Неокультурный синдром: реставрация

Таким образом, поиски подлинности (укорененности бытия в себе) точно совпадают с поисками алиби (ино-бытия). Поясним эти два понятия на хорошо известном ныне примере ностальгической реставрации: «Как построить себе старинные руины».

Вот каким образом современный архитектор перестраи­вает для себя старинную ферму где-то в «Иль-де-Франсе»: «Стены, прогнившие из-за отсутствия фундамента, снесены. Амбар, располагавшийся в южной стороне чердака, частич­но ликвидирован, чтобы освободить место для террасы... Все три капитальных стены незаметно надстроены. Для защиты от сырости под асфальтированной плитой на уровне пола создано пустое пространство глубиной 0,70 м... В старой по­стройке не было ни лестницы, ни камина, равно как и марсельских оконных рам, кламарской плитки, бургундской че­репицы, гаража в саду, широких стеклянных дверей... Кухня на 100% современная, так же как и ванная и т.д.» Однако «хорошо сохранившийся деревянный фахверк использован и в новой постройке», однако «при сносе стен тщательно со­хранен портал главной входной двери, при перестройке за­ново использованы старые камни и черепица» («Мэзон

франсез», май 1963 г.). Приводятся и фотографии, показы­вающие, что же, собственно, осталось от старинной фер­мы, после того как «архитектор простукал в ней каждый ка­мень и принял свои решительные меры»: остались рожки да ножки. Но «на камне сем я создам загородный дом свой» — на считанных старинных камнях дверного портала (сим­волично, что это именно вступительный элемент) в ценно­стном отношении покоится все здание. Именно они избав­ляют его от тяжести архитектурного компромисса между современной цивилизацией и природой — во вполне невин­ном, впрочем, стремлении приумножить комфорт. Став вла­дельцем фермы, архитектор фактически выстроил на ее ме­сте современный дом, которого ему и хотелось; но совре­менность еще не придает ему ценностной значимости, еще не превращает его в настоящее «жилище»; дому все еще не хватает бытия. Как храм бывает по-настоящему освящен лишь тогда, когда в него поместят святые мощи или релик­вии, — так и наш архитектор сможет по-настоящему почув­ствовать себя дома (то есть заглушить в себе тревогу), толь­ко если в новеньких стенах своего жилища он будет ощу­щать неприметное, но облагораживающее присутствие старинного камня — свидетеля поколений прошлого. Не будь этих камней, и мазутное отопление и гараж (прикры­тый сверху альпийским садиком) оставались бы — увы! — всего лишь самими собой, то есть унылыми требованиями комфорта. Своей достоподлинностью эти камни оправды­вают не только функциональную обстановку дома, но в из­вестной мере также и культурный экзотизм его современ­ного вторичного оформления (хотя оно и «выдержано в очень хорошем вкусе и отнюдь не в грубо-деревенском сти­ле»): тут и лампы из опалинового стекла, и декоративные соломенные кресла, и далматское кресло, «которое раньше приторочивалось на спину осла», и романтическое зеркало, и т.д. Культура в исхищрениях своей нечистой совести даже приходит к странному парадоксу: в то время как гараж ук­рывается под ложным альпийским садиком, о такой при­надлежности деревенского быта, как постельная грелка, го­ворится, что «она здесь вовсе не для украшения, а для дела»!

«Зимой она используется по назначению»! В первом случае практическая материальность вещей вуалируется, во втором — та же самая их практическая сущность восстанавливается вновь с помощью циркового фокуса. Действительно, в доме с мазутным отоплением постельная грелка совершенно ни к чему. Но тогда она перестанет быть настоящей, сделается не более чем культурным знаком, и в такой окультуренной, ни­чем не оправданной грелке слишком ясно отражается все тщеславие этого дома, силящегося заново обрести природ­ное состояние; слишком ясно отражается в ней и сам архи­тектор, которому, по сути, нечего здесь делать, чья социальная жизнь всецело протекает в других местах, чье бытие сосредо­точено не здесь, так что природа для него — лишь особая куль­турная роскошь; хорошо, конечно, что он может позволить себе такую роскошь, но сам-то он воспринимает это иначе; если грелка ни для чего не служит, она становится не более чем знаком богатства, из области бытия она перемещается в область имущества и престижа. Потому-то о ней и говорит­ся, что она для чего-то служит, — тогда как реально полезные предметы, мазутная печь или гараж, тщательно камуфлиру­ются, словно неизгладимый порок на теле природы. Итак, грелка здесь сугубо мифологична, как, впрочем, и весь дом (хотя на ином уровне он вполне реален и функционален, от­вечая весьма конкретному желанию жить с комфортом и на свежем воздухе). Если архитектор решил не просто снести старую постройку и соорудить на ее месте новую, комфорта­бельную, но сохранить из старой хотя бы несколько камней, то это потому, что изысканно-безупречная функциональность загородного дома переживалась им как неподлинная, не да­вала ему глубокого удовлетворения.

В функциональной обстановке человек не бывает «дома», и как церковь освящается щепкой от Креста Господня, так и здесь в самом сердце реальности, оправленный в нее и ее оправдывающий, должен помещаться некий талисман, кусочек абсолютной реальности. Именно такова старин­ная вещь, которая в окружающей ее обстановке всегда ос­мысляется как эмбрион, материнская клетка. Благодаря ей рассеянное в вещах бытие обретает самотождественность

в идеально-первоначальной ситуации зародыша, совершая инволюцию в пренатальное, микрокосмическое состояние бытия. Подобный фетишизированный предмет служит по­этому не аксессуаром и не просто культурным знаком среди прочих: в нем символизируется внутренняя трансцендент­ность, фантазматическое средостение реальности; в этом фантазме, которым живет всякое мифологическое и всякое индивидуальное сознание, проецируемая деталь оказывает­ся эквивалентом моего «я», и вокруг нее организуется весь остальной мир. Это фантазм сублимированной подлиннос­ти, которая всегда кончается, не доходя до реальности (sub limina). Подобно реликвии¹, секуляризуя в себе ее функцию, старинная вещь осуществляет реорганизацию мира в виде констелляции, в противоположность его функционально-протяженной организации, в попытке предохранить от нее глубинную (очевидно, сущностно необходимую) ирреаль­ность нашей внутренней жизни.

Мифологический предмет, символизируя собой схему включения ценностного смысла в замкнутый круг завершен­ного времени, представляет собой дискурс, обращенный уже не к другим, а к себе. В своем довременном состоянии эти баснословные вещи-острова отсылают человека к детству или даже к еще более дальней пренатальной стадии, где чистая субъективность вольно-метафорически выражала себя в ок­ружающей «среде», а сама эта «среда» была лишь безупречным самонаправленным дискурсом человеческого существа.

Дата добавления: 2015-11-14