|
Читайте также: |
в будущем дружбу и заключение некоторого подобия союза между
неравными по возрасту Орденами. Сам Кнехт еще долгое время и не
подозревал, что Коллегия видела в этом частичном обращении отца
Иакова, на которое Иозеф смотрел как на личную удачу, наивысшее
достижение его мариафельсской миссии. Время от времени он
тщетно ломал себе голову над тем, чего он, собственно, добился
в монастыре, исполнил ли он свое поручение, приносит ли пользу
и не есть ли его приезд сюда, казавшийся вначале неким отличием
и повышением, которому завидовали сверстники, какой-то
бесславной отставкой, неким отгоном в тупик. Ну что же, думал
он, научиться чему-нибудь можно везде, почему же не поучиться и
здесь? Хотя, с касталийской точки зрения, эта обитель, исключая
разве только отца Иакова, была не бог весть каким вертоградом и
образцом ученой премудрости; и не закоснел ли он, Кнехт,
пребывая в такой изоляции среди самодовольных дилетантов, не
начал ли уже отставать в Игре? Побороть подобные настроения
помогало ему полное отсутствие у него всякого карьеризма и в ту
пору уже довольно прочно укоренившийся amor fati. В общем-то
его жизнь здесь, в этом старинном монастыре, жизнь гостя и
скромного преподавателя специальной дисциплины, была, пожалуй,
приятнее, чем последнее время пребывания в Вальдцеле, среди
тамошних честолюбцев, и ежели судьба навсегда забросит его на
этот маленький колониальный пост, он, возможно, и попытается
кое в чем изменить свою здешнюю жизнь, например, попробует
перетащить сюда одного из своих друзей, или же, по крайней
мере, испросит себе хороший ежегодный отпуск в Касталию, а в
остальном будет довольствоваться тем, что есть.
Читатель этих биографических записок скорее всего ожидает
отчета еще об одной стороне монастырской жизни Кнехта -- о
религиозной. Но тут мы отважимся лишь на весьма осторожные
предположения. Судя по более поздним его высказываниям и по
всему его поведению, Кнехт, соприкоснувшись с ежедневной
практикой христианства, возможно и даже вероятно вошел в
Мариафельсе в более близкие отношения с религией. Однако вопрос
о том, стал ли он там христианином, и если да, то в какой мере,
придется оставить открытым -- эта сфера недоступна нашим
исследованиям. Помимо обычного для касталийца уважения ко
всякой религии, в нем самом жило некое благоговение, которое мы
назвали бы благочестивым; еще в школах, особенно занимаясь
церковной музыкой, он почерпнул глубокие сведения о
христианском учении и его классических формах, таинство мессы и
обряд литургии он знал превосходно. Не без почтительного
удивления познакомился он у бенедиктинцев с живой религией,
известной ему до этого лишь теоретически и исторически; он
неоднократно присутствовал на богослужениях, а когда он изучил
несколько трактатов отца Иакова и подвергся воздействию его
бесед, перед ним с полной отчетливостью предстал феномен этого
христианства, которое в течение веков столько раз объявлялось
несовременным и превзойденным, устаревшим, неподвижным, и все
же, вновь припав к своим истокам, обновлялось, оставляя далеко
позади то, что еще вчера мнило себя передовым и победоносным.
Он не возражал и на неоднократные высказывания о том, что сама
касталийская культура -- лишь преходящая, секуляризованная
ветвь европейской христианской культуры, и в свое время она
вновь растворится в этой культуре и перестанет существовать.
Пусть будет все, как утверждает отец Иаков, заявил ему как-то
Кнехт, но ведь его, Кнехта, место, его служение -- в
касталийской иерархии, а не бенедиктинской, там он и должен
показать себя, приложить свои силы, не заботясь о том, имеет ли
иерархия, членом которой он пребывает, право на вечное или
только временное существование; переход в другую веру он может
рассматривать только как недостойное бегство. Так некогда и
досточтимый Иоганн Альбрехт Бенгель{2_3_05} служил лишь малой и
преходящей церкви, не поступаясь при этом своим служением
вечному. Благочестие, иными словами, окрыление верой, служение
и верность вплоть до полагания своей жизни, возможно во всяком
вероисповедании и на каждой ступени, и единственной мерой
искренности и ценности всякого личного благочестия можно
признать лишь это служение и эту верность.
Однажды, это было после того, как Кнехт уже провел среди
patres около двух лет, в монастырь явился некий гость, которого
тщательно держали в отдалении от него, не позволив даже беглого
знакомства. Разгоревшееся от подобной таинственности
любопытство Кнехта заставило его внимательно следить за
приезжим (который, впрочем, несколько дней спустя отбыл) и
строить разнообразные догадки. Духовное облачение гостя
показалось Кнехту маскарадом. С настоятелем и отцом Иаковом
неизвестный имел несколько длительных бесед за закрытыми
дверями; за время его пребывания в монастыре к нему являлись
экстренные курьеры, и он тут же их отправил назад. Кнехт,
наслышанный о политических связях и традициях монастыря,
предположил, что неизвестный является высоким должностным
лицом, прибывшим с тайной миссией, или же путешествующим
инкогнито государем. Подводя итог своим наблюдениям, он
вспомнил, что и до этого в монастырь прибывали посетители,
которые теперь, когда он стал припоминать их, тоже казались ему
таинственными или значительными личностями. При этом он вдруг
подумал о начальнике "полиции", приветливом господине Дюбуа, и
его просьбе -- всегда, и при случае особенно, пристально
следить в монастыре именно за подобными визитами. И хотя Кнехт
и теперь не испытывал ни охоты, ни призвания к такого рода
отчетам, совесть все же напомнила ему, что он давно уже не
писал этому столь благожелательному человеку и, по всей
вероятности, сильно разочаровал его. Он отправил господину
Дюбуа пространное письмо, попытался в нем объяснить свое
молчание и, дабы письмо не прозвучало чересчур голословно,
рассказал кое-что о своих отношениях с отцом Иаковом. Он и не
догадывался, сколь тщательно и кем только не изучалось это его
послание.
МИССИЯ
Первое пребывание Кнехта в монастыре длилось около двух
лет; в то время, о котором сейчас идет речь, ему шел тридцать
седьмой год. В конце этого своего пребывания в обители
Мариафельс, примерно месяца два после того, как он написал
подробное письмо господину Дюбуа, его однажды утром вызвали в
приемную аббата. Решив, что общительный Гервасий желает
побеседовать с ним о китайских премудростях. Кнехт, не мешкая,
отправился засвидетельствовать ему свое почтение. Гервасий
встретил его с каким-то письмом в руках.
-- Я удостоен чести, глубокочтимый друг, обратиться к вам
с поручением, -- сияя, воскликнул он в своей отечески
благоволительной манере и тут же перешел на иронический,
поддразнивающий тон, возникший как результат еще не вполне
определившихся дружественных отношений между бенедиктииским и
касталийским Орденами и введенный в обиход, собственно, отцом
Иаковом{2_6_06}. -- Однако же ваш Magister Ludi достоин
восхищения. Письма он писать мастер! Мне он, бог весть почему,
написал по-латыни; у вас, касталийцев, ведь никогда не
разберешь, где вы изысканно вежливы, а где насмехаетесь, где
почитаете, а где поучаете. Итак, ко мне сей уважаемый
dorninus{2_5_01} обратился по-латыни, и должен признаться -- на
такой латыни, какой никто не владеет в нашем Ордене, за вычетом
разве что отца Иакова{2_6_06}. Она как будто бы вышла из школы
самого Цицерона, но чуть-чуть приправлена тщательно отмеренной
понюшкой нашей церковной латыни, причем опять же неведомо,
задумана ли приправа эта чистосердечно, как приманка для нашей
поповской братии, или в ироническом смысле, или просто родилась
из неудержимой потребности играть, стилизовать и декорировать.
Ну так вот, Досточтимый пишет мне: в тамошних краях полагают
желательным повидать вас и заключить в свои объятия, а
возможно, и в какой-то мере проверить, не подточило ли столь
длительное пребывание среди нас, варваров, вашу мораль и ваш
стиль. Короче, если я правильно понял и истолковал сей
пространный литературный шедевр, вам предоставлен отпуск, а
меня просят отпустить вас на неограниченный срок в родной вам
Вальдцель, но не насовсем: ваше скорое возвращение к нам,
поскольку мы не без удовольствия взираем на него, вполне
отвечает намерениям и вашего начальства. Прошу извинить меня, я
бессилен должным образом передать все тонкости его письма, да
Магистр Томас вряд ли этого от меня ожидает. Вот это письмецо
мне поручено передать вам, а теперь я вас более не задерживаю и
прошу решить, едете ли вы, и когда именно. Нам будет
недоставать вас, мой дорогой; если вы чересчур задержитесь, мы
не преминем заявить о своих претензиях Верховной Коллегии.
В письме, переданном настоятелем Кнехту, Коллегия кратко
сообщала, что для отдыха и переговоров с руководством ему
предоставлен отпуск и что его в ближайшее время ожидают в
Вальдцеле. С тем, что курс Игры не завершен, он может не
считаться, разве что аббат настоит на этом. Бывший Магистр
музыки передает ему привет.
Прочитав эти последние слова, Иозеф насторожился: с какой
стати отправителю письма. Магистру Игры, поручили передать этот
привет, не очень-то уместный в столь официальном послании.
Должно быть, состоялась конференция всех Коллегий с участием
всех Магистров, даже ушедших на покой. Ну что ж, в конце
концов, какое ему дело до всевозможных конференций? Однако
странное чувство возбудила в нем эта весточка, и как-то
необычайно дружески прозвучал этот привет. О чем бы ни
говорилось на этой конференции, привет, переданный в письме,
доказывал, что высшее руководство при этом говорило и о нем,
Иозефе Кнехте. Неужели его ожидает какое-то новое назначение и
его отзовут из Мариафельса? Будет ли это повышением или
наоборот? Но ведь в письме говорится только об отпуске. Да,
отпуску он искренне рад и охотнее всего уехал бы уже завтра
утром. Но надо хотя бы попрощаться с учениками, дать им задание
на время своего отсутствия. Должно быть, Антон будет огорчен.
Да и с некоторыми святыми отцами он обязан проститься лично.
Тут он подумал об отце Иакове{2_6_06} и, к своему удивлению,
ощутил легкую боль в душе -- свидетельство того, что он
привязался к Мариафельсу больше, нежели подозревал об этом.
Многого, к чему он привык, что любил, недоставало ему здесь, и
когда он глядел отсюда, с чужбины, Касталия казалась ему еще
прекрасней. Но в эту минуту он понял: в отце Иакове он теряет
нечто невозместимое, его будет ему не хватать даже в Касталии.
Тем самым он как бы лучше осознал, что именно он почерпнул,
чему научился в Мариафельсе, и только теперь, думая о поездке в
Вальдцель, о встрече с друзьями, об Игре, о каникулах, он мог
полностью отдаться чувству радости н надежды. Однако радость
эта была бы куда меньшей, если бы он не был уверен, что
вернется в обитель.
Как-то вдруг он решился и пошел прямо к отцу Иакову;
рассказал ему о полученном письме, об отпуске и о своем
удивлении по поводу того, что радость его в связи с поездкой на
родину и предстоящими встречами была бы неполной, если бы он
уже заранее не радовался своему возвращению сюда, и особенно
новой встрече с ним, глубокоуважаемым учеяым, к которому он
привязался всем сердцем и теперь, осмелев, намерен обратиться с
просьбой: он хотел бы, вернувшись в Мариафельс, поступить к
святому отцу в ученики и просит уделить ему хотя бы час или два
в неделю. Отец Иаков, рассмеявшись, замахал руками и тут же
стал отпускать прекраснейшие иронические комплименты по поводу
такой многосторонней, непревзойденной системы касталийского
образования, коей он, скромный черноризец, может только
дивиться и в изумлении качать головой. Но Иозеф уже заметил,
что отказано ему не всерьез, и когда он, прощаясь, подал отцу
Иакову; руку, тот сказал ему дружелюбно, что по поводу его
просьбы пусть не беспокоится, он охотно сделает все от него
зависящее, и затем душевно простился с ним.
С легким, радостным чувством отправился Кнехт в родные
края, на каникулы, теперь уже твердо уверенный в полезности
своего пребывания в монастыре. Уезжая, он вспомнил отроческие
годы, но тут же осознал, что он уже не мальчик и не юноша: это
подсказало ему ощущение стыда и какого-то внутреннего
сопротивления, появлявшегося у него всякий раз, когда он
каким-нибудь жестом, кличем, каким-нибудь иным ребячеством
пытал ся дать выход чувству вольности, школярскому
каникулярному счастью. Нет, то, что когда-то было само собой
разумеющимся, торжеством освобождения -- ликующий клич
навстречу птицам в ветвях, громко пропетая маршевая мелодия,
легкая приплясывающая походка -- все это стало невозможным, да
и вышло бы натянутым, наигранным, каким-то глупым ребячеством.
Он ощутил, что он уже взрослый человек, с молодыми чувствами и
молодыми силами, но уже отвыкший отдаваться минутному
настроению, уже несвободный, принужденный к постоянной
бодрственности, связанный долгом, но каким, собственно? Своей
службой здесь? Обязанностью представлять в обители свою страну
и свой Орден? Нет, то был сам Ордеи, то была иерархия, с
которой он в эту минуту мгновенного самоанализа почувствовал
себя неизъяснимо сросшимся, то была ответственность, включение
в нечто общее и надличное, от чего молодые нередко становятся
старыми, а старые -- молодыми, нечто крепко охватывающее,
поддерживающее тебя и вместе с тем лишающее свободы, словно
узы, что привязывают молодое деревце к тычине, -- нечто,
отнимающее твою счастливую невинность и одновременно требующее
от тебя все большей ясности "чистоты.
В Монпоре он навестил старого Магистра музыки, который сам
в свои молодые годы гостил в Мариафельсе, изучая там музыку
бенедиктинцев, и который теперь принялся его подробно
расспрашивать обо многом. Кнехт нашел старого учителя хотя
несколько притихшим и отрешенным, но, по видимости, здоровее и
бодрее, чем при последней, их встрече, усталость исчезла с его
лица: уйдя на покой, он не помолодел, но стал привлекательнее и
тоньше. Кнехту бросилось в глаза, что он спрашивал о знаменитом
органе, ларцах с нотами, о мариафельсском хоре, даже о деревце
в галерее, стоит ли оно еще, однако к тамошней деятельности
Кнехта, к курсу Игры, к цели его отпуска он не проявил ни
малейшего любопытства. И все же перед расставанием старик дал
ему поистине ценный совет.
-- Недавно я узнал, -- заметил он как бы шутя, -- что ты
сделался чем-то вроде дипломата. Собственно, привлекательным
поприщем это не назовешь, но говорят, тобою довольны. Что ж,
дело, разумеется, твое. Но если ты не помышляешь о том, чтобы
навсегда избрать этот путь, то будь начеку, Иозеф, кажется,
тебя хотят поймать в ловушку. Но ты противься, это твое право.
Нет, нет, не расспрашивай меня, я не скажу ни слова более. Сам
увидишь.
Несмотря на это предупреждение, застрявшее, словно заноза,
у него в груди, Кнехт при возвращении в Вальдцель испытывал
такую радость свидания с родиной, как яикогда прежде. Ему
казалось, что Вальдцель -- не только его родина и самый
красивый уголок в мире, но что этот уголок за время его
отсутствия стал еще милей и аманчивей. Или он сам взглянул на
него новыми глазами и обрел обостренную способность видеть? И
это относилось не только к воротам, башням, деревьям, реке,
дворикам и залам, знакомым фигурам и исстари привычным лицам,
но и ко всей вальдцельской духовности, к Ордену и Игре у него
родилось то чувство повышенной восприимчивости, возросшей
проницательности и благодарности, как это свойственно
вернувшемуся на родину страннику, ставшему в своих скитаниях
умнее и зрелее.
-- У меня такое ощущение, -- сказал он своему другу
Тегуляриусу, в заключение пылкого похвального слова Вальдцелю и
Касталии, -- у меня такое ощущение, будто я все проведенные
здесь годы жил во сне, счастливо, но не сознавая этого, и будто
я только теперь пробудился и вижу все остро, четко, убеждаясь в
реальности своего счастья. Подумать только, два года, что я
провел на чужбине, могут так обострить зрение!
Отпуск вылился для него в праздник, особенно игры и
дискуссии с товарищами в кругу элиты Vicus lusorum, встреча с
друзьями, вальдцельский genius loci{2_5_03}. Но только после
первого приема у Магистра Игры это высокое упоение смогло
осуществиться сполна, а до тех пор к радости Кнехта
примешивалась доля боязни.
Magister Ludi задал ему меньше вопросов, чем Кнехт ожидал;
едва упомянул.о начальном курсе Игры и о работе Иозефа в
музыкальном архиве, и только об отце Иакове, казалось, мог
слушать без конца, все вновь и вновь расспрашивая о нем самым
подробным образом, Им и его миссией у бенедиктинцев довольны,
даже очень довольны -- Кнехт заключил это не только по
чрезвычайной ласковости Магистра, но, пожалуй, еще более по
встрече с господином Дюбуа, к которому Магистр отправил его
сразу по окончании приема.
-- Дело свое ты сделал отлично, -- заявил тот и,
усмехнувшись, добавил: -- Поистине, я не проявил тогда должного
чутья, когда не советовал посылать тебя в монастырь. Тем, что
ты, кроме аббата, привлек на нашу сторону великого отца Иакова
и заставил его изменить к лучшему мнение о Касталии, ты достиг
многого, очень многого, больше, чем кто-либо смел надеяться.
Спустя два дня Магистр Игры пригласил Кнехта вместе с
господином Дюбуа и тогдашним директором вальдцельской элитарной
школы, преемником Цбиндена, к обеду, а во время беседы после
трапезы как-то незаметно явился и новый Магистр музыки, затем
Архивариус Ордена, еще два члена Верховной Коллегии, один из
которых после того, как все разошлись, пригласил Иозефа зайти в
дом для гостей и долго беседовал с ним. Именно это приглашение
впервые зримо для всех выдвинуло Кнехта в самый узкий круг
претендентов на высшие должности и создало между ним передним
слоем элиты барьер, который он, Кнехт, внутренне пробужденный,
стал весьма явственно ощущать. Пока, впрочем, ему предоставили
четырехнедельный отпуск и официальное разрешение
останавливаться во всех гостиницах Провинции, обычно выдаваемое
касталийским чинам. Хотя никаких поручений на него не
возложили, не обязав даже отмечаться, он все же заметил, что
сверху за ним наблюдают, ибо, когда он действительно совершил
несколько поездок и небольших путешествий, в том Числе в
Койпергейм, Хирсланд и в Восточноазиатский институт, его
повсюду немедленно приглашали к высшим должностным лицам. Он и
в самом деле за эти несколько недель перезнакомился со всеми
членами руководства Ордена, большинством Магистров и
преподавателей курсов. Не будь этих весьма официальных приемов
и знакомств, поездки Кнехта означали бы для него поистине
возвращение в мир студенческой вольности. Но он ограничил себя,
прежде всего ради Тегуляриуса, тяжело переживавшего каждый
отнятый у него час, а также и ради Игры, ибо ему было весьма
важно принять участие в новейших упражнениях и познакомиться с
новыми проблемами, в чем Тегуляриус оказывал ему неоценимые
услуги. Другой его близкий друг, Ферромонте, принадлежал теперь
к окружению нового Магистра музыки, и с ним Кнехту за все
каникулы удалось повидаться всего два раза; он застал его
увлеченным своей работой, ушедшим в решение важной
музыковедческой задачи, касавшейся греческой музыки и ее новой
жизни в танцах и песнях балканских народов. Ферромонте охотно
рассказывал другу о своих последних открытиях и находках: они
относились к эпохе постепенного упадка барочной музыки,
примерно с конца восемнадцатого столетия, и к проникновению
нового музыкального материала из славянских народных мотивов.
Однако большую часть праздничного каникулярного времени
Кнехт уделил Вальдцелю и Игре; с Фрицем Тегуляриусом он
проштудировал его записи семинарских занятий, проведенных
Магистром на двух последних семестрах для особенно одаренных
студентов, и снова, после двухгодичного перерыва, вживался в
благородный мир Игры, магия которой представлялась ему столь же
неотъемлемой от его жизни, как магия музыки.
Только в самые последние дни отпуска Магистр Игры снова
заговорил о миссии Иозефа в Мариафельсе о том, что ждет его в
ближайшем будущем, о его задачах. Сначала в тоне непринужденной
беседы, затем все серьезней и настойчивей рассказывал ему
Магистр о плане Коллегии, которому большинство Магистров и
господия Дюбуа придают особое значение, а именно: об учреждении
в будущем постоянного представительства Касталии при
Апостолическом Престоле в Риме.
-- Ныне настал, -- так начал Магистр Томас, строя одну за
другой свои убедительные и закругленные фразы, -- или, во
всяком случае, приблизился исторический момент, когда
необходимо перекинуть мост через пропасть, исстари разделявшую
Рим и Орден, ибо, вне всяких сомнений, враг у них общий, им
предстоит вместе встретить грядущие опасности, судьбы их
неразделимы, они союзники по природе своей, а положение,
существовавшее до сих пор, немыслимо, даже недостойно. Две
мировые державы, историческая задача которых хранить и
пестовать духовность и мирный порядок, живут раздельно, почти в
отчуждении. Римская церковь, наперекор потрясениям и кризисам
последнего военного периода и тяжелым потерям, устояла,
очистилась и обновилась, в то время ках многие светские
институты прежнего времени, долженствующие печься о развитии
образования и наук, сгинули в водовороте крушения культуры; на
их развалинах возникли Орден и Касталия. Уже это одно, а также
столь почтенный возраст Римской церкви дают "б право на
преимущества: она старшая годами, более досточтимая, более
испытанная в бурях сила. Сейчас дрежде всего речь идет о том,
чтобы и в Риме пробудить в поддержать сознание родственности
обеих сил, их зависимости друг от друга во всех предстоящих
кризисах.
"Вон оно в чем дело, -- подумал Кнехт, -- они хотят меня
послать в Рим, возможно навсегда!" -- и, памятуя о
предостережении старого Магистра музыки, внутренне приготовился
к отпору. Магистр Томас продолжал. Важным шагом в этом уже
давно желанном для касталийсхой стороны ходе событий явилась
миссия Кнехта в Мариафельсе. Миссия эта -- сама по себе всего
лишь попытка, жест вежливости -- без всяких задних мыслей была
задумана в ответ на приглашение партнера, в противном случае
для нее не избрали бы несведущего в политике адепта Игры, а
скорее всего прибегли бы к услугам кого-нибудь из молодых
людей, подчиненных господину Дюбуа. Но этот опыт, это
незначительное поручение дало неожиданный результат: благодаря
ему один из ведущих умов сегодняшнего католицизма, отец Иаков,
ближе познакомился с самым духом Касталии и получил о нем более
благоприятное представление, хотя до сих пор относился к
Касталия резко отрицательно. Орден благодарен Иозефу Кнехту за
роль, которую он при этом сыграл. Таков, собствеяно, я был
истинный смысл его миссии, в этом ее успех, используя его,
следует продолжать шаги к сближению, в подобном же аспекте
необходимо рассматривать всю дальнейшую деятельность и миссию
Кнехта. Ему предоставлен отпуск, который, возможно, будет
несколько продлен, если Кнехт того пожелает, с вим здесь
довольно подробно беседовали, его познакомили с большинством
членов Коллегии, все они выказали доверие Кнехту, а теперь
поручили ему. Магистру, вновь отправить Кнехта с особым
поручением и широкими полномочиями в Мариафельс, где, к
счастью, его ожидает радушный прием.
Магистр остановился, как бы предлагая собеседнику мдать
вопрос, но тот ограничился вежливым жестом признательности,
долженствующим дать понять, что он весь обратился в слух и
готов выполнить порученное ему вадание. Магистр продолжал:
-- Итак, поручение, которое мне надлежит тебе передать,
заключается в следующем: мы намерены рано или поздно учредить
постоянное представительство нашего Ордена при Ватикане, буде
возможно, на взаимных началах. Как младшие, мы готовы выказать
Риму хотя и не раболепное, но весьма почтительное отношение, мы
охотно удовольствуемся вторым местом и предоставим ему первое.
Быть может, -- мне это известно столь же мало, сколь и
господину Дюбуа, -- папа уже теперь примет наше предложение;
чего нам следует избежать во что бы то ни стало, так это
прямого отказа. Ну так вот, есть человек, чей голос имеет
огромный вес в Риме, и к нему у нас недавно открылся доступ:
это отец Иаков. Итак, тебе поручается, возвратясь в
бенедиктинскую обитель, жить так, как ты сам до сих пор жил,
уделяя и впредь должное время своим исследованиям, курсу Игры,
но все свое внимание, причем самое пристальное, ты должен
обратить на отца Иакова, дабы привлечь его па _нашу сторону и
заручиться его поддержкой в наших планах относительно Рима.
Таким образом, на сей раз цель твоего поручения точно очерчена.
Сколько тебе понадобится времени для достижения ее -- не суть
важно, мы полагаем, что год или два, а возможно, и более. Тебе
хорошо знаком тамошний ритм жизни, и ты научился
приспосабливаться к нему. Ни в коем случае нельзя создавать
впечатление, будто мы спешим и торопим, дело это должно созреть
само, только тогда и следует говорить о нем, не так ли?
Надеюсь, что ты согласен с таким предложениям, и прошу тебя
высказать все твои сомнения, ежели бни у тебя имеются. Если
хочешь, могу также дать тебе несколько дней на размышление.
Кнехт заявил, что не нуждается в отсрочке, некоторые
предшествовавшие этому разговоры уже подготовили его к
подобному предложению, и он с готовностью берется исполнить
возложенную на него задачу, однако тут же добавил:
-- Вам должно быть известно, что такого рода поручения
удаются лучше всего тогда, когда исполнитель их не вынужден
подавлять внутреннее сопротивление. Против самой миссии я
ничего не имею, вполне сознаю, важность ее и надеюсь справиться
с ней. Но кое-какие опасения у меня возникают в связи с моим
будущим. Прошу вас, magister, выслушать мое весьма личное
эгоистичное признание и просьбу. Как вы знаете, я адепт Игры и,
гостя у святых отцов, пропустил полных два года, ничему новому
в Игре не научившись и частично утратив свое умение, а теперь к
этим двум годам прибавится по меньшей мере еще один, а
возможно, и два. Но мне не хотелось бы вновь отставать. Поэтому
я прошу вас о предоставлении мне краткосрочных отпусков для
поездок в Вальдцель и об установлении регулярной радиосвязи для
слушания докладов и занятий вашего семинара адептов Игры.
-- Охотно даю свое согласие, -- воскликнул Магистр, и в
тоне его чувствовалось, что он считает разговор оконченным. Но
Кнехт все же высказал и другие свои опасения, а именно: как бы,
в случае, если поручение в Мариафельсе будет выполнено, его не
отправили в Рим для использования на дипломатической службе.
Дата добавления: 2015-11-14; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| 18 страница | | | 20 страница |