Koheц неудачника, рождение победителя

Кто-то однажды сказал мне, будто я — прирожденный торговец. Позвольте ответственно заявить вам, что это неправда. Некоторые торговцы, возможно, даже большин­ство торговцев, действительно родились для этого заня­тия. Но я отнюдь не родился торговцем. Я сделал себя торговцем, причем сделал сам, в одиночку. И коль это смог сделать я, начав с того, кем я был и где находился, то сможет и любой. Не расставайтесь с этой книгой, — и скоро вы сами увидите, что я имею в виду.

Масса народу берет жизненный старт в бедности, но, если принять во внимание, где родился я, это был особый род бедности, пожалуй, в чем-то похожий на принадлеж­ность в наши дни к той бедноте, когда вы не просто бед­ный, но еще и чернокожий. Я родился в ноябре 1928 года на дальней восточной окраине Детройта. В те времена почти все там сплошь называлось итальянским, но я назы­ваю это сицилийским, потому что для меня между этими понятиями существует большая разница. Я горд быть сицилийцем — даже при том, что многие люди, включая кителей других частей Италии, настроены против нас и пытаются намекнуть, будто все мы входим в состав неко­его преступного синдиката. Присущая мне большая нацио­нальная гордость накликала на меня в молодые годы кучу неприятностей, и даже сейчас это иногда случается. Я был скор на драку с любым, кто обзывал меня «мурло», «уса-тик»² или «кочегар». Я хорошо знаю, что бывают люди, предубежденные против кого-то, но мне никогда не нра­вилось предвзятое мнение по моему поводу, и я разбил множество носов за прозвища вроде «мурло».

Первым нашим жилищем, которое я помню, была верх­няя квартира в доме на две семьи, расположенном через улицу от угольного склада. Думаю, вы согласитесь, что это довольно-таки паршивое место — напротив угольного склада. Но у него имелось одно преимущество. Когда в зимнее время становилось совсем невтерпеж и дом сковы­вал холод, мы с моим старшим братом Джимом пересе­кали улицу, после чего я проползал под забором и бросал большие куски угля брату, который складывал их в джу­товый мешок.

Потом мы тащили добычу домой и совали черные об­ломки в печь. Иногда, кроме этого угля, у нас нечем было топить, поэтому я никогда особенно не беспокоился, что содержимое мешка, возможно, принадлежало кому-то дру­гому. Таков был мир, где я родился и рос.

Печь находилась в подвале дома, но я отлично помню подвал по совсем другой причине. Для моего отца это было любимое место, где он избивал меня с самого раннего дет­ства, которое я могу припомнить. Полагаю, я был таким же хорошим и таким же плохим, как большинство ма­леньких-детей, — ничего особенного во мне не было. По­этому я никогда не знал, почему он лупцевал меня, а не моего брата или двух младших сестер. Но так уж оно было заведено. Чаще всего отец затаскивал меня туда и привязывал к трубе, а затем стегал большим кожаным ремнем, на котором имел обыкновение точить свою опасную брит­ву. Что бы ни сделал любой из детишек, даже если, ска­жем, немного пошумел, доставалось за это исключитель­но мне. Сразу именно я оказывался в подвале, и там, хлестав меня, он вопил: «Ты ничтожество и дрянь, ты никог­да и никем не станешь, тебе прямая дорожка в тюрьму» — и прочее подобное. Я так и не смог понять, почему отец лупил именно меня, но он никогда не прекращал система­тические побои, пока я жил дома.

Иногда я убегал на несколько кварталов вниз по реке к сортировочной станции железной дороги и прятался в ваго­нах. Время от времени я даже спал на покрытых соломой полах грузовых вагонов. А когда я приходил домой, он снова бил меня и орал, что я дрянь и ничтожество, которое ничего в жизни не добьется и кончит в Джэктауне (так у нас называли штатную тюрьму в Джэксоне, штат Мичи­ган, куда попадала куча парней, живших по соседству).

Должен сообщить вам одну вещь. Если вы росли в доме, где полноправным хозяином был отец, а он с самого ран­него возраста, в котором вы можете себя вспомнить, кри­чал вам, что вы — чертова дрянь и ничтожество, сопро­вождая этот ор жестокими избиениями, то вы верите этим словам. В конце концов, этот человек — ваш единствен­ный отец и единственный авторитет, которого вы знаете, и он просто обязан быть правым.

Через некоторое время я начал верить его словам, хотя после очередных побоев моя мать обычно спускалась, чуть погодя, в подвал и говорила мне, что в действительности я хороший мальчик. Думаю, отчасти это помогало, но она не была в доме хозяйкой, как мой старик, поэтому, сколь

бы сильно я ни любил ее, все равно продолжал верить, что я ничтожество и никогда не буду стоить ни гроша. Я верил этому в течение долгого времени, и подобная вера

очень отразилась на многом из того, что случилось со мной жизни, что я делал и как относился к самому себе.

Я пробовал сообразить, в чем же была причина, за­ставлявшая отца так сильно и стойко ненавидеть меня, придираться ко мне и сваливать на меня все, что бы ни произошло в доме. Он приехал из Сицилии молодым че­ловеком, необразованным, фактически неграмотным и очень бедным. Его собственный отец был тираном, кото­рый проклинал и избивал его. Моему отцу было 25 лет, когда он женился на матери. Ей тогда только-только ис­полнилось 15, и ее мать была не слишком счастлива бра­косочетанием дочери с моим отцом. Никто и никогда не рассказывал мне, что происходило в те дни, но вражда, начавшаяся между моим отцом и тещей, матерью моей матери, никогда не кончалась, пока он оставался в жи­вых. Отец не позволял никому из нас, включая мою мать, поддерживать хоть какие-либо отношения с бабушкой, — даже когда она жила в том же самом двухквартирном доме. Моя мать привыкла иногда украдкой пробираться в подвал и разговаривать с нею через перегородку. Да и я тоже навещал ее, потому что мы были очень близкими друзьями, возможно, из-за того, какие чувства мой отец питал ко всем нам. Каждый раз, когда папаша выяснял, что я виделся с его лютой врагиней, снова начинались шум, избиения, вопли и проклятия.

Вы, вероятно, задаетесь вопросом, какое это имеет от­ношение к умению продавать. Видите ли, детские пере­живания очень тесно связаны с тем, какие психологичес­кие установки прививаются в вашу голову. А в мою голо­ву прививалось и насаждалось, что я ничтожная дрянь, которая никуда не сгодится. Я верил в это и фактически намеревался доказать, что мой отец прав. В конце кон­цов, предполагается, что ребенок почитает своего отца и повинуется ему. Но существовала и другая установка, рож­давшаяся из тех же самых избиений и проклятий. Во мне поднималось чувство дикого гнева против отца и желание доказать ему, что он ошибается, после чего он станет лю­бить меня так же, как любил моего брата и сестер. Иногда срабатывала одна из двух этих психологических уста­новок, иногда другая, а иногда они подавляли и отменяли друг друга.

У моего отца никогда не было возможности как следу­ет поработать. В конце концов, это была эпоха великого кризиса, а мы были сицилийцами в Детройте, и ему нече­го было предложить на рынке труда, абсолютно. Главным образом, он то бывал недавно уволен, то работал в раз­ных правительственных программах, где платили куда меньше обычного. Мы почти всегда сидели на государ­ственном пособии (которые в те годы называлось помо­щью для неимущих), и единственное подобие счастливых времен, которые я могу припомнить, приходилось на пе­риод Рождества и около него, когда организация «Добрые друзья» (местная благотворительная служба) присылала нам коробку игрушек из числа тех, которые пожертвова­ли жители города. В большинстве своем они бывали по­держанными и отремонтированными, но все равно для меня это было большое событие, сопровождавшееся ра­достным возбуждением. А случалось и нечто получше, когда нам давали специальный купон, с которым мы мог­ли пойти в центр города и обменять его на пару новых ботинок. Для меня в те времена это была просто крупней­шая торгово-финансовая операция.

Когда мне было лет около восьми, я начал работать. В нескольких кварталах от того места, где мы жили, име­лось множество фабрик. Неподалеку от реки стоял завод фирмы «U.S. Rubber» по производству автомобильных шин, имелась большая фабрика, где изготавливали газо­вые плиты, несколько мебельных фабрик и прочее. Око­ло этих заводов вдоль всей восточной части авеню Джеф-ферсона находились бары для рабочих. И вот я самолич­но сколотил коробку чистильщика обуви, раздобыл раз­ные щетки и кремы (не помню, где я взял деньги на все это) и стал работать около и внутри этих баров, наводя блеск на башмаки работяг. Если вы думаете, что самизарабатывали деньги каким-то трудным способом, то по­звольте заверить вас, что сидеть на корточках на полу этих гнусных заведений, глянцуя чужие ботинки за жалкую медяшку, будет никак не легче любого вашего занятия. Начинал я днем, сразу после школы, когда на фабриках кончался рабочий день. Я обходил все бары по авеню Джефферсона, а это была добрая миля (1,6 км), а затем возвращался и начинал снова, обычно совершая этот круг чаще, чем раз в день. Моей ценой был никель³, если уда­валось получить его, а не пинок. Иногда доставались даже чаевые — лишний пенни⁴ или два, но бывало и так, что я не мог выручить за весь свой шик-блеск больше, чем па­рочку центов. Через некоторое время я освоил разные хитрые трюки, скажем, в процессе чистки лихо швырял щетки в воздух или менял руки. Люди стали узнавать меня, и я начал получать дополнительные чаевые. В те времена, в тяжкие 1930-е годы всего за один пенни можно было купить здоровенный леденец, а никель стоила двой­ная порция мороженого в виде конуса или целая кварта (около 1 л) молока.

Проходя по своей улице во второй и третий раз, я ви­дел тех же самых парней, но уже принявших еще три или четыре рюмки спиртного. Я видел, что делает с людь­ми выпивка всего за несколько часов. Иногда они станови­лись как бы легче в общении и, возможно, даже чуть бо­лее щедрыми, но гораздо чаще спиртное делало их всего лишь злее, скупее и подлее. В конце концов, это были мужчины, которые отработали тяжкий день, да еще, воз­можно, испытывали постоянный страх, что потеряют свое место. В ту пору желающих работать было больше, чем рабочих мест, куда больше. И вот мои потенциальные клиенты должны были как-то раскрутить и разгрузить свои неприятности, прежде чем возвратятся в свои бедные и несчастные дома. В общем, работа в этих барах и салонах была довольно-таки мрачной. Но я трудился, по­жалуй, до десяти или одиннадцати часов вечера и прино­сил домой целый доллар, а иногда и больше. Все эти день­ги шли в семью, и порой они были единственной суммой, которая зарабатывалась за день. Когда один из заводов закрывали или мой бизнес шел плохо по какой-то другой причине, так что я приносил домой только несколько цен­тов, отец поднимал крик и избивал меня. В такие вечера я боялся возвращаться домой. Тогда в меня просто «встро­или» страх не справиться, не оправдать надежд, и я пред­почитал не расставаться со своими щетками попозже, что­бы, возможно, почистить еще несколько пар ботинок.

Это было скверное детство, но я никогда не хотел поза­быть его. Именно поэтому я держу большую фотографию, где мне девять лет и я стою на коленях, начищая обувь. Я повесил ее на стене своего кабинета, чтобы не забыть, с чего начинал свой путь. Я ненавидел это занятие, но гор­жусь им.

Дата добавления: 2015-11-14