллесовой пяты, он сам лишил меня ее, уничтожив всех тех, кого я любила. Осталась только одна я, а я совершенно безразлична к себе, и поэтому для него непроницаема.

Но он проницаем для меня. Я странно необходима ему, он зависим от меня, пусть патологически, ненормально, но зависим. А это значит, что уязвим, и я раздавлю его так же, как раздавлю свой страх. Я представляю, как медленно надавливаю пальцем, нажимаю на извивающееся тельце страха и из него сочится сначала слизь, а потом что-то лопается внутри, и куски зловонной мякоти вырываются наружу и разлетаются, попадая мне на кожу. От этого она начинает зудеть, но мне не больно, мне приятно, до восторга приятно. Я живо представляю эту картину, она возбуждает меня, я чувствую, что у меня раздуваются ноздри и сжимаются кулаки, я больше не жертва, я сама готова начать охоту.

Дата добавления: 2015-11-14