Отражательно-оценочная функция эмоция 1 страница

(...) Суммируя результаты собственных опытов и данные литера­туры, мы пришли в 1964 г. к выводу о том, что эмоция есть отражение мозгом человека и животных какой-либо актуальной потребности (ее качества и величины) и вероятности (возможности) ее удовлетворе­ния, которую мозг оценивает на основе генетического и ранее при­обретенного индивидуального опыта.

В самом общем виде правило возникновения эмоций можно пред­ставить в виде структурной формулы:

Э=Г[П, (Ин-И,),...],

где Э — эмоция, ее степень, качество и знак; П — сила и качество актуальной потребности; (Ид—Ид) —оценка вероятности (возмож.-ности) удовлетворения потребности на основе врожденного -и онто-

генетического опыта; Ид — информация о средствах, прогностически необходимых для удовлетворения потребности; Ир — информация о средствах, которыми располагает субъект в данный момент.

Разумеется, эмоция зависит и от ряда других факторов, одни из которых нам хорошо известны, а о существовании других мы, воз­можно, еще и не подозреваем. К числу известных относятся:

— индивидуальные (типологические) особенности субъекта прежде всего, индивидуальные особенности его эмоциональ­ности, мотивационной сферы, волевых качеств и т. п.;

— фактор времени, в зависимости от которого эмоциональная ре­акция приобретает характер стремительно развивающегося аффекта или настроения, сохраняющегося часами, днями и неделями;

— качественные особенности потребности. Так, эмоции, возни­кающие на базе социальных и духовных потребностей, принято именовать чувствами. Низкая вероядность избегания нежела­тельного воздействия породит у субъекта тревогу, а низкая ве-• роятность достижения желаемой цели — фрустрацию и

т. д., и т. п.

Но все перечисленные и подобные им факторы обусловливают лишь вариации бесконечного многообразия эмоций, в то время как необходимыми и достаточными являются два, только два, всегда и только два фактора: потребность и вероятность (возможность) ее удовлетворения.

Во избежание недоразумений... остановимся на уточнении упо­требляемых нами понятий. Термин «информация» мы используем, имея в виду ее прагматическое значение, т. е. изменение вероят­ности достижения цели (удовлетворения потребности) благодаря получению данного сообщения (Харкевич, 1960). Таким образом, речь идет не об информации, актуализирующей потребность (на­пример, о возникшей опасности), но об информации, необходимой для удовлетворения потребности (например, о том, как эту опасность избежать). Под информацией мы понимаем отражение всей совокуп­ности средств достижения цели: знания, которыми располагает субъ­ект, совершенство его навыков, энергетические ресурсы организма, время, достаточное или недостаточное для организации соответст­вующих действий, и т. п. (...)

Термин «потребность» мы'употребляем в его широком Марксо-вом понимании, отнюдь не сводимом к одному лишь сохранению (вы­живанию) особи и вида. (...) По нашему мнению потребность есть избирательная зависимость живых организмов от факторов внеш­ней среды, существенных для самосохранения и саморазвития, источ­ник активности живых систем, побуждение и цель их поведения в окружающем мире. Соответственно поведение мы определим как такую форму жизнедеятельности, которая может изменить вероят­ность и продолжительность контакта с внешним объектом, способ­ным удовлетворить имеющуюся у организма потребность. (...)

Низкая вероятность удовлетворения потребности (Иц больше, чем Ир) ведет к возникновению отрицательных эмоций. Воз- 180

растание вероятности удовлетворения по сравнению с ранее имев­шимся прогнозом (И;;.больше, чем Иц) порождает положительные эмоции. (...)

Например, положительная эмоция при еде возникает за счет инте­грации голодового возбуждения (потребность) с афферентацией из полости рта, свидетельствующей о растущей вероятности удовле­творения данной потребности. При ином состоянии потребности та же афферентация окажется эмоционально безразличной или генерирует чувство отвращения.

До сих пор мы говорили об отражательной функции эмоций, кото-' рая совпадает с их оценочной функцией. Обратите внимание, что цена в самом общем смысле этого понятия всегда есть функция двух факторов: спроса (потребности) и предложения (возможности эту потребность удовлетворить). Но категория ценности и функция оце­нивания становятся ненужными, если отсутствует необходимость сравнения, обмена, т. е. необходимость сопоставления ценностей. Вот почему функция эмоций не сводится к простому сигнализированию воздействий полезных или вредных для организма, как полагают сто­ронники «биологической теории эмоций». Воспользуемся примером, который приводит П. К. Анохин (1964, с. 342). При повреждении сустава чувство боли ограничивает двигательную активность конеч­ности, способствуя репаративным процессам. В этом интегральном сигнализировании «вредности» П. К. Анохин видел приспособитель-ное значение боли. Однако аналогичную роль мог бы играть меха­низм, автоматически, без участия эмоций тормозящий движения, вредные для поврежденного Органа. Чувство боли оказывается более пластичным механизмом: когда потребность в движении становится очень велика (например, при угрозе самому существованию субъек­та), движение осуществляется, невзирая на боль. Иными словами, эмоции выступают в роли своеобразной «валюты мозга» — универ­сальной меры ценностей, а не простого эквивалента, функционирую­щего по принципу: вредно—неприятно, полезно—приятно. (...)

ПЕРЕКЛЮЧАЮЩАЯ ФУНКЦИЯ ЭМОЦИИ

С физиологической точки зрения эмоция есть активное состоя­ние системы специализированных мозговых структур, побуждающее изменить поведение в направлении минимизации или максимизации этого состояния. Поскольку положительная эмоция свидетельствует о приближении удовлетворения потребности, а отрицательная эмо­ция—об удалении от него, субъект стремится максимизировать (усилить, продлить, повторить) первое состояние и минимизировать (ослабить, прервать, предотвратить) второе. Этот гедонистический принцип максимизации — минимизации, равно применимый к чело­веку и животным, позволит преодолеть кажущуюся недоступность эмоций животных для непосредственного экспериментального изу­чения. (...)

Переключающая функция эмоций обнаруживается как в сфере врожденных форм поведения, так и при осуществлении условно-рефлекторной деятельности, включая ее наиболее сложные проявле­ния. Надо лишь помнить, что оценка вероятности удовлетворения потребности может происходить у человека не только на осознавае­мом, но и на неосознаваемом уровне. Ярким примером неосознавае­мого прогнозирования служит интуиция, где оценка приближения к цели или удаления от нее первоначально реализуется в виде эмо­ционального «предчувствия решения», побуждающего к логическому анализу ситуации, породившей эту эмоцию (Тихомиров, 1969).

Переключающая функция эмоций особенно ярко обнаруживается в процессе конкуренции мотивов, при выделении доминирующей по­требности, которая становится вектором целенаправленного поведе­ния. Так, в боевой обстановке борьба между естественным для человека инстинктом самосохранения и социальной потребностью следовать определенной этической норме переживается субъектом в форме борьбы между страхом и чувством долга, между страхом и стыдом. Зависимость эмоций не только от величины потребности, но и от вероятности ее удовлетворения чрезвычайно усложняет конку­ренцию сосуществующих мотивов, в результате чего поведение не­редко оказывается переориентированным на менее важную, но легко достижимую цель: «синица в руках» побеждает «журавля в не­бе». (...)

ПОДКРЕПЛЯЮЩАЯ ФУНКЦИЯ ЭМОЦИЙ

Феномен подкрепления занимает центральное положение в систе­ме понятий науки о высшей нервной деятельности, поскольку именно от факта подкрепления зависят образование, существование, угаше-ние и особенности любого условного рефлекса. Под подкреплением «Павлов подразумевал действие биологически значимого раздражи­теля (пищи, вредоносного раздражителя и т. п.), которое придает сигнальное значение другому, сочетанному с ним несущественному в биологическом отношении раздражителю» (Асратян, 1971, с. 5). (...)

Необходимость вовлечения мозговых механизмов эмоций в про­цесс выработки условного рефлекса становится особенно демонстра­тивной в случае инструментальных условных рефлексов, где под­крепление зависит от реакции субъекта на условный сигнал. Все­сторонне проанализировав природу выработки инструментальных рефлексов, В. Вырвицка (Wyrwicka, 1975) пришла к выводу о том, что непосредственным подкреплением в этом случае является не удовлетворение какой-либо потребности, но получение желатель­ных (приятных, эмоционально положительных) или устранение не­желательных (неприятных) стимулов. В зависимости от их интенсив­ности, функционального состояния организма и характеристик внеш­ней среды приятными могут оказаться самые разнообразные «индиф­ферентные» раздражители — световые, звуковые, тактильные, про-

дриоцептивные, запаховые и т. п. С другой стороны, животные неред­ко отказываются от жизненно необходимых инградиентов пищи, если она невкусная. У крыс не удалось выработать инструментальный условный рефлекс при введении пищи через канюлю в желудок (т. е. минуя вкусовые рецепторы), хотя такой рефлекс вырабатывается при введении в желудок морфина, который очень быстро вызывает у животного положительное эмоциональное состояние. Тот же морфин благодаря его горькому вкусу перестает быть подкреплением, если его вводить через рот. (...)

Мы полагаем, что результаты этих опытов хорошо согласуются сданными Т. Н. Ониани (1975), который использовал прямое элект­рическое раздражение лимбических структур мозга в качестве под­крепления для выработки условного рефлекса. При сочетании внеш­него стимула с раздражением структур мозга, вызывавшем у сытой кошки еду, питье, агрессию, ярость и страх, после 5—50 сочетаний удалось выработать только условную реакцию избегания, сопровож­давшуюся страхом. Условных рефлексов еды и питья получить не удалось. (...)

С нашей точки зрения результаты этих опытов еще раз свидетель­ствуют о решающей роли эмоций при выработке условных рефлек­сов. Страх имеет выраженную аверсивность для животного и активно минимизируется им путем реакции избегания. Раздражение пищевых и питьевых систем мозга у накормленных и не испытывающих жажды животных вызывает стереотипные акты еды и питья без вовлечения нервных механизмов эмоций, что исключает выработку условных рефлексов. (...)

КОМПЕНСАТОРНАЯ (ЗАМЕЩАЮ­ЩАЯ] ФУНКЦИЯ ЭМОЦИЯ

Будучи активным состоянием системы специализированных моз­говых структур, эмоции оказывают влияние на другие церебральные системы, регулирующие поведение, процессы восприятия внешних сигналов и извлечения энграмм этих сигналов из памяти, вегетатив­ные функции организма. Именно в последнем случае особенно на­глядно обнаруживается компенсаторное значение эмоций.

Дело в том, что при возникновении эмоционального напряжения объем вегетативных сдвигов (учащение сердцебиений, подъем кровя­ного давления, выброс в кровяное русло гормонов и т. д.), как прави­ло, превышает реальные нужды организма. По-видимому, процесс естественного отбора закрепил целесообразность этой избыточной мобилизации ресурсов. В ситуации прагматической неопределен­ности (а именно она так характерна для возникновения эмоций), когда неизвестно, сколько и чего потребуется в ближайшие минуты, лучше пойти на излишние энергетические траты, чем в разгар напряженной деятельности — борьбы или бегства — остаться без достаточного обеспечения кислородом и'метаболическим «сырьем».

Но компенсаторная функция эмоций отнюдь не ограничивается гипермобилизацией вегетатики. Возникновение эмоционального на­пряжения сопровождается переходом к иным, чем в спокойном со­стоянии, формам поведения, принципам оценки внешних сигналов и реагирования на них. Физиологически суть этого перехода можно определить как возврат от тонко специализированных условных реак­ций к реагированию по принципу доминанты А. А. Ухтомского. В. П. Осипов неслучайно назвал «эмоциональной» именно первую стадию выработки условного рефлекса — стадию генерализации. (...)

Наиболее важная черта доминанты заключается в способности от­вечать одной и той же реакцией на самый широкий круг внешних сти­мулов, в том числе на раздражители, впервые встретившиеся в жизни субъекта. Интересно, что онтогенез как бы повторяет динамику пере­хода от доминанты к условному рефлексу. Только что'вылупившиеся цыплята начинают клевать любые контрастирующие с фоном пред­меты, соизмеримые с величиной их клюва. Постепенно они обучаются клевать только те, которые могут служить кормом. (...)

Если процесс упрочения условного рефлекса сопровождается уменьшением эмоционального напряжения и одновременно перехо­дом от доминантного (генерализованного) реагирования к строго избирательным реакциям на условный сигнал, то возникновение эмо­ций ведет к вторичной генерализации. «Чем сильнее Становится по­требность, — пишет Ж. Нюттен (1975, с. 89), — тем менее специфи­чен объект, вызывающий соответствующую реакцию». (...) Нараста­ние эмоционального напряжения, с одной стороны, расширяет диапа­зон извлекаемых из памяти энграмм, а, с другой стороны, снижает критерии «принятия решения» при сопоставлении этих энграмм с на­личными стимулами. Так, голодный человек начинает воспринимать неопределенные стимулы в качестве ассоциирующихся с пищей. (...)

Совершенно очевидно, что предположительное доминантное реа­гирование целесообразно только в условиях прагматической неопре­деленности. При устранении этой неопределенности субъект может превратиться в «пуганую ворону, которая и куста боится». Вот поче­му эволюция сформировала механизм зависимости эмоционального напряжения и характерного для него типа реагирования от размеров дефицита прагматической информации, механизм элиминирования отрицательных эмоций по мере ликвидации информационного дефи­цита. Подчеркнем, что эмоция сама по себе не несет информации об окружающем мире, недостэющая информация пополняется путем поискового поведения, совершенствования навыков, мобилизации хранящихся в памяти энграмм. Компенсаторное значение эмоций заключается в их замещающей роли.

Что касается положительных эмоций, то их компенсаторная функ­ция реализуется через влияние на потребность, инициирующую по­ведение. В трудной ситуации с низкой вероятностью достижения цели даже небольшой успех (возрастание вероятности) порождает поло­жительную эмоцию воодушевления, которая усиливает потребность достижения цели согласно правилу П=Э/(И^—Ир), вытекающему из формулы эмоций.

В иных ситуациях положительные эмоции побуждают живые су­щества нарушать достигнутое «уравновешивание с окружающей сре­дой». Стремясь к повторному переживанию положительных эмоций, живые системы вынуждены активно искать неудовлетворенные по­требности и ситуацию неопределенности, где полученная информация могла бы превысить ранее имевшийся прогноз. Тем самым положи­тельные эмоции компенсируют недостаток неудовлетворенных по­требностей и прагматической неопределенности, способных привести к застою, к деградации, к остановке процесса самодвижения и само­развития. (...)

ЛИТЕРАТУРА

Анохин П. К. Эмоции. — БМЭ, т. 35. М., 1964. Асратян Э. А. К физиологии подкрепления условного рефлекса.—Журн. высш.

нерв. деят., 1971, т. 21, вып. 1.

Нюттен Ж. Мотивация. — В. кн.: Экспериментальная психология, вып. 5. М., 1975. Ониани Т.Н.О возможности выработки условных рефлексов на базе эмоциональных реакций, вызванных электрическим раздражением лимбических структур. — Журн. высш. нервн. деят., 1975, т. 25, вып. 2. Павлов И. П. Полн. собр. соч., т. 3, кн. 1 и 2. М.—Л., 1951. Павлов И. П. Двадцатилетние опыт объективного изучения высшей нервной дея­тельности (поведения) животных. Условные рефлексы. М., 1973. Тихомиров О. К. Структура мыслительной деятельности человека. М., 1969. Харкевич А. А. О ценности информации. — Проблемы кибернетики, 1960,

№ 4.

Wyrwicka W. The sensory nature of reward in instrumental behavior. — Pavlovian J. Biol. Sci., 1975, v. 10, № 1.

Бергсон (Bergson) Анри (18 октября 1859 — 4 января 1941) — французский философ-идеалист, представитель ин­туитивизма и экзистенциализма. С 1900 г. — профессор Коллеж де франс, с 1914 г. — член Французской акаде­мии, лауреат Нобелевской премии по литературе 1927 г. Выступая против механицизма и догма­тичного рационализма, Бергсон утверж­дает в качестве подлинной и изначаль­ной реальности жизнь, сущность кото­рой может быть постигнута только с помощью интуиции, которая, будучи своеобразной симпатией, как бы не­посредственно проникает в предмет, сливаясь с его индивидуальной приро­дой Жизнь, согласно А. Бергсону, имеет не пространственный, а временной ха­рактер. Это <качественное», «живое» время радикально отличается от того понятия механическо-физического вре­мени, которое возникает в результате разложения интеллектом длительности. Интеллект способен понимать живое,

органическое, лишь превратив его в мертвое, механическое, ибо он, согласно А. Бергсону, имеет чисто практическое назначение — формировать и фабрико вать неорганизованную материю. Осо­бой, выработанной в обществе фор­мой борьбы с косностью и бездуш­ной механистичностью, пронизывающей все сферы психической и социальной жизни человека, являются некоторые виды искусства, в частности «комиче­ское». В абсолютизации изменчивости А. Бергсон приходит к полному субъективизму Учение А. Бергсона оказало значительное влияние на философию (прагматизм Джемса, пер сонализм, экзистенциализм, философия истории Тойнби), литературу (М Пруст), искусство (импрессионизм в живописи и др.).

Сочинения: Собр. соч., т. 1—5 Спб, 1913—1914; Философская интуи­ция. — В кн.: Новые идеи в философии. сб. 1, 1912; Длительность и одновре­менность. Пб., 1923.

Л. Бергсон

СМЕХ'

Что означает смех? В чем сущность смешного? Что можно найти об­щего между гримасой клоуна, игрой слов, водевильным qui pro quo, сценой остроумной комедии? Какая дистилляция дает нам ту, всегда одинаковую, эссенцию, от которой столько разнообразных предметов заимствуют одни свой резкий запах, другие свое нежное благо­ухание? (...)

Мы выскажем сначала три замечания, которые считаем основ­ными. Они относятся в сущности не столько к комическому, сколько к тому, где его следует искать.

Вот первый пункт, на который я считаю нужным обратить внима­ние. Не существует комического вне собственно человеческого. Пей­заж может быть красивым, привлекательным, величественным, не­интересным или безобразным, но он никогда не будет смешным.^Если мы смеемся над животным, то это значит, что мы уловили у него свой-

' Бергсон А. Собр. соч., т. 5. Спб., 1914, с. 96—107.

ственную человеку позу или человеческое выражение. Если мы смеемся над шляпой, то наш смех вызывает не кусок фетра или соло­мы, а форма, которую ему придали люди, — человеческий каприз, который в ней вопсотился. Я спрашиваю себя, как такой важный в своей простоте факт не привлек к себе большого внимания мыслите­лей? Некоторые из них определяли человека как «животное, умею­щее смеяться». Они могли бы также определить его как животное, способное вызывать смех, потому что если какое-нибудь животное или какой-нибудь неодушевленный предмет вызывают наш смех, то это происходит всегда только благодаря их сходству с человеком, ''благодаря печати, которую человек на них накладывает, или благо-• даря тому назначению, которое дает им человек.

Я хотел бы указать, далее, как на признак, не менее достойный внимания, на нечувствительность, сопровождающую обыкновенно смех. По-видимому, смешное может всколыхнуть только очень спо­койную, совершенно гладкую поверхность души. Равнодушие — его естественная среда. У смеха нет более сильного врага, чем волнение. Я не хочу этим сказать, что мы не могли бы смеяться над лицом, которое внушает нам жалость, например, или даже расположение;

но тогда надо на несколько мгновений забыть о расположении, за­ставить замолчать жалость. В обществе людей, живущих только умом, вероятно, не плакали бы, но, пожалуй, все-таки смеялись бы, тогда как души, неизменно чувствительные, настроенные в унисон с жизнью, в которых всякое событие находит отзвук, никогда не узна­ют и не поймут смеха. Попробуйте на минуту заинтересоваться всем тем, что говорится, и всем тем, что делается, действуйте, в своем вооб­ражении, с теми, которые действуют, чувствуйте с теми, которые чув­ствуют, дайте, наконец, вашей симпатии проявиться во всей ее пол­ноте: как по мановению волшебного жезла, все предметы, даже самые незначительные, станут значительнее, и все вещи приобретут серьез­ный оттенок. Затем отойдите в сторону, посмотрите на жизнь как равнодушный зритель: много драм превратится в комедию. Достаточ­но заткнуть уши, чтобы не слышать музыки в зале, где танцуют, и танцующие тотчас же покажутся нам смешными. Сколько челове­ческих действий выдержало бы подобного рода испытание? И не превратились ли бы многие из них сразу из серьезных в смешные, если бы мы отделили их от той музыки чувств, которая служит для них аккомпанементом? Словом, смешное требует, таким образом, для полноты своего действия как бы кратковременной анестезии серд­ца. Оно обращается к чистому разуму.

Но разум, к которому оно обращается, должен непременно на­ходиться в общении с разумом других людей. Таково третье об­стоятельство, на которое я хотел обратить внимание. Смешное не может нравиться тому, кто чувствует себя одиноким. Смех словно нуждается в отклике. (...) Наш смех — это всегда смех той или иной группы. Вам, может быть, случалось, сидя в вагоне или за табльдотом², слышать, как путешественники рассказывают друг

².Table d'hote (фр.) — общий стол в пансионатах, отелях. — Прим. ред W

другу истории, по-видимому, смешные, потому что они смеются от всей души. Вы смеялись бы так же, как и они, если бы принадлежали к их компании. Но не принадлежа к ней, вы не имели никакого жела­ния смеяться. Один человек, которого спросили, почему он не пла­кал, слушая проповедь, на которой все проливали слезы, ответил:

«Я не этого прихода». Взгляд этого человека на слезы еще более при­меним к смеху. Как бы ни был смех искренен, он всегды скрывает заднюю мысль о соглашении, я скажу даже — почти о заговоре с другими смеющимися лицами, действительными или воображаемыми. Сколько раз указывалось на то, что смех среди зрителей в театре раздается тем громче, чем зал полнее. Сколько раз наблюда­лось, с другой стороны, что многие комические эффекты совершенно непереводимы с одного языка на другой, потому что они связаны тесно с нравами и понятиями данного общества. (...)

Чтобы понять смех, его необходимо перенести в его естественную среду, каковой является общество, в особенности же необходимо установить полезную функцию смеха, каковая является функцией общественной. Такова будет — скажем это сейчас же — руководя­щая идея всех наших исследований. Смех должен отвечать известным требованиям общежития. Смех должен иметь общественное значение.

Отметим теперь ту точку, в которой сходятся наши три предвари­тельных замечания. Смешное возникает, по-видимому, тогда, когда люди, соединенные в группу, направляют все свое внимание на одного из своей среды, заглушая в себе чувствительность и давая волю только своему разуму. Каков же тот особый пункт, на который должно направиться их внимание? Какое применение найдет здесь ум? Ответить на эти вопросы — значит ближе подойти к нашей зада­че. Но необходимо предварительно дать несколько примеров.

Человек, бегущий по улице, спотыкается и падает: прохожие сме­ются. Над ним, мне думается, не смеялись бы, если бы можно было предположить, что ему вдруг пришла фантазия сесть на землю. Смеются над тем, что он сел нечаянно. Следовательно, не внезап­ная перемена его положения вызывает смех, а то, что есть в этой перемене непроизвольного, т. е. неловкость. (...)

Или вот человек, занимающийся своими повседневными делами с математической правильностью. Но вот какой-то злой шутник пере­портил окружающие его предметы. Он погружает перо в чернильницу и вытаскивает оттуда грязь, думает, что садится на крепкий стул, и растягивается на полу — словом, или все у него выходит наоборот, или он действует в пустую — и все это благодаря инерции. Привычка приучила к известному движению. Следовало бы задержать это движение или направить его иначе. Но ничуть не бывало — движе­ние машинально продолжается по прямой линии. Жертва шутки в рабочем кабинете оказывается в положении, сходном с положением

1 человека, который бежал и упал. Причина комизма здесь та же са­мая. И в том, и в другом случае смешной является косность машины, там, где хотелось бы видеть подвижность, внимание, живую гибкость человека. (...)

Представим себе человека, который думает всегда о том, что он уже сделал, и никогда о том, что он делает, — человека, напоминаю­щего мелодию, отстающую от аккомпанемента. Представим себе человека, ум и чувства которого от рождения лишены гибкости, благодаря чему он продолжает видеть то, чего уже нет, слышать то, что уже не звучит, говорить то, что уже неуместно, — словом, при­меняться к положению, уже не существующему и воображаемому, когда надо было бы применяться к наличной действительности. Смешное будет тогда в самой личности; она сама доставит для этого все необходимое — содержание и форму, причину и повод. Удиви­тельно ли, что тип рассеянного (как раз таков только что описанный нами человек) всегда вдохновлял художников-юмористов. (...)

Сделаем теперь еще шаг вперед. Не то же ли самое, что для ума навязчивая мысль, для характера — некоторые пороки? Есть ли по­рок природный дурной склад характера или изуродованная воля, он почти всегда влечет за собою искривление души. Существуют, без сомнения, пороки, в которые душа внедряется со всей своей оплодо­творяющей мощью, оживляет их и увлекает в круговорот видо­изменений. Это пороки трагические. Но порок, делающий нас смеш­ными, это тот, который приходит к нам, наоборот, извне, как совер­шенно готовая рамка, в которую мы и помещаемся. Он навязывает нам свою косность, вместо того чтобы воспринять нашу гибкость. Мы не усложняем его, напротив, он упрощает нас. В этом, мне дума­ется, заключается... сущность разницы между комедией и драмой. Драма, даже тогда, когда она изображает страсти или пороки об­щеизвестные, так глубоко воплощает их в человеческой личности, что их названия забываются, их основные характерные черты стираются, и мы думаем уже вовсе не о них, а о воспринявшей их личности. Вот почему названием драмы может быть почти исключительно имя собственное. Напротив, много комедий имеют названием имя нарица­тельное: Скупой, Игрок и т. п. Если бы я предложил вам представить себе пьесу, которую можно было бы назвать, например, «Ревнивец», то вам пришел бы на ум Сганарель или Жорж Данден, но не Отелло;

Ревнивец может быть только названием комедии. Дело здесь в том, что как бы ни был тесно соединен смешной порок с человеческой лич­ностью, он тем не менее сохраняет свое независимое и несложное существование; он остается действующим лицом главным, невиди­мым и постоянно присутствующим, к которому привешены на сцене действующие лица из плоти и крови. Порой, забавляясь, он увлекает их за собой своей тяжестью, заставляя катиться вместе с собой по наклонной плоскости. Но чаще всего он обращается с ними, как с неодушевленными предметами, и играет ими, как марионетками. Присмотритесь поближе, и вы увидите, что искусство поэта-юмо­риста заключается в том, чтобы настолько близко познакомить нас с этим пороком, настолько ввести нас — зрителей — в самую его сущ-

ность, чтобы и мы в конце концов получили от него некоторые нити марионеток, которыми он играет. Тогда мы, в свою очередь, начина­ем играть ими; этим отчасти и объясняется наше удовольствие. Сле­довательно, и здесь наш смех вызван чем-то автоматическим. И это, повторяю, автоматизм, очень близкий к простой рассеянности. Чтобы убедиться в этом, достаточно заметить, что комический персонаж обыкновенно смешон ровно настолько, насколько он не сознает себя таковым. Комическое бессознательно. (...)

Приостановим пока наш анализ. Переходя от падающего прохо­жего к доверчивому простаку, которого подводят, от мистификации к рассеянности, от рассеянности к экзальтации, ко всевозможным из­вращениям воли и характера, мы проследили, как все глубже и глуб­же внедряется комическое в человеческую личность, не переставая, однако, в самых утонченных своих проявлениях напоминать нам то, что мы подмечали в его самых грубых формах, — автоматизм и кос­ность. Мы можем теперь составить себе первое, — правда, пока еще довольно отдаленное, смутное и неопределенное, — понятие о смеш­ной стороне человеческой природы и об обычной роли смеха.

Жизнь и общество требуют от нас неустанного напряженного вни­мания, позволяющего вникать в каждое данное положение, а также известной гибкости тела и духа, которая позволяла бы нам при­способляться к этому положению. Напряженность и эластич­ность — вот две взаимно дополняющие друг друга силы, которые жизнь приводит в действие. Если их лишено тело, это приводит ко всякого рода несчастным случаям, уродствам, болезням. Если их лишен ум, это приводит ко всем степеням психического убожества, ко, всевозможным формам помешательства. Если, наконец, то же проис­ходит с характером, то получается глубокая неприспособленность к общественной жизни, источник нищеты, иногда преступлений. Раз устранены эти недостатки, имеющие такое важное значение в нашем существовании (а они имеют тенденцию исчезать сами собой под влиянием того, что называется борьбой за существование), лич­ность может жить и жить общей жизнью с другими. Но общество требует еще и другого. Для него недостаточно жить; оно хочет жить хорошо. Опасность для него заключается теперь в том, что каждый из нас, отдав свое внимание самой сущности жизни, может удовольст­воваться этим и во всем остальном следовать автоматизму приобре­тенных привычек. Обществу угрожает также то, что составляющие его члены, вместо того чтобы стремиться ко все более и более совер-» шенному равновесию между отдельными волями, которые должны все теснее и теснее сплачиваться между собой, удовольствуются соблюдением только основных условий этого равновесия; ему не­достаточно раз навсегда установленного согласия между его члена­ми, оно требует постоянных усилий ко взаимному приспособлению. Малейшая косность характера, ума и даже тела должна, следова­тельно, вызывать неодобрение общества как верный показатели деятельности замирающей, а также деятельности, стремящейся обособиться, отдалиться от общего центра, к которому обществ тяготеет, одним словом — как показатель эксцентричности. Тем н.

Дата добавления: 2015-11-14