|
Читайте также: |
им, рыцарем "пробуждения", без страха принято в свое
сознательное бытие. Именно с той поры, смеем мы утверждать, он
сроднился с мыслью о предстоящем уходе со своего поста и из
Провинции -- порою так, как узник сживается с верой в
освобождение, а порою, как умирающий привыкает к мысли о
неминуемой смерти. Тогда, во время первой беседы с вернувшимся
другом юности Плинио, он впервые высказал эту мысль вслух,
возможно, лишь для того, чтобы привязать к себе молчаливого и
сдержанного друга, чтобы отомкнуть его сердце, а может быть,
чтобы этими впервые произнесенными словами приобщить
постороннего к своему пробуждению, новому восприятию мира,
чтобы впервые дать им выход наружу, первый толчок к их
осуществлению. В дальнейших разговорах с Дезиньори желание
Кнехта расстаться со своим теперешним жизненным укладом и
сделать отважный прыжок в другой, новый для него мир приняло
уже характер решения. А покуда он тщательно упрочивал дружбу с
Плинио, который был теперь связан с ним не только восторженной
преданностью, но в равной степени и благодарностью
выздоравливающего и исцеленного, рассматривая эту дружбу как
мост для перехода в широкий мир и в его жизнь, полную загадок.
То, что Магистр Иозеф лишь очень нескоро разрешил другу
Тегуляриусу заглянуть в свою тайну и в план своего бегства, не
должно нас удивлять. Вкладывая в дружеские отношения весьма
много благожелательности и теплоты, он и в них сохранял
твердость воли и осмотрительность дипломата. С тех пор как
Плинио вновь вошел в его жизнь, у Фрица появился соперник,
новый и в то же время старый друг с правами на внимание и на
сердце Кнехта, так что Магистр едва ли мог быть удивлен, когда
Тегуляриус поначалу реагировал на это бурной ревностью. На
некоторое время, то есть пока он окончательно не завоевал
доверие Дезиньори и не наладил его жизнь, обида и сдержанность
Тегуляриуса оказались даже на руку Кнехту. Но в дальнейшем на
первый план выступило другое, более важное соображение. Как
заставить такую натуру, как Тегуляриус, понять и примириться с
желанием друга -- незаметно уйти из Вальдцеля и со своего
магистерского поста? Ведь стоит Кнехту уехать из Вальдцеля, как
он сразу же будет для Тегуляриуса навеки утерян; не могло и
речи быть о том, чтобы увлечь его на узкий и опасный путь,
лежавший перед Кнехтом, даже если бы друг, против всякого
ожидания, пошел на этой проявил необходимую смелость. Кнехт
выжидал, размышлял и колебался очень долго, прежде чем посвятил
Тегуляриуса в свои намерения. В конце концов он все-таки сделал
это, когда его решение вполне созрело. Оставить друга в
неведении до конца и строить свои планы за его спиной или
предпринимать шаги, последствия коих должны будут отразиться и
на друге, было противно его природе. По возможности он хотел
сделать его, как и Плинио, не только своим поверенным, но
действительным, а может быть, и воображаемым помощником и
соучастником, ибо при напряженной работе легче перенести любую
потерю.
Мысли Иозеф а касательно грозящего Касталии упадка были
Тегуляриусу, разумеется, давно знакомы, поскольку первый был
готов поделиться ими, а второй -- выслушивать. С этого Магистр
и начал, решив открыться другу. Вопреки ожиданиям и к великому
его облегчению, Фриц не воспринял его сообщение трагически;
более того, представление, что Магистр готов бросить в лицо
руководству свой сан, отряхнуть со своих ног прах Касталии и
избрать жизненное поприще по своему вкусу, казалось, приятно
взволновало его и даже порадовало. В качестве отщепенца и врага
всякого порядка Тегуляриус всегда вставал на сторону одиночки
против власти; изобретательно обойти официальную власть,
поддразнить, перехитрить ее -- на это он всегда был готов.
Таким образом, Тегуляриус сам указал Кнехту путь, и тот,
вздохнув с облегчением, внутренне смеясь, тотчас же
воспользовался реакцией друга. Он оставил Тегуляриуса при
убеждении, что дело идет всего лишь о выходке против Коллегии и
должностной спеси, и отвел ему в этой выходке роль поверенного,
клеврета и сообщника. Теперь надо было сочинить прошение к
Коллегии с перечислением и изложением причин, побудивших
Магистра просить об отставке, причем составление и подготовка
этой бумаги возлагались главным образом на Тегуляриуса. Прежде
всего, ему следовало усвоить исторические воззрения Кнехта на
истоки, расцвет и нынешнее состояние Касталии, после чего
собрать исторический материал в подкрепление задуманного шага и
предложений Кнехта. На сей раз Тегуляриуса не остановило даже
то, что ему для этого надо будет углубиться в столь презираемую
и отвергаемую им науку -- историю, а Кнехт поторопился дать ему
все необходимые указания. После чего Фриц, со свойственным ему
пылом и упорством, обычно проявляемыми, когда он занимался
делом, не имевшим никакого касательства к нему самому,
приступил к выполнению своей новой задачи. Он, этот
неисправимый индивидуалист, получал своеобразное, жестокое
удовольствие от этих занятий, которые давали ему возможность
уколоть иерархию и бонз, указав им на их недостатки, на всю
ненадежность их существования, или хотя бы поддразнить их.
Иозеф Кнехт ни в какой мере не разделял этого
удовольствия, так же какой мало верил в успех стараний своего
друга. Он твердо решил сбросить с себя оковы своего теперешнего
положения и освободиться для трудов, которые, он это
чувствовал, ожидают его в другом месте, но ему было ясно, что
он не сможет ни преодолеть разумными доводами сопротивления
Коллегии, ни переложить часть предстоящих ему при этом хлопот
на плечи Тегуляриуса. Но ему было важно уже то, что друг будет
занят и внимание его отвлечено на то время, что Кнехту еще
осталось жить рядом с ним. Рассказав об этом при ближайшей
встрече Плинио Дезиньори, он добавил:
-- Мой друг Тегуляриус теперь занят и вознагражден за все,
что он, по его мнению, утратил с твоим появлением. Он почти
избавился от своей ревности, а работа, направленная на мою
защиту против наших коллег, доставляет ему истинное
удовольствие, он даже до некоторой степени счастлив. Но не
думай, Плинио, что я многого ожидаю от его помощи, если не
считать той пользы, какую она приносит ему самому. Совершенно
невероятно, невозможно предположить, что Верховная Коллегия
дает ход моей просьбе; в лучшем случае я отделаюсь мягким
выговором и предупреждением. Ведь между моими планами и их
осуществлением стоит основа основ нашей иерархии, мне и самому
не по душе была бы Коллегия, которая отпустила бы своего
Магистра Игры и предоставила бы ему занятие за пределами
Касталии, как бы убедительны и доказательны ни были его доводы.
Кроме того, в руководстве Ордена хозяин -- Александр, человек
неумолимый. Нет, эту борьбу мне уж придется выдержать самому.
Но пока пусть Тегуляриус изощряется в остроумии! Мы из-за этого
потеряем очень немного времени, оно мне так или иначе нужно,
чтобы оставить здесь все в порядке и чтобы мой уход не причинил
Вальдцелю ущерба. Тебе же пока надлежит подыскать мне там, у
себя, пристанище и работу, самую скромную; в крайнем случае, я
готов довольствоваться, скажем, местом учителя музыки, мне
нужно только начало, трамплин.
Дезиньори заметил, что работа найдется, адом его открыт
для друга в любую минуту. Но это Кнехта не устраивало.
-- Нет, -- сказал он, -- для роли гостя я не гожусь, мне
необходима работа. Кроме того, стоит мне задержаться в твоем
доме дольше, чем на несколько дней, это неизбежно увеличит
трения и сгустит атмосферу в твоей семье. Я тебе вполне
доверяю, да и жена твоя стала приветлива, привыкнув к моим
появлениям, но все это сразу изменится, если я из редкого
посетителя и Магистра Игры превращусь в беглеца и в постоянного
гостя.
-- Ты чрезмерно щепетилен, -- возразил Плинио. -- Я
уверен, что как только ты порвешь с Орденом и поселишься в
столице, ты вскоре получишь достойное тебя место, по меньшей
мере -- профессорскую кафедру в высшем учебном заведении, на
это можешь твердо рассчитывать. Но для таких хлопот требуется
время, это ты должен понять. И я только тогда смогу для тебя
что-нибудь сделать, когда состоится твое освобождение.
-- Разумеется, -- сказал Магистр, -- до тех пор мое
решение должно оставаться тайной. Я не могу предлагать свои
услуги вашему начальству, покуда мое собственное не будет
оповещено и не вынесет свой приговор -- это ясно. Но прежде
всего я не ищу официальной должности. В потребностях своих я
крайне неприхотлив, более нежели ты можешь себе представить.
Мне надобна комнатка и пропитание, а главное -- работа,
должность учителя и воспитателя, мне надобны один или несколько
учеников и питомцев, с кем бы я жил и на кого мог бы влиять;
меньше всего меня соблазняет высшая школа, я бы с таким же
удовольствием, нет, даже с большим, поступил домашним
наставником в семью с одним мальчиком или что-нибудь в этом
роде. Все, чего я ищу и хочу -- это простых, естественных
обязанностей, человека, который бы во мне нуждался. Назначение
в высшую школу с самого начала втиснет меня снова в
традиционный, освященный и механизированный официальный
аппарат, я же мечтаю совсем о другом.
Тут Дезиньори нерешительно высказал свою просьбу, которую
вынашивал уже довольно давно.
-- У меня есть предложение, -- начал он, -- и я прошу тебя
выслушать меня до конца и без предубеждения обдумать его.
Возможно, оно окажется для тебя приемлемым, тогда ты и мне
окажешь услугу. С того дня, когда я впервые был здесь твоим
гостем, ты во многом мне помог. Ты познакомился с моей жизнью,
с моим домом и знаешь, как все сложилось. Там еще и сейчас
неладно, но впервые за многие годы гораздо лучше, чем было.
Самое трудное -- это мои отношения с сыном. Он избалован и
дерзок, он поставил себя в нашем доме в привилегированное,
исключительное положение: ему это легко удалось в то время,
когда из-за него, еще малого ребенка, шла борьба между мною и
его матерью. Тогда он решительно встал на сторону матери, и
меня постепенно лишили всех действенных средств воспитания. Я с
этим примирился, как и вообще со всей своей неудавшейся жизнью.
Я покорно принял это. Но теперь, когда я с твоей помощью до
некоторой степени исцелен, у меня вновь родилась надежда. Ты
уже понимаешь, к чему я клоню; я очень многое отдал бы за то,
чтобы Тито, у которого, кстати, в школе неприятности, получил
хотя бы на время учителя и воспитателя, готового посвятить себя
ему целиком. Это эгоистическая просьба, я понимаю, и я не
уверен, что тебя привлекает такая задача. Но ты сам внушил мне
мужество сделать это предложение.
Кнехт улыбнулся и протянул ему руку.
-- Благодарю тебя, Плинио. Ни одно предложение не могло бы
быть для меня более желанным. Не хватает только согласия твоей
жены. Затем вы оба должны решиться на первое время целиком
отдать вашего сына на мое попечение. Чтобы мне взять его в
руки, необходимо удалить его из-под повседневного влияния
родительского дома. Ты должен поговорить об этом с женой и
убедить ее принять мое условие. Возьмись за дело бережно, я вас
не тороплю.
-- И ты думаешь, что тебе удастся переделать Тито? --
спросил Дезиньори.
-- Разумеется, почему же нет? Он унаследовал благородную
породу и хорошие задатки от обоих родителей, надо лишь привести
все это в гармонию. Пробудить в нем тягу к этой гармонии,
вернее, развить ее и сделать в конце концов сознательной -- вот
в чем будет заключаться моя задача, и я охотно беру ее на себя.
Теперь Иозеф Кнехт знал, что оба его друга, каждый
по-своему, способствуют достижению его цели. Пока Дезиньори в
столице излагал жене свои новые планы и старался сделать их для
нее приемлемыми, в Вальдцеле, в одной из рабочих комнат
библиотеки, сидел Тегуляриус и по указаниям Кнехта накапливал
материал для документа, какой предполагалось составить. Магистр
забросил ему приманку, предоставив в его распоряжение множество
книг и попросив их прочитать; Фриц Тегуляриус, всю свою жизнь
презиравший историю, клюнул на эту удочку и влюбился в историю
воинственного века. Будучи в Игре неутомимым тружеником, он с
возрастающим аппетитом собирал симптоматические анекдоты той
эры, мрачной эры до возникновения Ордена, и накопил их столько,
что, когда он представил другу плоды своего многомесячного
труда, тот отобрал едва десятую часть.
За это время Кнехт несколько раз бывал в столице. Госпожа
Дезиньори проникалась к нему все большим доверием, ибо часто
бывает, что здоровый и гармоничный человек легко находит дорогу
к душе сложной и обремененной. Вскоре она согласилась с планом
мужа. Тито, как нам стало известно, в одно из посещений
Магистра несколько надменно дал ему понять, что не позволит
обращаться к себе на "ты", ибо все, даже школьные учителя,
говорят ему "вы". Кпехт с изысканной вежливостью поблагодарил
его, извинившись тем, что в его провинции учителя говорят "ты"
всем своим ученикам и студентам, даже совсем взрослым. После
обеда он попросил мальчика прогуляться с ним и показать город.
Во время этой прогулки Тито, между прочим, повел его на одну из
главных улиц Старого города, где тесно, один к одному прижались
дома, стоявшие здесь несколько веков и принадлежавшие видным и
богатым патрицианским семьям. Перед одним из этих прочных,
узких и высоких домов Тито остановился, указал на герб над
парадной дверью и опросил:
-- А вы знаете, что это такое? И когда Кнехт ответил
отрицательно, он сказал: -- Это -- герб рода Дезиньори, и это
наш старый видовой особняк, он три столетия принадлежал нашей
семье. А мы торчим в нашем зауряднейшем доме, похожем на тысячи
других, только потому, что моему отцу после смерти деда взбрело
на ум продать этот прекрасный и почтенный дом и построить
другой, в современном стиле, который, кстати, теперь уже не так
современен. Можете вы понять такое?
-- А вам очень жаль вашего старого дома? -- дружески
спросил Кнехт, и когда Тито со страстью подтвердил это и
повторил свой вопрос: "Можете вы донять такое?" -- он ответил:
-- Все можно понять, если внимательно разобраться. Конечно,
старинный дом, -- это прекрасно, и если бы новый стоял рядом и
вашему отцу был бы предоставлен выбор, он бы, наверно, оставил
за собой старый. Да, старинные дома прекрасны и почтенны,
особенно такой красивый, как этот. Но в том, чтобы построить
дом самому, тоже есть нечто прекрасное, и если деятельный и
честолюбивый молодой человек стоит перед выбором: уютно и
покорно обосноваться в готовом гнезде или самому построить
совсем новое, то можно его вполне понять, если он предпочтет
строить новое. Насколько я знаю вашего отца, а я знал его,
когда он был еще в вашем возрасте, и он тогда уже отличался
настойчивым и смелым нравом, я полагаю, что продажа и потеря
дома никому не причиняла столько горя, сколько ему самому. У
него был тяжелый конфликт с отцом и со всей семьей,
по-видимому, его воспитание у нас, в Касталии, не слишком пошло
ему на пользу, во всяком случае, оно не смогло предохранить его
от некоторых необдуманных и скоропалительных решений. Одним из
них и была продажа дома. Этим он как бы бросил вызов и объявил
войну семейным традициям, отцу, всему твоему прошлому и своей
зависимости от них, -- мне, во всяком случае, все это кажется
вполне понятным. Но человек -- странное существо, и мне
представляется не совсем неправдоподобной другая мысль:
продавая старинный дом, ваш отец хотел сделать больно не только
своей семье, но прежде всего самому себе. Семья принесла ему
разочарование, она послала его в нашу элитарную школу,
позволила нам воспитать его по-своему, а когда он вернулся,
встретила его такими задачами, требованиями и притязаниями,
справиться с которыми ему оказалось не под силу: Идти дальше в
своих психологических догадках я не хочу. Так или иначе, эта
история с продажей дома показывает, какая страшная сила
заключена в конфликте между отцами и детьми, в этой ненависти,
или обратившейся в ненависть любви. У темпераментных и
одаренных натур редко обходится без подобных конфликтов,
мировая история дает тому множество примеров. Впрочем, мне
легко представить себе молодого Дезиньори другого поколения,
который поставил бы себе жизненной целью любой ценой вновь
вернуть этот дом своей семье.
-- И вы оправдали бы его, -- воскликнул Тито, -- если бы
он это сделал?
-- Я не стал бы его судить, мой юный друг. Если один из
поздних потомков Дезиньори осознает величие своего продай
обязательств, налагаемых на него тем самым жизнью, если он
будет преданно служить своему городу, стране, народу,
справедливости, благоденствию и при этом обретет такую силу,
что сможет попутно вернуть себе родовое гнездо, -- честь ему и
слава, и мы снимем перед ним шляпу. Но если он не будет знать
иной цели в жизни, кроме этой историй с домом, то он
всего-навсего одержимый и маньяк, игрушка страстей, и, что
весьма вероятно, он так никогда и не поймет смысла этого
конфликта поколений и вовсе дни свои, даже будучи взрослым
мужчиной, будет обречен таскать на себе этот груз. Мы можем
понять его, можем пожалеть о нем, но славы своего рода он не
приумножит. Очень хорошо, когда старинная семья любовно дорожит
своим домом, но принести ей обновление и новое величие способны
лишь те сыны, которые служат целям большего масштаба, нежели
семейные.
Во время этой прогулки Тито внимательно и довольно охотно
слушал речи гостя, но в других случаях он порой вновь выказывал
неприязнь к нему и упрямство, ибо в этом человеке, которого
столь высоко ставили обычно несогласные между собой родители,
он чуял силу, могущую стать опасной для его собственной
необузданности и своеволия. И тогда он нарочито щеголял своей
невоспитанностью; правда, за этим всегда следовали раскаяние и
желание загладить свою вину, ибо самолюбие его было уязвлено,
что он позволил себе подобные выходки, меж тем как ясная
учтивость окружала Магистра будто блестящим панцирем. Кроме
того, он чувствовал в глубине своего неискушенного и немного
одичавшего сердца, что перед ним человек, заслуживающий,
возможно, глубокой любви и почитания.
Особенно отчетливо ощутил он это, проведя однажды полчаса
наедине с Кнехтом, поджидавшим занятого какими-то делами отца.
Войдя в комнату, он увидел, что гость неподвижно сидит с
полузакрытыми глазами, застывший как статуя, излучая в своей
самопогруженности покой и тишину, так что мальчик невольно стал
ступать неслышно и хотел на цыпочках выскользнуть вон. Но тут
сидящий поднял глаза, дружески его приветствовал, поднялся,
указал на фортепьяно, стоявшее в комнате, и спросил, любит ли
тот музыку.
Да, ответил Тито, но он уже довольно давно не берет уроков
и совсем не упражняется, так как в школе успехи его не блестящи
и учителя порядком донимают его. Но слушать музыку ему всегда
приятно. Кнехт сел за рояль, открыл крышку, убедился, что
инструмент настроен, и сыграл одну часть из "Анданте"
Скарлатти, на которую он на днях положил одно из упражнений
Игры. Потом он остановился, увидел, что мальчик слушает
внимательно и самозабвенно, и начал в доступной форме объяснять
ему, что приблизительно происходит во время такого упражнения в
Игре, разложил музыку на ее компоненты, показал несколько
способов анализа, какие должно при этом применять, а равно и
пути ее переложения в иероглифы Игры. Впервые Тито видел в
Магистре не гостя, не ученую знаменитость, которая действовала
на него подавляюще и потому отталкивала, -- он увидел его за
работой, перед ним был человек, владевший очень тонким и точным
искусством и мастерски демонстрировавший перед ним это
искусство, о смысле которого Тито мог пока только догадываться,
но которое, по всей видимости, требует всего человека, полной
его самоотдачи. Вдобавок, мальчика подняло в собственных глазах
то, что его считают достаточно взрослыми сообразительным, чтобы
интересоваться столь сложными материями. Он притих и именно в
эти полчаса начал догадываться, из какого источника проистекают
ясность и невозмутимость этого необычного человека.
Служебная деятельность Кнехта в последнее время была почти
столь же напряженной, как в те многотрудные дни, когда он
только вступил на свой пост. Для него было делом чести оставить
вверенное ему ведомство в образцовом порядке. Этого он достиг,
зато не достиг второй цели, которую преследовал, а именно: не
сумел доказать, что без него можно обойтись или его легко
заменить. Так и бывает с нашими высшими должностными лицами:
Магистр парит где-то наверху, над сложным многообразием своих
обязанностей, чуть ли не как простое украшение, как чистый
символ; он неожиданно появляется и также неожиданно исчезает,
легко, будто любезный гость, скажет словечко-другое, согласно
кивнет, жестом намекнет на данное поручение, и уже его нет, уже
он у соседей; он играет на своем служебном аппарате, как
музыкант на инструменте, по видимости не тратит ни сил, ни
раздумий, однако же все идет как по маслу. Но каждый человек в
его аппарате знает, как трудно заменить Магистра, когда он
уезжает или болен, хотя бы на один день или на несколько часов!
За то время, пока Кнехт еще раз осматривал и проверял свое
маленькое царство, Vicus lusorum, и особенно много пекся о том,
чтобы подвести свою "тень" к задаче -- в ближайшее время
полностью заменить его, он понял, что внутренне уже освободился
и отошел от всего, что его не преисполняет более счастьем и не
держит в плену прелесть их идеально продуманного маленького
мирка. Он смотрел на Вальдцель и на свое магистерство как на
нечто, уже лежащее позади, как на сферу, через которую он уже
перешагнул, которая много ему дала и многому научила, но уже не
вливает в него больше новых сил и не побуждает к новым
свершениям. Кроме того, во время: этого постепенного
освобождения и прощения ему становилось все ясней, что
подлинной причиной его отчужденности и желания уйти отсюда было
не предвидение грозящих Касталии опасностей, не забота о ее
будущем, а лишь то, что часть его существа, его сердца, его
души оставалась пустой, незанятой и вдруг предъявила свои права
и пожелала их осуществить.
Он еще раз основательно проштудировал устав и статуты
Ордена и окончательно уверился, что его уход из Провинции, по
существу, не так труден, не так невозможен, как он представлял
себе вначале. Он был вправе, по велению совести, оставить свой
пост, а также выйти из Ордена, ибо обет давался им отнюдь не на
всю жизнь, хотя члены Ордена очень редко, а члены высшего
руководства ни разу не пользовались этим правом. Нет, не
строгость закона делала этот шаг столь трудным, а сам
иерархический дух Ордена, верность и преданность ему, жившая в
собственном сердце Иозефа Кнехта. Конечно, он не собирался
бежать тайком, он готовил обстоятельное прошение с целью
добиться свободы, ведь наивное дитя Тегуляриус, сочиняя его,
дописался до мозолей на пальцах. Но Кнехт не верил в успех этой
просьбы. Его будут уговаривать, предостерегать, возможно,
предложат отпуск для отдыха, в Мариафельсе, например, где
недавно скончался отец Иаков{2_6_06}, или в Риме. Но отпустить
его не захотят, это становилось ему все более и более ясным.
Отпустить его значило бы поступить наперекор всем традициям
Ордена. Согласившись на это, Верховная Коллегия тем самым
признала бы, что желание Кнехта законно, она признала бы, что
жизнь в Касталии, и притом на столь высоком посту, может при
известных условиях опостылеть человеку и стать для него
отречением и пленом.
ПОСЛАНИЕ
Рассказ наш близится к концу. Как мы уже предупреждали,
наши сведения об этом конце отрывочны и носят скорей характер
саги, нежели исторического отчета. Нам приходится, однако, этим
довольствоваться. Тем приятнее для нас, что мы можем дополнить
эту -- предпоследнюю -- главу жизнеописания Кнехта подлинным
документом, а именно -- пространным посланием, в котором
Магистр Игры сам излагает Коллегии побудительные причины
принятого им решения и просит освободить его от занимаемого
поста.
Следует оговориться, что Кнехт, как мы давно знаем, не
только изверился в успехе своего с таким тщанием
подготовленного послания, но даже, когда его "прошенье" было
почти готово, охотнее всего не стал бы его вообще дописывать и
подавать. С ним случилось то, что случается со всеми людьми,
пользующимися прирожденной и поначалу неосознанной властью над
окружающими: эта власть не проходит даром для того, кто ею
пользуется, и если Магистр прежде радовался, что ему удалось
заставить Тегуляриуса служить своим целям, превратить в своего
помощника и соучастника, то, когда все свершилось,
обстоятельства стали сильнее собственных помыслов и желаний
Магистра. Он нагрузил и увлек Фрица работой, в целесообразность
которой он, ее вдохновитель, сам давно не верил; он уже не мог
ни отменить этой работы, когда друг наконец представил ее, ни
отложить или бросить неиспользованной, ибо тогда он еще более
оскорбил и разочаровал бы друга, в то время как в его намерения
входило, наоборот, облегчить расставание. Насколько нам
известно, в это время Кнехт пришел к выводу, что было бы
целесообразнее без всяких проволочет сложить с себя свои
полномочия и объявить о своем выходе из Ордена, нежели идти
окольным путем, подавая \<прошение", превратившееся в его
глазах чуть ли не в комедию. Но, памятуя о друге, он решился
еще раз на время обуздать свое нетерпение.
По всей вероятности, было бы любопытно ознакомиться с
рукописью трудолюбивого Тегуляриуса. Она в основном содержала
исторический материал, собранный им для доказательств или для
иллюстрации, но мы едва ли ошибемся, предположив, что в ней
можно было обнаружить также резкие и остроумные по форме
критические замечания, направленные как против иерархии, так и
против всего мира и мировой истории. Но даже если бы эта
рукопись, плод многомесячного усидчивого труда, доселе
существовала, что весьма возможно, даже если бы она попала в
наши руки, нам пришлось бы отказаться от ее помещения здесь,
ибо наша книга -- неподходящее для того место.
Для нас единственно важно узнать, какое употребление
сделал Магистр Игры из работы своего друга. Когда Тегуляриус
торжественно вручил Кнехту рукопись, тот принял ее со словами
сердечной благодарности и признания; зная, что доставит ему
этим радость, он попросил прочитать ее вслух. Несколько дней
подряд Тегуляриус проводил по получасу в магистерском саду,
благо дело происходило летом, и с немалым удовольствием читал
ему вслух одну за другой страницы рукописи, и не раз чтение
прерывалось громкими взрывами смеха обоих друзей. То были
Дата добавления: 2015-11-14; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| 4 страница | | | 6 страница |