17 страница

– Конечно. Ты будешь писать каждую неделю. – Я не знала, какую еще клятву взять с него. – Каждую, слышишь? А я буду отвечать на каждое твое письмо. Ты обещаешь?

– Обещаю. Два раза в неделю, каждую неделю. Обещаю.

– А через месяц мы встретимся. Будут праздники, четыре дня. Если ты сможешь, приедешь ко мне, или мы встретимся посередине. Да?

– Конечно. Либо я приеду, либо мы встретимся посередине, – повторял он за мной.

– А потом, когда контракт кончится, всего лишь какой-то год, мы опять будем вместе.

Знала ли я, что обманываю себя, что никогда не буду опять жить во Флоренции и что Дино не приедет, что ему делать во Франции, итальянскому актеру? Наверное, знала, потому и боялась, и плакала, и сходила с ума.

Я уехала на следующий день. Все было в дымке: аэропорт, люди, Джонни. Я подметила все же, что Альфред не приехал, ну и хорошо, подумала я. Провожающих собралось много, и это спасало, иначе прощание с Дино стало бы невыносимым, а так приходилось сдерживаться. Вот только все вокруг немного расплылось, заволоклось туманом, через который я различала не детали – лишь очертания.

Но странно, когда самолет поднял меня, еще не остывшее, еще живущее во мне прошлое, оставшись позади внизу, разом отдалилось, и я почувствовала облегчение. Я отчетливо помню, и чувство было ясное: как будто острым ножом резанули по связывающим меня с землей нитям, и они, вздрогнув от напряжения, лопнули и освободили меня. Как ни грустно, но я люблю уезжать, подумала я. Стив называл это «уйти в отрыв», когда уплывал в океан на своем утлом суденышке. Вот и я люблю «в отрыв», и меня манит будущее. Лишь бы в нем нашлось место для Дино, все еще по инерции думала я.

Но не нашлось. Конечно, мы еще несколько раз встречались, однажды я даже слетала во Флоренцию. Это было… Когда? Месяцев через семь-восемь после моего отъезда. Мне так захотелось увидеть Дино, оказаться с ним рядом, что я даже не предупредила его, а просто купила билет и полетела, сама еще два часа до этого не предполагая, что так сделаю.

Я летела часа два, и уже в воздухе подумала, что Дино может оказаться не один, я могу застать его с женщиной. И первая, неловкая мысль «могу застать» мгновенно сменилась твердым убеждением – «застану». Мне сразу стало тошно, я прокляла поездку, я бы выпрыгнула из иллюминатора, если бы могла разбить неразбиваемое стекло. Казалось, прошло много времени, я должна была привыкнуть к одиночеству и к отсутствию Дино. Но стоило мне на секунду представить, что он может быть с женщиной, и моментально мутился рассудок, я переставала воспринимать реальность, как будто меня оглушили, выкололи глаза, как будто я вернулась на годы назад, когда мы только с Дино начинали жить вместе.

Я знала, что это чистейший мазохизм, но ничего не могла с собой поделать, и чем больнее и тошнотворнее мне становилось, тем извращеннее бесилось мое одичавшее воображение, неистово рисуя в голове картины измены. Теперь, сидя в самолете, мне уже было недостаточно мыслей о его неверности, я пыталась прикинуть, что предпринять, когда тихо открою дверь и застану их врасплох. Я не сомневалась, что убью обоих, ну его-то точно. Вопрос стоял, как? Конечно, у меня не было никакого оружия, и я мучительно соображала, как именно я смогу его убить.

Но когда я, как и планировала, тихо отворила дверь, Дино сидел на диване, на коленях у него лежала тетрадь и он, порой отрываясь от нее задумчивым взглядом, что-то писал, и я догадалась: письмо мне. Я бесшумно проскользнула внутрь и, стоя в прихожей, смотрела на него, мирного и спокойного, со стороны, и слезы подступали к глазам, и я опять ругала себя: «дура, идиотка», но я была счастлива. Дино случайно скользнул по мне отсутствующим взглядом, новым, ушедшим в себя, незнакомым для меня прежде. Я видела, он сначала не поверил, а затем ринулся ко мне и тут же поднял на руки, как тогда, в первый раз, и я вжалась в него, тоже как в первый раз.

Мы провели два дня, два счастливых дня во Флоренции, но, улетая, я знала, что больше не вернусь сюда. Слишком мучительно было заново вырывать себя, слишком больно, чтобы повторять. Я знала, я буду снова больна от разлуки, выбита из привычной колеи и мне потребуются время и нервы, чтобы войти в ритм привычной жизни.

Потом мы встречались посередине, я ехала в его сторону, он – в мою, и мы находили друг друга то в маленьком итальянском городке, то во французском, останавливаясь на пару ночей в местной гостинице. И все, как всегда, было чудесно, более того, от длительной разлуки – острее, но, что-то все же исчезло, причастность, что ли, сродненность. Однажды, когда Дино рассказывал о своих делах, я отвлеклась и только в конце его истории поняла, что все прослушала. Я удивилась, раньше такого случиться не могло, раньше жизнь Дино совпадала с моей, а сейчас уже, видимо, нет.

Каждый раз возвращаясь домой, я ощущала в себе сомнительный, неуверенный осадок и, заново переживая нашу встречу, понимала, что она была насквозь пронизана потерей. Вжимая в пол педаль газа и крутясь по выбивающейся из-под колес дороге, я решала, что это была последняя поездка к Дино, что больше я не совершу ошибки еще одного заведомо обреченного свидания. Но недели через три я впадала в нервное возбуждение, и Дино снился каждую ночь, и я писала ему, снова договариваясь о встрече.

Понимала ли я, что это своего рода агония? Не знаю, наверное, но я не хотела в это верить. Я все еще молила о чуде, я надеялась, что он приедет.

Сама я не посмела бы бросить работу. Она без остатка захватила меня, увлекла, мне было неожиданно интересно, все чувствовали мою силу и признавали ее. Через год меня повысили, передав под мое руководство большую часть проекта и людей. Я исправно писала обо всем Дино, и он радовался за меня, я знала, искренне, я даже не была уверена, понимает ли он, что мои успехи означают, по сути, окончательную потерю друг друга. Он тоже исправно рассказывал, как идут его дела, о театре, пересказывал свежие сплетни, радовался, что ему дают новую роль, что Альфред сказал ему ободряющее слово. Милые, чистые письма, милая наивность, вздыхала я, улыбаясь.

Я часто думала, как разительно отличаются письма Стива и Дино, как будто они представляли две противоположные стороны мира. Одни – тонкие, глубокие, все понимающие, едкие, даже извращенные в своем бесконечном знании. Другие – тихие и милые, повседневные, и я думала, что и первые и вторые совершенно по-разному раскрашивают мою жизнь, не конкурируя и не подавляя друг друга.

В принципе я ничего не знала о Стиве: чем он занимается, как проводит время, с кем общается, даже с кем спит, так, туманные, едва проскальзывающие обрывки. Но при этом я знала о нем все, я была полностью погружена в его запутанную, затемненную душу, в его греховные мысли. А Дино? Что ж, я знала о каждом его дне, когда он проснулся, как и с кем позавтракал, что прочитал в газете, если удосуживался ее прочитать, да и все остальные подробности, которые он мог бы и не пересказывать, но пересказывал. Лишь однажды я поймала себя на мысли, что все эти пустые бытовые детали на самом деле отгораживают меня от Дино, что они своеобразный заслон, не допускающий меня в его внутренний мир. Хотя, предположила я, скорее всего он не очень отличается от его повседневности.

Письма по-прежнему продолжали приходить и отсылаться, но встречи становились все реже. Я нервничала, зная, что теряю Дино, мне было тошно от своего бессилия, но что я могла сделать? Я ничего не могла! Сначала промежуток увеличился до двух месяцев, потом до трех, а потом остались лишь письма два раза в неделю, как по расписанию, подробные и нежные. Только в них повторялись прежние страсть и обещания, и я верила им, потому что не было ничего другого, чему я могла бы верить.

Мне становится холодно. Уже давно нет ни заката, ни океана, в такой кромешной темноте даже взгляд может пробираться только на ощупь, ему самому требуется поводырь. А сзади светится желтым окошком дом, и в одном этом огоньке уже предполагаются тепло и поддержка.

Я снова пью чай, умываюсь, меняю постель, раздеваюсь и ложусь, захватывая в постель книгу. И тут же понимаю, может быть, по лености движений, что я устала, слишком много всего произошло сегодня, и надо отдохнуть, заснуть, оставить чтение на завтра. Но я уже отыскала глазами короткий параграф, и взгляд уже скользит, опережая руку, не позволяя ей закрыть книгу.

Я жонглер слов, факир фраз и маг мыслей. Я вытаскиваю их за уши, как зайцев из шляпы, и так же волшебно и бессмысленно они потом исчезают в черном ящике, у которого – только я это знаю! – есть второе дно.

Почему я пишу эту книгу и что она есть, эта книга? Ничего. Именно ничего, только игра ума, иногда удачная, иногда не очень, но так или иначе ничем не наполненная, ни для кого, ни для чего. Бессмысленная, бесцельная, никому, не нужная, ни от кого не зависящая, ни от кого не ждущая ни похвалы, ни упрека.

Почему я люблю ее, почему бережно записываю в нее чудные свои истории и порой сам увлеченно зачитываюсь ими? Почему она растянулась на много лет? Почему? Я ведь ответил, потому что я жонглер слов, факир фраз и маг мыслей.

Я смеюсь, закрывая книгу. Я впервые пытаюсь представить себе человека, который ее написал. Я воображаю фигуру, немного сутулую от длительного сидения, фигуру в профиль, как будто я смотрю снаружи через окно, освещенное настольной лампой на письменном столе. Я спрашиваю себя: кто он и как эта книга попала сюда? И даже успеваю удивиться, почему я не подумала об этом раньше. Но удивление мое плоское и вялое, потому что сон уже поглотил и растворил в себе его вертикальную составляющую.

Я просыпаюсь среди ночи. Меня разбудил собственный смех, я по-прежнему ощущаю на губах сладкий привкус улыбки. Я помню свой сон наизусть, так бывает, когда просыпаешься неожиданно, и еще не пуганный сон не успевает раствориться и исчезнуть. Я видела Дино, говорила с ним, чувствовала его, мне незачем даже вспоминать его слова, они еще не успели застыть на уголках моих ночных губ, лишь растеклись по ним улыбкой.

– Чувственность и эмоциональность вполне совместимы с мужественностью. Более того, порой они неразделимы.

Мы находились в моей квартире во Франции. Как он туда попал, помню, я удивилась, а потом решила, какая разница? Он зашел в гостиную из коридора и задержался при входе, нас разделяло всего три шага. Я захотела коснуться губами его лица и потянулась до напряжения в теле и поцеловала.

– Это не твои слова, – сказала я, когда отступила, чтобы разглядеть Дино. – Ты не мог так сказать. Так могло быть написано в книге, которую я читаю.

– Откуда ты знаешь? – спросил он и сразу спросил снова:

– В какой книге?

Я подала ему книгу, она оказалась у меня в руке. Он полистал. Я знала, что он спросит, и потому ответила наперед:

– Я не знаю, кто ее написал, я просто нашла ее.

Он поднял брови, в его глазах появился несвойственный им чужеродный налет.

«Жесткость, – догадалась я. – Откуда она? Никогда не было жесткости».

– Если ты не знаешь, кто автор книги, почему не допустить, что ее написал я.

– Ты не мог ее написать, – не поверила я.

– Почему? Вот пункт, – он назвал номер, я не запомнила точно. – Здесь написано:

«В детстве, когда все представляется в романтическом, мушкетерском свете, и даже потом, в зрелости, я считал, что мужественность и твердость несовместимы с умением чувствовать и переживать. Я считал, что слезы для мужчины – стыдно, как и другие проявления чувств, даже слова зачастую лишние, потому что мужественность скупа, грубовата и немного замкнута. Я считал бы так всю жизнь, если бы не потери.

Только они заставляют переоценить привычные ценности и, как ни парадоксально, дают единственную возможность начать жизнь заново. Ведь известно, что больной, прикованный к постели, видит счастье, как элементарную возможность ходить, дышать, слышать запахи цветов. Но выздоровев, он не долго радуется свету, воздуху, он, закрученный суетой, скоро забывает, в чем она, простая радость бытия.

И только когда от потери не удается оправиться, как не смог оправиться я, потеряв тебя, Джеки, только тогда появляется возможность навсегда сбросить шелуху ограничивающих догм И понимаешь, что отрезав от себя кусок, будь то эмоции и умение чувствовать, ты тем самым урезаешь саму жизнь. Так я понял, что чувственность и эмоциональность вполне совместимы с мужественностью, более того, порой они неразделимы. Хотя ты, любимая, так никогда не поняла этого».

– Теперь видишь, – сказал Дино, – что это я написал книгу. Я процитировал из этого параграфа еще до того, как прочитал его.

Я покачала головой.

– Но это даже не может быть твоей мыслью.

– Почему? – спросил он. Я не ответила. – Ты считаешь, что во мне не было мужественности? – Я молчала. – Может быть, ты ее просто не заметила, не хотела замечать? А может быть, я ее уничтожил ради тебя, но лишь на время, пока мы были вместе.

Я видела, как еще больше изменились его глаза, они полностью потеряли привычный оттенок, и я догадалась, еще немного и все лицо изменится тоже. Я даже знаю, чьим оно станет, вон уже сколько в нем холода, и мне надо спешить, чтобы успеть не растерять тепло, хотя бы то, которое осталось.

– Погоди, – сказала я, примиряясь. – Все это не имеет значения, мы снова вместе, ты жив, и я люблю тебя. Вот увидишь, теперь все будет чудесно, иди ко мне.

Он кивнул и подошел, я чувствовала его тело, его дыхание, так он крепко прижал меня к себе.

– Да! Конечно, да! – повторяла я. Потому что, что еще я могла сказать.

И тут он оттолкнул меня, грубо, жестоко и с силой бросил на кровать, и я больно ударилась и открыла глаза.

Я лежу и улыбаюсь от причуды сна. Как все перемешалось, думаю я с удивлением, книга, Франция, Дино. Жесткость и холодная злость, это, конечно, от Рене, как и то, что он швырнул меня на кровать. Все же подсознание загадочная штука, хотя все объяснимо: воспоминания да еще книга и составляют мою сегодняшнюю жизнь. Даже мысль, которую Дино якобы прочитал, совместила в себе одновременно и самого Дино, и Рене.

Я лежу на спине и смотрю в потолок, потом мне надоедает, и я поворачиваюсь на бок. В окне небо уже очерчивает кроны деревьев, но лишь силуэтами. Вся моя жизнь состоит из силуэтов, я закрываю глаза: так лучше, спокойнее.

Я была готова к тому, что мне будет тяжело на новом месте. Но какая разница, знаешь или не знаешь, плохо-то в любом случае. Дино еще присутствовал во мне, и я не могла совмещать его ни с кем другим, одна мысль казалась кощунственной. Но мне требовалось заполнить освободившееся время, опустевшее место во мне, я должна была хоть как-то залатать эти всюду образовавшиеся прорехи.

И я погрузилась в работу. Ты ведь приехала сюда работать, говорила я себе, вот этим и занимайся. Я просиживала в офисе до ночи, приезжала в субботу, воскресенье. Сначала я гнала время потому, что оно отделяло меня от Дино, а потом, когда мы перестали встречаться, просто по привычке. Именно с того времени я невзлюбила выходные, в офисе было пусто, непривычно и потому особенно одиноко. А дома? Дома вообще ничего меня не ожидало, кроме скучной еды, еще более скучного телевизора; только письма скрашивали однообразность.

Конечно, поначалу сослуживцы пытались за мной ухаживать, но я поставила на рабочий стол фотографию, на которой мы с Дино обнимались, и это помогло. Так продолжалось… Сколько? Года полтора, прежде чем я начала встречаться. Впрочем, мне не везло. Помню одного, наверное, за его назойливую скучность, он вещал с таким множеством занудных деталей, что это рождало если бы не смех, то опаску. Сразу оповестил, что планирует жениться и создать семью и поэтому не хочет форсировать отношений. «Секс не главное, – говорил он, – секс важен, но он не главное. Важно чувство локтя, важно – быть хорошим товарищем».

Однажды он попробовал поцеловать меня, и это сразу все окончательно решило. Ничего более безвкусного, пресного я не ощущала. Я подумала, что могла это предвидеть. Ведь губы рождают слова, и если слова нудны, то и губы нудны тоже. Отсюда закономерность: если человек скучно говорит, то и скучно целуется, а если рассуждать дальше, то и скучен в остальном. А значит, нетрудно определить заранее.

Я знакомилась и с другими мужчинами, но даже не запомнила их имен. А потом встретила Рене. В тот вечер я сидела за столиком на веранде стеклянного кафе, прямо на улице. Возвращаясь с работы, я купила пестрый женский журнал, я не собиралась его читать; глянцевые рекламные страницы с эффектными манекенщицами отвлекали мое осоловелое от повседневной рутины сознание. Я пила кофе, вечер снимал усталость знойного дня с улицы, с окаймляющих ее деревьев, с меня, я и не заметила подошедшего человека, только вздрогнула от неожиданности, услышав обращенный ко мне чужой голос. Я подняла глаза и увидела перед собой примечательное, запоминающееся лицо.

Бледное, не бесцветное, а именно бледное, о таких говорят, бескровное, и не выпуклое, как обычно бывает, а вдавленное, что ли. Нависший высокий лоб, широко расставленные глаза, коротко подстриженный колючий бобрик. Нос, нельзя сказать, что сломанный, как у боксеров бывают сплющенные носы, а скорее, начинающая его впадинка, которая обычно располагается у бровей, находилась значительно ниже, что придавало всему лицу выразительную не правильность. Несмотря на широкий лоб, лицо сильно сужалось книзу, особенно в скулах, и заострялось к подбородку, резко выделяя его. Теперь я понимаю, это и являлось главным: каждая часть лица не соответствовала предыдущей. Они были как бы собраны от разных людей, и в совокупности рождали не только своеобразие, но и гармонию.

Глаза светлые, серые, и еще холодные, но не бесчувственно холодные, а просто чувство в них было холодное. И очень острые, направленные в одну точку. В них смешивались злость, жесткость и уверенность, не бравадная, напускная, а внутренняя, сдержанная. Я сразу это почувствовала.

– Вы красивая женщина, – сказал он.

– Что? – переспросила я, не потому, что не расслышала, просто не поняла сразу. Он говорил надтреснутым голосом, мне почудилось, с акцентом, но потом я поняла, что никакого акцента нет – просто манера такая.

– Вы самая красивая женщина, которую я когда-либо встречал Это было слишком, вот так, сразу, я даже оторопела. Он заметил это и поправился:

– Во всяком случае, для меня. Красота субъективна, она существует только в глазах субъекта.

Между необычной грубостью его лица и красиво построенной фразой возникло еще одно противоречие. Видимо, он был соткан из них.

– Разрешите присесть? – спросил он.

Я не знала, как ответить, и лишь кивнула. Наверное, я сама смотрела на него с докучливым любопытством, потому что он опустил голову, выставив вперед широкий выпуклый лоб.

– Я долго смотрел на вас, – произнес он и поднял глаза. – Мне обычно никто не нравится. Но в вас есть редко встречающаяся подчиненная властность.

Я подумала, что сама не сказала еще ни слова, а он уже так много.

– Кому подчиненная? – спросила я.

Я думала, он хотел сказать «подчиняющая властность», просто оговорился.

– Не знаю. Кому захочет подчиниться.

– Так не бывает, – ответила я и улыбнулась, но не ему, а тому, как удачно он завлек меня в спор. – Властность не может быть подчиненной.

– Может, – ответил он. Я поняла, он вообще говорит короткими фразами, и мне понравилось, ему это шло. – Обычно человек подчиняется, когда его хотят подчинить. – Он замолчал, изучающе разглядывая меня. – Вы же подчиняетесь только тому, кого сами выберете, снизойдя. Но в таком подчинении заведомо присутствует властность.

Это было забавно, то, что он говорил, особенно в первый момент знакомства, не боясь осечки.

– Я никому не подчинялась, никогда. – Я опять улыбнулась, если бы я говорила серьезно, звучало бы глупо. Исповедь незнакомому человеку всегда выглядит глупо.

– Это потому, что не хотели.

Его надтреснутый голос звучал спокойно, даже холодно, как будто ему все про меня давно и хорошо известно. Я подняла удивленно брови.

– Откуда вы все знаете про меня? – спросила я уже со смехом. Я оценила, он выбрал правильный подход: не говорил комплименты, но его слова мне были приятны.

– Я вижу.

– Видите?

– Я должен, от этого зависит моя жизнь.

– Жизнь? – переспросила я. – Каким образом ваша жизнь зависит от того, как вы видите меня?

– Не вас, а всех. – Он выдержал паузу. – И все.

– Что же вы такое делаете? – Мне стало вдвойне любопытно. Надо же, как таинственно: все видит, да еще жизнью, похоже, рискует.

– Я гоняю. Я прыснула:

– Я тоже гоняю. Вы кого? Я иногда вот таких, которые пристают на улице.

– Я машины.

– Это как? – Я правда не поняла, перегоняет, что ли, с места на место.

– Я гонщик.

Я недоверчиво посмотрела на него таким подозрительным и немного смешливым взглядом. А что, не каждый день встречаешь живых гонщиков.

– Правда?

– Правда.

– Хорошо, – согласилась я. Становилось еще интереснее. – Я понимаю, если вы гонщик, то вам действительно все важно: дорога, там, повороты, приборы, ну и прочее. Но почему вы должны лучше, чем другие, разбираться в людях?

– Привычка, – ответил он. – Мне надо за мгновение успеть осознать все, что я вижу.

– И меня? – Я все еще смеялась. Он кивнул.

– Вас тоже. Я, например, знаю, что вы мне до конца не верите.

– А почему я должна верить? Я вас не знаю. Сами подумайте, подсаживается ко мне незнакомый человек, говорит про меня разные странные слова и, вообще, заявляет, что он гонщик.

– Хорошо. – Он улыбнулся. – Хотите пари?

– Я давно ни с кем не спорила, – сказала я осторожно.

– Вы едете в сторону Антиба. Дорога занимает приблизительно час, правильно? Я даю вам фору двадцать минут и догоню вас до того, как вы доедете до Антиба.

Все это было нереально: давно исчезнувшая игра из детства, но именно поэтому она меня привлекала.

– Подождите, подождите, – я остановила его рукой, – откуда я узнаю, что вы будете ждать двадцать минут?

Он усмехнулся.

– Вы проедете километров тридцать и позвоните сюда, в кафе. Я предупрежу, чтобы меня подозвали. Вы убедитесь, и я выеду после вашего звонка.

– Это честно, – согласилась я. – Но вы не догоните меня на таком расстоянии с форой в тридцать километров. – Я еще раз взвесила шансы. – Как бы быстро вы ни ехали.

– Догоню.

Его голос был полон уверенности, он заставлял поверить. Но я не верила.

– Хотя, подождите, у вас какая машина?

Он кивнул в сторону. Прямо перед кафе стояла низкая, вытянутая спортивная машина, редкой дорогой марки.

– Вот в чем подвох, – я была разочарована, – она в десять раз быстрее моей. Это не честно.

Я водила маленькую, городскую машинку.

– Пожалуйста, давайте поменяемся, – он пожал плечами, и это было безразличное пожатие. – Мне все равно.

– Да уж, давайте поменяемся, – согласилась я. Я еще сама не знала, поеду ли. – Кстати, что будет, если вы не догоните?

– Я не знаю, мне все равно. Я догоню.

– Ну вот, опять обещания. Лучше скажите, что произойдет, если не догоните?

– Все, что вам угодно. Вы заберете мою машину.

– Вы серьезно? – Я снова улыбнулась.

– Вполне.

– Нет, мне не нужна ваша машина, – сказала я. – Я бы предпочла, чтобы вы сознались тогда, что вы самоуверенный хвастун.

Господи, сколько в его глазах сразу появилось убийственного холода. Я знала, что появится, поэтому и сказала, чтобы убедиться.

– Не хотите брать машину? Пожалуйста. Мне все равно, – повторил он. – Я вас догоню, так что не имеет значения. Но когда я вас догоню…

– Что тогда? – перебила я.

– Тогда, – он задумался, – вы обещаете, что мы встретимся еще. – Я кивнула. – И я стану звать вас на «ты».

– Ну, это уже слишком, – не согласилась я. – У меня всего одно условие, а у вас целых два. Нет, так не пойдет.

Он усмехнулся и попытался возразить, но я перебила.

– Хорошо, хорошо, там разберемся. Где в Антибе?

– На старой площади. – Он протянул мне ключи. Когда я садилась в машину, он стоял рядом, чуть нагнувшись у открытой двери.

– Только учтите, машина быстрая, а дорога извилистая, к тому же темно, – говорил он, пока я подстраивала под себя сиденье, руль, зеркала.

– Вы боитесь за меня, за машину или за то, что не догоните? – Я лукаво скосила глаза снизу вверх.

– За вас, – сказал он серьезно, и добавил:

– Я жду звонка.

– Послушайте, – меня неожиданно осенило. – А что, если я возьму да и уеду, например, домой?

– Не уедете, – он улыбнулся моей спонтанной дерзости. – Вам интересно.

– Правда, – согласилась я без притворства, – мне интересно.

– Так будьте осторожны.

Я кивнула, он хлопнул дверью. Мне показалось, в его последней фразе прозвучало волнение. А может быть, мне показалось.

Машина на самом деле была быстрая и чуткая. Мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к ней, так она бросалась вперед и так меня вбивало в кресло, стоило мне только чуть придавить газ. На поворотах она старалась выскользнуть из-под меня, и мне приходилось сбавлять скорость, все равно первые тридцать километров я никуда не спешила. Я была уверена, что он не догонит меня, во-первых, из-за машины, во-вторых, я сама быстро ездила, а в-третьих, это было вообще невозможно. Я позвонила ровно через тридцать километров, как обещала.

– Хорошо, – сказал он, и я представила, как бы он взглянул на меня, произнося это «хорошо». Я хотела еще поговорить, послушать его голос, но он уже повесил трубку.

Я ехала быстро, поначалу концентрируясь на передачах, поворотах, обгонах, но вскоре дорога сама стала подчиняться машине. Он интересный, подумала я. Безусловно, в нем есть изюминка. Конечно, я в любом случае встречусь с ним, догонит он меня или нет. Это не важно, главное, что пытается.

Встречный водитель резанул меня фарами по глазам, я тут же переключила на дальний свет, и встречный сразу сник, я даже представила, как он зажмурился. Я давно не встречала таких необычных людей и внешне, и в поступках. Надо же, придумал эту смешную гонку.

Я отпустила педаль, меня сдерживала машина впереди, я и так уже подкатила ей под самый зад, но навстречу, жужжа, несся поток, загораживая полосу. Выбрав секунду, я снова воткнула передачу и взвилась по противоположной полосе, на меня, пугающе приближаясь, наваливались встречные фары, но я вжалась и еще сильнее утопила газ. Я подрезала обгоняемую машину, я только так успевала увернуться, но какое это сейчас имело значение – гонка!

«Как я напишу о сегодняшнем приключении Стиву?» – подумала я и стала сочинять письмо, но потом мысль переметнулась: даже если я начну с ним встречаться, даже если он действительно такой интересный, как кажется, я все равно не стану с ним спать. Потом я подумала, что Стив наверняка спросит: «Почему?».

«Я писала тебе, – объясню я, – помнишь, месяца два назад у меня возник короткий роман с одним из мэрии, с которым я познакомилась, когда утверждалась моя часть проекта. Я тогда с ним переспала, не сразу, конечно. Я даже не представляла, что бывает настолько ужасно.

Понимаешь, обычно, если не хочешь, то ничего не ощущаешь. А здесь я все чувствовала и мне было противно, неприятно до боли, я морщилась и даже несколько раз вскрикнула, но он, дурак, подумал, что это поощрение. Мне казалось, что меня взломали, что мой мир подло нарушен, подорван, и еще это ощущение брезгливости» Ты спросишь почему? Я говорю тебе, не знаю, я просто по-идиотски ошиблась.

Я не могла ждать, еще немного и меня бы вырвало и на него, и на себя саму. Я резко ушла вниз бедрами, выскользнула из-под него, и пока он пытался понять, что произошло, успела встать. Мне сразу стало легче, единственно, что я хотела, это быстрее уйти. «Знаешь, – сказала я трезвым голосом, мне не хотелось его жалеть. – Я больше не хочу». Он не понял и попытался взять меня за руку, потянул к себе. Но я так тряхнула кистью, что он испуганно отпрянул. «Пусти, – сказала я. Он начал уговаривать, но я перебила:

– Мне не нравится. Я не хочу больше, понял, не хочу!»

Я быстро оделась и ушла. Но ощущение замаранности еще долго присутствовало во мне. Знаешь, это был урок, первый такого рода. Я даже испугалась».

Я снова пошла на обгон, опять рискованный, но я уже привыкла и к машине, и к риску.

«Кстати, я знаю в чем дело, – продолжала я сочинять письмо к Стиву, когда заняла свою полосу. Дорога извивалась, но повороты мне уже не мешали. – Дело в том, что ты и Дино приучили мое тело подчиняться чувству. И тело привыкло. Когда я была с тобой, потом с Дино, тело и чувство совпадали в резонансе и рождали счастье. Но чувство может усиливать не только радость, но и неприязнь, и тогда эмоциональное раздражение переходит в физическое: в тошноту, головокружение, рвоту. И именно это произошло со мной. После того случая я решила, что буду аккуратнее в выборе, иначе слишком дорого приходится платить».

Я сбросила ногу с газа, придавила тормоз, слишком крутой поворот для такой скорости, машина хоть и прижалась к асфальту, но все равно рвалась в сторону, к обрыву, и я невольно сжалась: вдруг не удержу. Но я удержала и снова утопила газ, до нового поворота. Нет, я не буду с ним спать, подумала я. Я должна быть уверена в нем.

Я еще издалека увидела, что он догоняет. Я сразу различила его еще очень далекие, почти несуществующие фары.

Они так нервно дрожали, в самом их свете уже предполагалось ускорение, и по тому, как они колыхались, то падая вниз, то взлетая, я поняла, что он выжимает из моей маленькой машинки то, о чем не догадывалась ни я, ни она сама. Но я уже подъезжала к городу, до площади оставалось километров десять, не больше, и самое интересное, во всяком случае для меня, только начиналось.

Дата добавления: 2015-11-14