30 страница

на сей раз ты явился в самое время, в такое время, когда я и

сам очень томился, ожидая, что меня позовут из вашего мира, что

откроется передо мной дверь в него. Но об этом в следующий раз!

Ты мне кое-что доверил, друг, и я благодарен тебе за это; ты

увидишь, что и я должен кое в чем тебе исповедаться. Уже

поздно, завтра рано утром ты уезжаешь, пеня снова ждет трудный

день, нам пора спать. Но подари мне еще четверть часа.

Он встал, подошел к окну и поднял глаза вверх, туда, где

между бегущими тучами тянулись просветы чистого ночного неба,

усыпанного звездами. Так как он не сразу повернулся, гость тоже

встал и шагнул к окну. Магистр стоял, глядя вверх, ритмическими

глотками вдыхая прохладный воздух осенней ночи. Он указал руной

на небо:

-- Взгляни, -- сказал он, -- на эти облака с просветами

неба! Поначалу кажется, что глубина там, где темнее всего, но

тотчас же начинаешь понимать, что этот мрак и рыхлость -- всего

только облака, а мировое пространство со своими глубинами

начинается у берегов и фьордов этих облачных гор, уходя в

бесконечность, где торжественно светят звезды, для нас, людей,

являющие высочайший символ ясности и порядка. Глубина вселенной

и ее тайны не там, где тучи и мрак, глубина в прозрачном и

радостном. Прошу тебя, перед сном посмотри немного на эти бухты

и проливы со множеством звезд и не отгоняй мыслей или мечтаний,

которые при этом посетят тебя.

Странное, трепетное чувство, непонятно -- муки или

счастья, шевельнулось в сердце Плинио. Такими же словами,

вспомнил он, его когда-то, в незапамятные времена, на

прекрасной, светлой заре его юности, в первые годы ученья в

Вальдцеле, призывали к начальным медитационным упражнениям.

-- И позволь заметить еще одно, -- тихим голосом снова

заговорил Магистр Игры. -- Я хотел бы сказать тебе несколько

слов о ясности, о ясности звезд и духа, а равным образом о

нашей касталийской ясности. У тебя недоброе отношение к

ясности, надо полагать потому, что тебе суждено было идти путем

скорби, и теперь всякая бодрость и хорошее расположение духа, в

особенности же наши, касталийские, кажутся тебе проявлением

немощи и ребячливости, а равно и трусости, бегством от ужасов и

бездн жизни в ясный, упорядоченный мир пустых форм и формул,

пустых абстракций и причуд. Но, печальный мой друг, пусть и

вправду наблюдается у нас это бегство от жизни, пусть нет

недостатка в трусливых, боязливых, жонглирующих пустыми

формулами касталийцах, пусть они у нас даже в большинстве -- у

истинной ясности, будь то ясность небес или ясность духа, это

не отнимет ни ценности, ни блеска. Рыцарям поверхностного

благодушия и ложной ясности противостоят люди и поколения

людей, чья ясность -- не игра в видимость, а серьезна для них и

глубока. Одного такого я знал: это наш бывший Магистр музыки,

ты его время от времени встречал в Вальдцеле; этот человек в

последние годы своей жизни в такой мере обладал добродетелью

ясности, что весь лучился ею, как солнце лучится светом,

одаривая всякого своей благожелательностью и жизнерадостностью,

своим добрым расположением духа, верой и доверием; и все, кто

проникновенно воспринимал это сияние и вбирал его в себя,

излучали его дальше на других. И меня тоже осиял его свет, и

мне он уделил толику своей ясности и внутреннего блистания, так

же, как нашему Ферромонте и некоторым другим. Достигнуть такой

ясности было бы для меня, а со мною и для многих других, высшей

и благороднейшей целью. Ты можешь встретить ее и в некоторых

отцах нашего Ордена. Эта ясность -- не блажь и не

самоуслаждение, она высшее познание и любовь, приятие любой

действительности, бодрствование на краю всех бездн и пропастей,

добродетель святых и рыцарей, она неразрушима, и с годами, с

приближением смерти только возрастает. В ней -- тайна

прекрасного и подлинная субстанция всех искусств. Поэт,

славящий в танцующем беге своих стихов величие и ужас жизни,

или музыкант, заставляющий прозвучать чистое бытие, есть

светопосец, делающий мир радостнее и прозрачнее, даже если он

ведет нас через слезы и мучительное напряжение. Быть может,

поэт, чьи стихи столь пас восхищают, был печален и одинок, быть

может, музыкант был угрюмым мечтателем, но его творение все

равно причастно ясности богов и звезд. Дарит он нам уже не свой

мрак, не свою боль и робость, но каплю чистого света, вечной

ясности. И когда целые народы в мифах, космогониях, религиях

силятся измерить глубину мирозданья, последнее и наивысшее, до

чего они доходят, есть все та же ясность. Припомни древних

индийцев, о которых так хорошо рассказывал некогда наш

вальдцельский преподаватель: ведь это был народ страданий,

раздумий, самоистязания, аскезы, но последние взлеты его духа

были преисполнены света и ясности, ясной была улыбка

преодолевших мир будд, ясность отмечала образы его бездонной

мифологии. Мир, как его изображают эти мифы, предстает в своем

начале божественным, блаженным, лучезарным,

первозданно-прекрасным, как золотой век; затем он заболевает и

портится, все больше и больше впадает в грубость и убожество и

к концу четырех все ниже спускающихся мировых веков он готов

распасться и погибнуть под ногами танцующего и смеющегося Шивы;

но это не конец, все начинается сызнова с улыбкой сновидца

Вишну, который играющей рукой творит новый, юный, прекрасный,

сияющий мир. Ты только подумай: этот народ, проницательный,

способный страдать как никакой другой, с ужасом и стыдом взирал

на жестокую игру мировой истории, на вечно вращающееся колесо

вожделения и страдания, он разглядел и уразумел всю хрупкость

вещей, всю дьявольскую ненасытность человека, но также и его

глубокую тоску по чистоте и гармонии, и он нашел для выражения

мировой красоты и мирового трагизма эти несравненные притчи о

мировых веках и распаде мироздания, о грозном Шиве, в пляске

сокрушающем дряхлый мир, и об улыбке Вишну, который покоится в

дремоте и из золотых божественных снов, играя, творит новый

мир.

Что касается нашей собственной касталийской ясности, то ее

можно рассматривать как позднюю и малую разновидность той

великой ясности, но и эта разновидность, бесспорно, имеет право

на существование. Ученость не всегда и не везде была

праздничной, хотя и должна быть таковой. У нас она в качестве

культа истины тесно связана с культом красоты и, сверх того, с

медитативным воспитанием души, по каковой причине не может

окончательно утратить праздничной ясности. Но Игра объединяет

все три начала: пауку, поклонение красоте и медитацию, а потому

подлинный адепт Игры должен быть весь пропитан ясностью, как

спелый плод сладким соком, и, прежде всего, он должен носить в

себе ясность музыки, которая есть не что иное, как отвага, как

бодрое, улыбчивое, танцующее шествие сквозь ужасы и огни мира,

как жертвоприношение. Эта ясность была моей целью с тех времен,

когда я школьником и студентом только начал о ней догадываться,

и я никогда ее не предам, будь то в несчастье и страданиях.

Теперь пора спать, а завтра утром ты уедешь. Возвращайся

поскорей, расскажешь мне побольше о себе, и мне тоже будет что

рассказать, ты увидишь, что и в Вальдцеле, и в жизни Магистра

есть свои диссонансы и разочарования, что и ему ведомы отчаяние

и бездны. Но сейчас ты еще должен насытить слух музыкой, возьми

ее в свой сон. Взгляд на звездное небо и слух, вобравший в себя

музыку перед отходом ко сну, не в пример лучше, чем все твои

снотворные.

Он сел и медленно, совсем тихо сыграл фразу из той сонаты

Перселла, которую так любил отец Иаков{2_6_06}. Словно капли

золотого света, падали звуки в безмолвие, так тихо, что в

промежутках слышна была песня старинного фонтана во дворе.

Нежно и строго, скупо и сладостно встречались и переплетались

голоса прозрачной музыки, отважно и бодро вели они свой

любовный хоровод сквозь Ничто времени и бренности, на краткий

срок своей жизни придавая комнате и ночному часу безмерность

мироздания, и когда Иозеф Кнехт прощался с Плинио, у гостя было

совсем другое, просветленное лицо, а в глазах стояли слезы.

* СОБСТВЕННЫЕ СОЧИНЕНИЯ ИОЗЕФА КНЕХТА *

* СТИХИ ШКОЛЯРА И СТУДЕНТА *

Жалоба

Уступка

Но помним мы...

Алфавит

После прочтения старинной философской книги

Последний мастер игры стеклянных бус

К одной из токкат Баха

Сон

Служение

Мыльные пузыри

После прочтения "Summa Contra Centiles"

Ступени

Игра стеклянных бус

ЖАЛОБА

Нам в бытии отказано. Всегда

И всюду путники, в любом краю,

Все формы наполняя, как вода,

Мы путь нащупываем к бытию.

Так совершаем мы за кругом круг,

Бредем сквозь свет и мрак, всему чужды,

Руке нетвердой не осилить плуг,

Осуществленья не сулят труды.

Нам не постигнуть, что творит господь;

Все сызнова Горшечник лепит нас,

Покорную переминает плоть,

Но для обжига не приходит час.

Осуществить себя! Суметь продлиться!

Вот цель, что в путь нас гонит неотступно, --

Не оглянуться, не остановиться,

А бытие все так же недоступно.

ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ "SUMMA CONTRA GENTILES"{3_1_10_01}

Нам кажется: когда-то мирозданье

Понятней было, глубже созерцанье,

Познанье с тайной в нерушимом мире.

Да, прежним мудрецам дышалось шире,

Полней жилось, и жизнь была им раем,

Как мы у старых авторов читаем.

А всякий раз, как мы вступали свято

В духовные пространства Аквината, --

Припомни, как уму сияли сферы

Предельной, зрелой, совершенной меры:

Повсюду ясный свет, весь мир осмыслен,

Путь человека к божеству расчислен,

Сквозной расчет строенья безупречен,

В любом звене продуман, верен, вечен.

Но в наших поколеньях запоздалых

Иссякла сила, и для нас, усталых,

Изверившихся, все, что целокупно

Должно быть, безнадежно недоступно.

Так; но со временем, быть может, внуки

Увидят все иначе: эти звуки

Недоуменья, ропота и спора

Для них сольются в благозвучье хора

Многоголосного, и все терзанья

Преобразятся в стройные преданья.

Быть может, тот, кто меньше всех готов

В себя поверить, -- он-то под конец

Окажется властителем сердец,

Вождем, учителем иных веков;

Кто горше всех терзается сомненьем,

Предстанет, может статься, поколеньям

Как мастер, взысканный такой наградой,

Что в дни его и жизнь была отрадой;

Как тот, кто миру начертал пути.

Пойми: и в нас живет извечный свет,

Свет, для которого истленья нет:

Он должен жить, а мы должны уйти.

СТУПЕНИ

Любой цветок неотвратимо вянет

В свой срок и новым место уступает:

Так и для каждой мудрости настанет

Час, отменяющий ее значенье.

И снова жизнь душе повелевает

Себя перебороть, переродиться,

Для неизвестного еще служенья

Привычные святыни покидая, --

И в каждом начинании таится

Отрада, благостная и живая.

Все круче поднимаются ступени,

Ни на одной нам не найти покоя;

Мы вылеплены божьею рукою

Для долгих странствий, не для косной лени.

Опасно через меру пристраститься

К давно налаженному обиходу:

Лишь тот, кто вечно в путь готов пуститься,

Выигрывает бодрость и свободу.

Как знать, быть может, смерть, и гроб, и тленье --

Лишь новая ступень к иной отчизне.

Не может кончиться работа жизни...

Так в путь -- и все отдай за обновленье!

ИГРА СТЕКЛЯННЫХ БУС

Удел наш -- музыке людских творений

И музыке миров внимать любовно,

Сзывать умы далеких поколений

Для братской трапезы духовной.

Подобий внятных череда святая,

Сплетения созвучий, знаков, числ!

В них бытие яснеет, затихая,

И полновластный правит смысл.

Как звон созвездий, их напев кристальный,

Над нашею судьбой немолчный зов,

И пасть дано с окружности астральной

Лишь к средоточью всех кругов.

УСТУПКА

Для тех, которым все от века ясно,

Недоуменья наши -- праздный бред.

Двухмерен мир, -- твердят они в ответ,

А думать иначе небезопасно.

Ведь если мы допустим на минуту,

Что за поверхностью зияют бездны,

Возможно ль будет доверять уюту,

И будут ли укрытья нам полезны?

А потому для пресеченья трений

Откажемся от лишних измерений!

Коль скоро менторы судили честно,

И все, что ждет нас, наперед известно,

То третье измеренье неуместно.

НО ПОМНИМ МЫ...

Рассудок, умная игра твоя --

Струенье невещественного света,

Легчайших эльфов пляска, -- и на это

Мы променяли тяжесть бытия.

Осмыслен, высветлен весь мир в уме,

Всем правит мера, всюду строй царит,

И только в глубине подспудной спит

Тоска по крови, по судьбе, по тьме.

Как в пустоте кружащаяся твердь,

Наш дух к игре высокой устремлен.

Но помним мы насущности закон:

Зачатье и рожденье, боль и смерть.

АЛФАВИТ{3_1_4_01}

Ты пишешь на листе, и смысл, означен

И закреплен блужданьями пера,

Для сведущего до конца прозрачен:

На правилах покоится игра.

Но что, когда бы оказался рядом

Лесной дикарь иль человек с луны

И в росчерки твои вперился взглядом:

Как странно были бы потрясены

Глубины неискусного рассудка!

Ему бы, верно, эти письмена

Привиделись живою тварью, жутко

Коснеющей в оцепененье сна;

Пытливо вглядываясь, словно в след,

Вживаясь в этот бред, ища ответ,

Он целый мир немых существований,

Невнятных мирозданий распорядок

Увидел бы за вязью начертаний,

Томясь загадками, ища разгадок.

Он головой качал бы и дивился

Тому, как строй вселенский исказился,

Войдя в строенье строк, как мир вмещен

Во всем объеме в чернокнижье знаков,

Чей ряд блюдет свой чопорный закон

И до того в повторах одинаков,

Что жизнь и смерть, решеткой рун членимы,

Неразличимы и почти что мнимы...

Но под конец от нестерпимой муки

Он завопил бы, и разжег бы пламя,

И под напевов и заклятий звуки

Огню бы предал лист, сжимая руки;

Потом с полузакрытыми глазами

Дремал бы он и чувствовал, что сон

Развоплощен, развеялся, вернулся

В небытие, что морок прекращен, --

И лишь тогда б вздохнул и улыбнулся.

ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ СТАРИННОЙ ФИЛОСОФСКОЙ КНИГИ

То, что вчера еще жило, светясь

Высокой сутью внятного ученья,

Для нас теряет смысл, теряет связь,

Как будто выпало обозначенье

Диеза и ключа, -- и нотный ряд

Немотствует: сцепление созвучий

Непоправимо сдвинуто, и лад

Преобразуется в распад трескучий.

Так старческого облика черты,

Где строгой мысли явлен распорядок,

Лишает святости и красоты

Дряхленья подступающий упадок.

Так в сердце радостное изумленье

Вдруг меркнет без причины и вины,

Как будто были мы уже с рожденья

О всей тщете его извещены.

Но над юдолью мерзости и тлена

Подъемлется, в страдальческом усилье

Высвобождаясь наконец из плена,

Бессмертный дух и расправляет крылья.

ПОСЛЕДНИЙ МАСТЕР ИГРЫ СТЕКЛЯННЫХ БУС

Не выпуская из руки прибор,

Сидит он, горбясь. И война и мор

Прошлись окрест, так странен и печален

Развалин вид, и виснет плющ с развалин.

Пчелы вечерней медленное пенье

Легко дрожит, -- покой и запустенье!..

А он стекляшки пестрые подряд

Перебирает, ловкою рукой

Их по одной располагая в строй,

Игрой назначенный, в разумный ряд.

Он в этом был велик, во время оно

Магистра имя было повсеместно

В кругу умов утонченных известно.

В числе светил первейших небосклона

Духовного повсюду он считался.

Теперь все кончено. Тот мир ушел.

О, если бы коллега постучался

Или пришел, робея, ученик!

Но нет их больше, нет ни тайн, ни школ,

Ни книг былой Касталии... Старик

Покоится, прибор держа в руке,

И, как игрушка, шарики сверкают,

Что некогда вмещали столько смысла,

Они выскальзывают, выбегают

Из дряхлых рук, теряются в песке...

К ОДНОЙ ИЗ ТОККАТ БАХА

Вначале -- тишина:, смешенье туч...

Но вот пронизывает бездну луч

И строит в хаосе свои пространства,

Высветливает тверди легкий свод,

Играет радугой, просторы вьет,

Сгущает землю, скал членит убранства.

Прабытия глухое естество

Разорвано для творческого спора;

Гудя, раскутывается порыв,

Все затопив, залив, преобразив, --

И голосами громового хора

Творенья возвещает торжество.

Но путь назад, к своим первоосновам,

Отыскивает мир, рождает числа,

Соразмеряет шествие планет

И славить учится начальный свет

Сознаньем, мерой, музыкой и словом,

Всей полнотой любви, всей силой смысла.

СОН

Гостя в затерянном монастыре,

Я в час, как все к молитве удалились,

Вошел в книгохранилище. В игре

Закатных пятен по стенам светились

Бесценных инкунабул переплеты.

Меня как будто подтолкнуло что-то,

Я быстро томик наугад достал,

Раскрыл, взглянул и титул прочитал:

"О квадратуре круга" -- он гласил!{3_1_8_01}

Скользнувши взглядом дальше по рядам,

Приметил я заглавье: "Как Адам

И от другого древа плод вкусил{3_1_8_02}".

Другого древа? Древа Жизни! Что же,

Адам бессмертен?.. В добрый час, похоже,

Сюда забрел я! И отливы канта

С пестро расцвеченного фолианта

Блеснули мне, всей радугой играя,

А надпись шла по корешку такая:

"Цветов и нот сокрытое значенье.

Все указанья для переложенья

Любых созвучий в краски, и обратно".

О, сколь многозначительно и внятно

К уму цвета воззвали! И сомненья

Быть не могло; я замер, постигая,

Где нахожусь: в библиотеке Рая!

Ко всем загадкам были здесь разгадки;

Здесь раскрывалась в ясном распорядке

Вся полнота познанья. Каждый раз,

Как новый титул взглядом пробежать

Я успевал, за ним уже опять

Духовные угадывались дали.

Все тайны, испокон веков для нас

Запечатленные, как будто ждали

Минуты, в утоленье древней муки

Спеша упасть, как плод созревший, в руки.

Здесь искрились уму лучи познанья,

Как бы в единый фокус сведены,

Здесь были до конца разрешены

Загадки и утолены терзанья

Рассудка, и науки целокупной

Был выведен итог; последний смысл

Повсюду за игрой письмен и числ

Присутствовал, для каждого доступный,

Кого призвал непостижимый час.

Я разогнул дрожащими руками

Тяжелый манускрипт, и будто сами

Мне письмена раскрылись без труда

(Так ты во сне неведомое дело

Играючи свершаешь иногда);

И тотчас был я вознесен в пределы,

Откуда зрима сфер разумных ось,

Где тайны все, что в притчах хитроумных

Запечатлеть провидцам довелось,

Все проблески догадок многодумных

Сводились вместе, в стройной непреложности

Собой составив как бы хор планет,

Все новые вопросы и возможности \перенос

Приоткрывал уму любой ответ,

И так за это время, время чтенья,

Я путь неимоверный пробегал

И всех веков, и всех умов прозренья

В их совокупной сути постигал!

Был строй во всем! И снова начертанья

Передо мной вступали в сочетанья,

Кружились, строились, чередовались,

Из их переплетений излучались

Все новые эмблемы, знаки, числа,

Вместилища неслыханного смысла.

Шло быстро чтение, я был в ударе.

На миг глазами отдых дать решил

И вдруг заметил: в зале кто-то был.

Старик, по видимости архиварий

(Как я поторопился заключить),

В углу у полки скромно делал что-то,

Над книгой хлопоча, и уяснить

Значение таинственной работы

Мне стало крайне важно. Боже сил,

Что увидал я! Старец подносил

Свой том к глазам, рассматривал с любовным

Вниманием заглавие, -- такое,

Что дух захватывало! -- ртом бескровным

Дул на него, качая головою;

И после пальцем удалял с трудом

Заглавие, вычерчивал другое,

Вставал и снова тихо вдоль покоя

Расхаживал, снимал за томом том,

Смывал заглавие, чертил другое.

При этом зрелище мне стало жутко.

Все это было слишком не на шутку

Рассудку недоступно, и решил я

Вернуться к чтению; но те уроки,

Что раскрывали мне миры познанья

Лишь миг назад, уже не находил я;

Прозрачный, ясный строй письмен, уму

Сиявший только что, ушел во тьму,

Перемешались тайнописи строки,

И под конец мне глянуло в глаза

Пустой страницы бледное мерцанье.

И вдруг неслышная легла рука

Мне на плечо: увидев старика,

Я выпрямился. На моих глазах

Мой том он в руки взял -- невнятный страх

Смутил меня! -- и перст его прошел

По переплету, знаки смыв прилежно.

Затем другие знаки, что расчислили

Весь ход миров и заново осмыслили,

Пером старинным он вписал неспешно.

Затем, ни слова не сказав, ушел.

СЛУЖЕНИЕ

Когда-то, в дни первоначальной веры,

Своим владыкам поручал народ

Блюсти в кругу пастушеских забот

Высокий строй непогрешимой меры

В ладу с иною мерой: той, что око

Угадывает, вникнув вход светил,

Ведомых в знании числа и срока

Разумным равновесьем скрытых сил.

Но древнее преемство благостыни

Пресеклось, меры позабыт закон,

И человек надолго отлучен

От мирового лада, от святыни.

Но мысль о ней светила и в разлуке,

И нам поручено: Завета смысл

В игру созвучий и в сцепленья числ

Замкнуть и передать в иные руки.

Как знать, быть может, свет на нас сойдет,

И повернется череда столетий,

И солнцу в правоте воздать почет

Сумеют примирившиеся дети.

МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ

Как много дум, расчетов и сомнений

Понадобится, и года пройдут,

Пока старик из зыбких озарений

В свой поздний срок соткет свой поздний труд.

А юноша торопится меж тем

Мир изумить и спину гнет прилежно

Над построением философем --

Неслыханных и широты безбрежной.

Дитя в игру уходит с головой:

Притихши, бережно в тростинку дует,

И вот пузырь, как бы псалом святой,

Играет, славословит и ликует.

Итак творятся в смене дней и лет

Из той же древней пены на мгновенье

Все те же сны, и нет у них значенья:

Но в них себя узнает ив ответ

Приветнее заблещет вечный свет.

* ТРИ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ *

ЗАКЛИНАТЕЛЬ ДОЖДЯ

Это случилось не одну тысячу лет назад, когда у власти

были женщины: в роду и семействе матери и бабке воздавали почет

и слушались беспрекословно, рождение девочки считалось намного

желаннее, чем рождение мальчика.

Жила в одном селении праматерь рода, ей было уже далеко за

сто лет, но все боялись ее и чтили как королеву, хотя она уже

давно, сколько помнили люди, лишь изредка чуть шевельнет

пальцем или молвит словечко. День за днем сидела она у входа в

свою хижину, в кругу прислуживающих ей сородичей, и женщины

селения посещали ее, чтобы выразить ей свое почитание,

поделиться своими заботами, показать своих детей и испросить

для них благословения; приходили беременные и просили ее

коснуться их чрева и дать имя ожидаемому дитяти. Родоначальница

иногда возлагала на женщину руки, иногда согласно или

несогласно кивала головой или же оставались вовсе безучастной.

Говорила она редко, она только присутствовала; она

присутствовала -- сидела и правила, сидела и прямо держала

голову с тонкими прядями изжелта-седых волос вокруг

пергаментного лица, с зоркими глазами орлицы; сидела и

принимала поклонение, дары, мольбы, вести, донесения, жалобы;

сидела и была всем ведома как мать семерых дочерей, как бабки и

прабабка множества внуков и правнуков; она сидела и скрывала в

изборожденных резкими морщинами чертах и за смуглым лбом

мудрость, предания, право, уклад и честь селения.

Стоял весенний вечер, облачный и хмурый. Перед глиняной

хижиной родоначальницы сидела не она сама, а ее дочь, почти

такая же седая и внушительная, как мать, да, пожалуй, и

немногим ее моложе. Она отдыхала, сидя на пороге, на плоском

камне, по случаю холодной погоды накрытом шкурой, а поодаль

уселись полукругом, кто на песке, кто на траве, женщины с

ребятишками и несколько подростков: они сходились сюда каждый

вечер, если не было дождя или мороза, потому что хотели

послушать, как дочь родоначальницы рассказывает сказки или

напевает изречения. Прежде это делала сама родоначальница, но

теперь она слишком одряхлела и чуждалась людей, и на ее месте

сидела и рассказывала дочь, и как все сказки и речения она

унаследовала от матери, так она унаследовала от нее и голос, и

облик, и тихое достоинство осанки, жестов и речи, а слушатели

помоложе знали ее гораздо лучше, нежели ее мать, и уже почти не

помнили, что она на месте другой сидела и рассказывала сказки и

предания рода. Из ее уст струился по вечерам поток мудрости,

сокровище рода было сокрыто под ее сединами, за ее старым лбом,

исчерченным тонкими морщинками, жила память и духовность

селения. Если кто и сподобился знания и заучил изречения или

сказки, он заимствовал все это у нее. Кроме нее и самой

прародительницы, в роду был еще только один мудрый муж, но он,

однако, сторонился людей, и был этот таинственный, крайне

молчаливый человек заклинателем грозы и дождя.

Среди слушателей примостился мальчик, его звали Слуга, и

рядом с ним -- маленькая девочка по имени Ада. Слуга подружился

с девочкой, он часто сопровождал ее и охранял. Конечно, то не

была любовь, о любви он пока еще ничего не знал, ибо сам был

ребенком, девочка привлекала его тем, что была дочерью

заклинателя дождя. После родоначальницы и ее дочери мальчик

превыше всего почитал заклинателя дождя. Но ведь то были

женщины, перед ними можно было преклоняться, трепетать, но

нельзя было даже мысленно, даже втайне лелеять желание им

уподобиться. Между тем заклинатель погоды был человеком не

Дата добавления: 2015-11-14