Как Баклажан Динозавра хоронил

Заслуженный опойка района Отрадное, Толик-Баклажан, на пятьдесят процентов был обязан своему погонялу за искреннюю и нежную любовь к сивушным маслам, что сильно сказалось на цвете его лица, и на пятьдесят – синему носу, хоботком свисающему до рта.
Еблет Толика был заметен издали, и поэтому его никогда ни с кем не путали. Баклажан был воистину эксклюзивен.
Жил Толик в трёхкомнатной квартире с мамой Дусей, которая генетически передала сыну любовь к сивушным маслам, с младшим братом Димой Бородулькой, чьё погоняло в полном своём звучании выглядело как «Борода-в-говне», ибо Бородулька страсть как любил попиздеть не по делу, за что был часто бит как врагами, так и друзьями, и с сожительницей Диной. Которую иначе как Динозавром никто не называл. И весьма справедливо.
Баклажан и Динозавр были похожи как близнецы.
Единственное, у Дины нос был короче, и пахло от неё давно немытой пиздой.
И, если Баклажана издали узнавали по фиолетовому лицу, то Динозавра унюхивали за полчаса до того, как она появлялась в поле зрения.
А ещё в квартире Баклажана снимали комнату проститутка Маша-Тамагочи, и гастарбайтер Пися.
Как звали Писю по-настоящему – не знал никто. Пися не говорил по-русски, и не имел никаких документов.
Но сам Пися считал себя афромолдаваном.
Ласковое, русское имя Пися, афромолдаван получил за большой продольный шрам на своём абсолютно лысом черепе, делавшей его голову похожей на гигантскую залупу.
Вообще-то, изначально его так и называли – Залупа. Но Залупа не пожелала отзываться на это имя, проявила агрессивность, и попыталась снасильничать Динозавра…
После неудачной попытки стать насильником, Залупа стала кротким импотентом (Маша-Тамагочи проверила лично), и беспрекословно отзывалась на любой громкий звук.
На «Писю» она реагировала лучше всего.
На том и порешили.

Жила эта дружная семья за счёт Маши-Тамагочи, которая, помимо ста баксов платы за комнату, периодически подкидывала домовладельцам денег, чтобы те не подохли и не воняли, и Машиных клиентов-азербайджанцев, на которых, в момент их сладостного соития с Тамагочи, неожиданно сзади нападал Бородулькин и глушил жертву совком для мусора. После чего их бездыханные тела поступали к Баклажану, в обязанности которого входил шмон карманов приезжих сластолюбцев.
Братья не гнушались так же изъятием у оглушённых жертв одежды, не забывая при этом о маме Дусе и о Динозавре.
Поэтому маму Дусю можно было встретить у магазина Кулинария, где она приобретала вкусную слепуху, в нарядных спортивных штанах пятьдесят шестого размера, и в дермантиновой куртке «сто карманов», стянутой шнурком чуть ниже колена, а Дина возбуждала по ночам Толика аппетитной целлюлитной попкой, с зажёванными между булками серыми азербайджанскими семейниками.

Что происходило внутри этой образцовой семьи – обывателей совершенно не волновало.
Единственное, аборигены стали замечать, что запах пиздятины в квартале стал слабее, а потом вообще пропал.
Местное население возрадовалось, но ни с чем это приятное открытие не связало.
А зря.
Ибо Динозавр слёг в постель с явным намерением умереть от цирроза печени.
Врача к Динозавру вызывать не стали, поэтому просто накрыли её старым тулупом, и старательно не замечали.
На пятый день Динозавр умер. Как, впрочем, и ожидалось.
Ранним зимним утром Баклажан почувствовал, что он изрядно околел.
Виной тому стало отсутствие в доме отопления, по причине трёхлетней неуплаты коммунальных платежей.
Баклажан замёрз, и оттого проснулся.
В доме было тихо.
Безмятежно спала Тамагочи, трогательно зажав между коленей приметную голову Писи. Спокойным сном почивал Бородулька, обнимая во сне спортивную сумку с мандаринами, которой он разжился накануне, оглушив совком очередного охотника до Тамагочиных прелестей…
Громко храпела мама Дуся, уронив на пол тряпку, которую она подкладывала на ночь в трусы, поскольку страдала ночным недержанием мочи, а иногда и не только…
Тихо и безмолвно лежала в углу Динозавр, выставив из-под тулупа грязные конечности в дырявых носках разного цвета и размера.
А Баклажан мёрз.
«Нахуй Дине тулуп?» - подумал предприимчивый сожитель, и стал подкрадываться к Динозавру, аки тать в ночи.
«Ей похуй, а у меня яйца окоченели…» - ободряюще шептал себе под нос Баклажан, аккуратно стаскивая с Дины тулуп.
«Бум!» - громко стукнула об пол голова Динозавра.
«Еба-а-а-ать…» - слева направо перекрестился Баклажан, и сразу вспотел.
Динозавр была мертва.
Это Толик понял сразу. Он три года санитаром в морге работал, пока его не выгнали за излишнюю предприимчивость. Санитар Баклажан быстро высрал для чего к нему в морг периодически стучат старые ведьмы, и просят отдать им то рукав от одежды покойника, то кусочек мыла, которым трупы мыли. «Колдуют, бляди!» - смекнул Баклажан, - «По заказу, небось, работают. Порчу Вуду на алигархов пузатых наводят. Денег по любому имеют. С хуя ли я им бесплатно всё отдавать буду?» И открыл свой маленький бизнес. У него и прайс-лист имелся. В единственном экземпляре, написанный от руки:
«1. Одежда трупная – одна штука, тыща рублей,
2. Зуп покойника – одна штука, пятьсот рублей; оптом – сто рублей за зуп,
3. Кусок покойника, общим весом не более трёхсот граммов – три тыщи рублей…»
Бизнес развивался, приносил доход, и Баклажана сгубила элементарная жадность.
Толик решил не мелочиться, а продавать трупы целиком.
И спалился на первом же трупе, который он попытался продать родственникам трупа, со знанием дела поясняя, что по кускам он им обойдётся дороже.
С тех пор нос Баклажана лишился костей, и свисал игривым хоботком, придавая фиолетовому Толикову лицу некую пикантность и готичность.
И сейчас Толик, подёргав носом-хоботком, совершенно точно определил, что Динозавр почил в бозе. Причём, как минимум, дня три назад, если судить по запаху.
С минуту Баклажан мучительно соображал что ему делать, а потом решил разбудить всех домашних, чтобы думалось веселее и интенсивнее.
- ДИНА ПОМЕРЛА!!! – завопил Толик, скорбно простирая руки над головой, и размахивая тулупом, - ВСТАВАЙТЕ, БЛЯДИ!!!
Первой, разумеется, услышав знакомый зов, проснулась Тамагочи.
Одновременно с ней очнулся Пися, и, не разобравшись спросонок что к чему, сунул палец в Тамагочин анус.
Третьим пробудился Бородулькин, и крепко прижал к себе сумку с мандаринами.
Мама Дуся на сыновий зов отреагировала недержанием мочи, но глаза не открыла.
- Дина померла… - потупив взор, снова доложил Баклажан, и шмыгнул носом, - Воняет уж…
Маша-Тамагочи подошла к лежащему на полу трупу, бесстрашно наклонилась над ним, и незамедлительно проблевалась мандаринами. Что не ускользнуло от острого взгляда Бородульки.
- Крысишь, падла?! – взревел Борода, и хищно скрючил пальцы.
- Иди нахуй, – скорбно воззвал к брату Баклажан, - с мандаринами потом разберёшься. Думай, чё делать будем?
Бородулькин расслабился, и почесал болячку на подбородке:
- Хоронить надо…
Баклажан исподлобья взглянул на Бородулькина, и спросил:
- А на что хоронить будем, а? У тебя бабки есть?
- У меня мандарины есть, - быстро ответил Бородулькин, и добавил: - Но я их на поминки не дам. Я их за бокс плана загнать хотел.
Баклажан понял, что от брата путных советов не дождёшься, и повернулся к Писе:
- Ну что, залупа молдавская, скажешь?
Пися замычал, и стал быстро колотить рукой по воздуху.
- Чё мычишь, блядина? – задал Толик риторический вопрос, и ещё раз взглянул на Динин труп.
Пися не унимался, а подскочил к шкафу, и принялся стучать по его рассохшейся дверце, издавая не поддающиеся расшифровке звуковые сигналы.
Баклажан нахмурился:
- Что ты хочешь? Шкаф ломать?
Пися закивал лысой головой, и лёг на пол, сложив на груди руки.
Толик напрягся:
- Ты предлагаешь Дину в шкаф спрятать, мудило?!
Пися замотал башкой, и снова застучал по шкафу кулаками.
Тамагочи прекратила блевать, утёрла губы рукавом, и перевела:
- Пися говорит, что может из шкафа гроб сколотить, если надо.
- Оно, конечно, дело хорошее… - пожевал губами Баклажан, и поинтересовался: - А могильщикам чем платить? А поминки? Водку на что покупать?
Услышав знакомое слово «водка», очнулась мама Дуся, каркнула: «Нету водки! Всё выжрали вчера, уроды!» - и обильно ссыкнула вдогонку.
Денежный вопрос стал остро.
А тем временем рассвело…

В восемь часов утра во двор выползло всё семейство в полном составе, включая сумку с мандаринами.
- Люди! – хором кричало семейство, - У нас горе! Дина померла, Царствие ей Небесное! Подайте по-соседски кто сколько может! Господь не забудет вашей доброты!
Баклажан при этом размашисто крестился слева направо, и мял в руках несвежий носовой платок, подозрительно напоминающий видом и запахом мамы Дусину ночную тряпку.
Во двор мало-помалу начал стекаться ручеёк сердобольных соседей.
Каждый из них подходил к Баклажану, крепко обнимал его, и бубнил ему в ухо:
- Ты это… Держись, браток… Мы того.. Чем можем – поможем… Ну, как же так, а? Ведь ещё не старая баба была… Ей же и полтинника, небось, не стукнуло…
Баклажан перестал изображать безутешного вдовца, и завопил:
- Какой полтинник?! Да Динке двадцать пять всего было!!!!
Соседи отпрянули от Толика, и тоже синхронно перекрестились.
Тамагочи тем временем деловито собирала протянутые рубли, прятала их в лифчик, а Пися поочерёдно целовал руки каждому дающему. За что пару раз выхватил с кулака по лысине.
Бородулькин скорбно обжимался с мандариновой сумкой, а мама Дуся непрерывно ссалась в спортивные штаны, и протяжно охала.
Денежный вопрос медленно, но верно решался.

Ещё через два часа, Пися, как и было обещано, сколотил на скорую руку гроб.
Гроб вышел крепкий, добротный, лакированный…
Общее впечатление портила только фраза «Баклажан пидорас!» - накарябанная на бывшей дверце шкафа рукой неизвестного врага, и сильно бьющая в глаза с полированной крышки гроба.
Но Дине было уже всё равно.
Дина безучастно лежала в углу, источая миазмы, и ждала погребения.
- Мать, пора готовить усопшую! – величественно произнес вдовец Баклажан, и дал матери увесистого поджопника.
Мама Дуся засеменила к Динозавру, промокая глаза своей незаменимой тряпкой, и наклонилась над трупом.
И тут произошло ужасное.
Труп Дины напрягся и пёрнул.
Пися закатил глаза, и потерял сознание.
Баклажан с размаху осел в гроб, и беззвучно зачавкал ртом.
Тамагочи взвизгнула, и проблевалась остатками мандаринов.
Бородулькин автоматически дал в ебало Тамагочи, и сел жопой в мандариновую блевоту.
Мама Дуся обильно помочилась в спортивные штаны, и громко рыгнула.
Если кто не понял – семейство было шокировано.
Первой пришла в себя Динозавр, и глухо промычала:
- Какая падла тулуп спиздила, бля?
Вторым по счёту очнулся Баклажан, заорал:
- Хули ты людей пугаешь, мразота?! – и смачно харкнул на Динин левый носок.
Тамагочи предсказуемо проблевалась долькой мандарина, и упала на Бородульку.
Бородулька, в свою очередь, закатил глаза, и уснул на сумке с цитрусовыми.
Пися замычал, и кинулся лобызать Динозавра.
Мама Дуся смачно высморкалась в тряпку, засунула её в трусы, и подытожила:
- Поминки отменяются. Но бабки не вернём.

Ещё через час семейство бурно отмечало воскрешение Динозавра, и поочерёдно било Баклажана то сумкой с мандаринами, то ссаной тряпкой, за дезинформацию, и намеренный ввод в заблуждение.
Баклажан вытирал разбитые губы, и слабо сетовал на то, что «Уж слишком воняла, и не дышала…»
Пися перетащил уже потерявший актуальность гроб в комнату к Тамагочи, и быстро перепрофилировал его в топчан.
Тамагочи на радостях устроила себе выходной, чем, сама того не подозревая, спасла жизнь трём ветеранам Черкизовского рынка.
Мама Дуся безостановочно ссала в штаны, и лихо опрокидывала в себя рюмку за рюмкой.
А Динозавр молча сидела за столом, не прикасаясь к спиртному, и окидывала тяжёлым взглядом домочадцев.
Потом приподнялась, ткнула грязным пальцем в Баклажана, и припечатала:
- Ты урод, Толя.
Баклажан поперхнулся мандарином, закашлялся, и переспросил:
- Чё?!
Динозавр, тяжело дыша, повторила:
- Ты. Урод. Ебучий Баклажан. Ты зачем меня ебал, когда я болела?
Бородулькин похабно засмеялся, но быстро заткнулся, когда увидел Баклажановы глаза.
- Ты чё, сука? Забыла, кто тебя ебёт и кормит? Я ж те щас переебу, и Залупа останется без нового дивана, а на поминки нам денег хватит, не боись!
Дина задрала подол байкового халата, окатив вкушающих водку домашних, волной слезоточивого запаха пиздятины, и заорала:
- А это что?!
Баклажан, давно привыкший к Дине, и уже не замечавших таких маленьких нюансов, как валящая с ног вонища, заорал в ответ:
- Це пизда твоя, ебанашка! Ты ещё трусы сними, бля!
Дина утробно и театрально расхохоталась:
- Ха-ха-ха! Пизда! А в пизде что?
Баклажан включился в общий настрой, и в тон ей засмеялся смехом Санта-Клауса:
- Хоу-Хоу-Хоу! В пизде у тя только конь не валялся! Прикройся, уродины кусок!
Тогда Динозавр победно воздела руки к засратому мухами потолку, и торжественно объявила:
- Я беременна!!!
И наступила тишина.
И в тишине с глухим стуком покатились по полу мандарины.
И мама Дуся тихо, по-фашистски, бзднула.
И Пися сунул плешивую голову между ног Тамагочи.
И Баклажан досадливо опустил глаза, и нервно захрустел шеей.
- Месяцев пять уже. – Приговором прозвучали последние слова Динозавра, после чего она была безболезненно нокаутирована бывшим вдовцом …

Толика-Баклажана знает весь квартал.
У Баклажана синее лицо, и фиолетовый нос-хобот.
Баклажан два года назад чуть не похоронил живого Динозавра в старом шкафу.
Эту историю аборигены любят рассказывать друзьям.
И мне в том числе.

Динозавр жива до сих пор, и очень любит водку.
Динозавр родила в прошлом году что-то непонятное, и подарила это что-то государству.
Динозавр так же фиолетова лицом, и пахнет пиздятиной.
Пиздятиной реально пасёт за километр.
Я лично чуяла.

А если вам нехуй делать, и путь ваш пролегает мимо Северо-Восточного округа Москвы – позвоните мне.
Я покажу вам Баклажана, Динозавра, полированный гроб Писи, и, возможно, расскажу про то, как Бородулькина поймали три оглушённых им жертвы, и насовали ему в жопу маринованных огурцов.
Возможно.
Расскажу.
Да.

Дед Мороз

А у меня дома живёт Дед Мороз…
Он живёт на телевизоре, и ему там нравится.
Он умеет играть на гитаре, петь, и топать ножкой…
Иногда у него садятся батарейки, и он молчит.
А я вставляю новые…
И Дед Мороз снова поёт, притоптывая в такт ватным валенком…

* * *
- Алло, привет! Ты чё такая гундосая?
- Привет. Болею я. Чего хотел?
- Дай посмотреть чё-нить стрёмное, а? Какую-нибудь кровавую резню бензопилой, чтоб кишки во все стороны, и мёртвые ниггеры повсюду.
- Заходи. Щас рожу мою увидишь – у тебя на раз отшибёт всё желание стрёмные фильмы смотреть.
- Всё так сугубо?
- Нет. Всё ещё хуже. Пойдёшь ко мне – захвати священника. Я перед смертью исповедоваться хочу.
- Мне исповедуешься. Всё, иду уже.
- Э… Захвати мне по дороге сока яблочного, и яду крысиного. И того, и другого – по литру.
- По три. Для верности. Всё, отбой.

Я болею раз в год. Точно под Новый Год. Всё начинается с бронхита, который переходит в пневмонию, и я лежу две недели овощем, и мечтаю умереть.
Я лежу, и представляю, как я умру…
Вот, я лежу в кровати, уже неделю… Моя кожа на лице стала прозрачной, глаза такие голубые-голубые вдруг… Волосы такие длинные, на полу волнами лежат… Вокруг меня собралась куча родственников и всяких приживалок, и все шепчутся: «Ой, бедненькая… Такая молоденькая ещё.. Такая красивая… И умирает… А помочь мы ничем не можем…»
А у изголовья моего склонился седовласый доктор Борменталь. Он тремя пальцами держит моё хрупкое запястье, считает мой пульс, и тревожно хмурит седые брови. А я так тихо ему шепчу: «Идите домой, доктор… Я знаю, я скоро умру… Идите, отдохните. Вы сделали всё, что могли…» - и благодарно прикрываю веки.
Доктор выходит из комнаты, не оглядываясь, а его место занимает Юлька. Она вытирает свои сопли моими длинными волосами, и рыдает в голос. Потому что я, такая молодая – и вдруг умираю…
И однажды вдруг я приподнимусь на локте, и лицо моё будет покрыто нежным румянцем, и я пылко воскликну: «Прощайте, мои любимые! Я ухожу от вас в лучший из миров! Не плачьте обо мне. Лучше продайте мою квартиру, и пробухайте все бабки! Потому что я вас очень люблю!»
И откинусь на высокие подушки бездыханной.
И сразу все начнут рыдать, и платками зеркала занавешивать, и на стол поставят мою фотографию, на которой я улыбаюсь в объектив… Нет. Это дурацкая фотка. Лучше ту, где я в голубой кофточке смотрю вдаль… Да. Точно. Я там хорошо вышла.
И закопают меня под заунывные звуки оркестра, и пьяный музыкант будет невпопад бить в медные тарелки…
Но я не умираю.
Я мучаюсь две недели, а потом выздоравливаю.
И наступает Новый Год.

Болею вторую неделю.
Изредка мне звонят подруги, и интересуются степенью моего трупного окоченения. Потом спрашивают, не принести ли мне аспирина, получают отрицательный ответ, и уезжают в гости к бойфрендам.
А я болею дальше…
И пока мне не позвонил никто.
Кроме соседа Генри.
Понятия не имею, как его зовут. Генри и Генри. Как-то, правда, спросила, а с чего вообще вдруг Генри?
Отвечает:
- А… Забей. У меня фамилия – Раевский. Мой прапрадед – генерал Раевский, может, слышала? Так что погоняло у меня вначале было Генерал. Потом уже до Генри сократилось…
Логично. Значит, Генри…
И вот никто больше не позвонил… Суки.

Открываю дверь.
На пороге стоит сугроб.
- Привет! – говорит сугроб, и дышит на меня холодом.
- Привет, - говорю, - ты сок принёс?
- Принёс, - отвечает сугроб. И добавляет: - А яду нет. Кончился яд. – И, без перехода: - Ой, какая ты убогая…
- Спасибо, - поджимаю губы, и копаюсь в сугробе в поисках сока.
Сугроб подпрыгивает, фыркает, и становится похож на человека, который принёс сок, и плюшевого Деда Мороза.
- Дай! Дай! – тяну руки, и отнимаю Деда Мороза!
- Пошли чай пить, - пинает меня сзади человек-сугроб, и мы идём пить чай…
Дед Мороз стоит на столе, поёт, и топает ножкой…

На улице – холодно.
И дома холодно.
Только под одеялом тепло. И даже жарко.
Я в первый раз за всю последнюю неделю засыпаю спокойно. Я не кашляю, у меня нет температуры, и я прижимаю к себе Деда Мороза.
- А меня, кстати, Димой зовут… - слышу сбоку голос, и чувствую в нём улыбку.
Улыбаюсь в темноте, и делаю вид, что сплю.

- Генри, давай откровенно, а?
- Давай.
- Слушай, ты, конечно, клёвый, но…
- Проехали. Дальше не продолжай. Мне прям щас уйти?
- Нет… Ты не понял. Я буду с тобой. Только ты губы не раскатывай, ладно? Как только мне подвернётся кто-то получше – ты уж не обижайся…
- Мадам, у меня нет слов, чтобы выразить моё Вами восхищение, но смею надеятся, что Вы тоже не сильно расстроитесь, если я уйду от Вас, в случае, если встречу девушку своей мечты?
- Насмешил.
- Да, я такой.

…Такое яркое всё вокруг… И тихо очень… И тишина эта – звенит… И – голос в тишине:
- Сегодня. Тридцатого. Ноября. Две. Тысячи. Пятого. Года. Ваш. Брак. Зарегистрирован!
Поднимаю лицо кверху, и смотрю на потолок.
Меня теребят, что-то говорят, а я смотрю на потолок.
У меня глаза стали большие и мокрые. Их срочно надо вкатить обратно.
Не вкатываются.
И щёки тоже мокрые стали.
И губы солёные. Димкины.
- Раевская… - шепчет мне на ухо, - Я тебя люблю…
А я смотрю на него, и всё такое солёное вокруг…
И красивое.

Сижу на работе.
Не сезон. Заказов нет. Выкурила уже полпачки сигарет, и лениво рисую на листке казённой бумаги своего Деда Мороза.
Не получается почему-то.
Оно и понятно. Художник из меня никакой.
Дзыньк!
Это сообщение пришло.
С фотографией.
Экран телефона маленький, и ничего не понятно.
Только текст внизу видно.
«Хочу так же…»
Хмурю брови, и кручу телефон во все стороны.
«Хочу так же..»
Что ты хочешь так же?
А-а-а-а… Улыбаюсь хитро, и начинаю искать на размытом фото трахающихся собак.
Краснею, но ищу.
И не вижу!!!
Домой лечу стрелой.
Влетаю, и кричу:
- Где? Где там собаки трахаются?! Покажи! Я три часа искала – не нашла!
На кухне у плиты стоит Генри, жарит мясо, и оборачивается:
- Какие собаки?
Достаю свой телефон, сую ему в руки, и в ажиотаже кричу:
- Фотку ты прислал? «Хочу так же…» - ты написал? Где собаки???
Большие карие глаза смотрят на меня как на дуру, нос в еле заметных веснушках морщится, и он хохочет:
- Кто о чём, а вшивый о бане… Дай сюда телефон… Нет, не твой, мой дай… так.. Угу.. Сообщения… MMS… Отправленные… Вот! Смотри, извращенка!
Наклоняю голову к экрану, и вижу то же фото, только чётче и больше: окно машины, зеркало дальнего вида, отражение фотовспышки на стекле.. Собак не вижу!!!
Шмыгаю носом:
- И где собаки?
- Нету собак. И не было. Ты сюда смотри…
Слежу за Димкиным пальцем, и вижу что он упёрся в маленькое изображение мужчины, идущего по дороге, и толкающего перед собой детскую коляску…
Краснею, и, чтобы скрыть смущение, начинаю смеяться.
Генри треплет меня по голове:
- Дурища… У кого чего болит…
Улыбается.
А я вижу, что обиделся…
Зарываюсь лицом в его шею, и шепчу:
- Будет, Раевский… Всё у нас будет, обещаю…

«Дима, возьми трубку!»
Жду пять минут. Десять.
«Дима, я волнуюсь, возьми, пожалуйста, трубку!»
Пять минут. Десять.
Звоню сама. Длинные гудки.
«Генри, я тебя убью, скотина! Нажрался – так и скажи! Не беси меня! Срочно перезвони!»
Длинные гудки.
Длинные гудки.
Длинные гудки.
Щёлк. «Аппарат абонента выключен, или находится вне зоны действия сети!»
Не смешно ни разу.
Сутки прошли уже.
- Алло? Бюро несчастных случаев? У меня муж пропал вчера.. Был одет в чёрное пальто, синие джинсы, белый свитер. На правой щеке – три родинки, треугольником… Татуировок и шрамов нет…
Ничего.
Набираю ещё один номер. Последний.
- Мамочка? Привет, это я… Мам… Димка пропал! Он к тебе не приезжал? Нет? А ты давно к нему не заезжала? Нет, ключей у меня нет… А зачем мне они? Мы там не жили никогда… Мам, не молчи!
- Я скоро приеду, дочка… Делать-то что будем, дочк, а?
Мурашки по телу бегут. Кричу в трубку:
- Ты что мелешь, а? Что делать? Искать надо!
- Не надо, дочка… Дома он. Я знаю. Я – мать… Я чувствую… Ты держись, доченька… Я через час приеду, и позвоню…
Три часа ночи.
Водка. Холодная. Залпом.
Половина четвёртого.
Валерьянка. Пустырник. Водка. Залпом.
Три сорок пять.
Падаю на колени перед иконами:
- Господи!!! – ору, и крещусь размашисто, - Только не он! Не он! Пусть инвалидом лучше останется, пусть я инвалидом стану – только чтоб живой был… Ну, не надо… Ну, пожалуйста… Ну, Господи, миленький!!!
Четыре ровно.
Звонит телефон.
Вскакиваю с колен, и несусь к аппарату.
Снимаю трубку.
- Дочка-а-а-а-а… - и плач в трубке. – Он тут лежит… На кухне… Мёртвый… Иди скорее, я одна не могу!!!!
Мёртвый.
Умер.
Совсем.
Навсегда.
«Раевская… Я тебя люблю…»
«Хочу так же…»
Нос в веснушках.
Глаза карие.
Три родинки треугольником на правой щёчке…
Всё…

* * *
У меня дома живёт Дед Мороз.
Он живёт у меня на телевизоре.
Он умет петь, и топать ножкой…
Мне его подарил Генри.
Человек-сугроб.
Человек-праздник.
Человек, который меня любил.
Дед Мороз поёт, и топает ватным валенком.
Сегодня – ровно год. Год без Димки.
А Дед Мороз всё поёт…

Поездочка

Пролог.

Не всем и не всегда так везёт с братьями, как мне.
У кого-то ваще нет братьев.
В принципе, у меня тоже.
На этом можно было бы поставить точку, но ведь двоюродные братья тоже щитаюцца?
Так посчитаем же Бориса, уроженца микрорайона Старая Купавна, Ногинского района Московской области моим братом. Кровным. Да.
Боря достался мне в братья, потому что его мама – моя тётя.
Нет, не так.
Это я досталась Борьке в сёстры, потому что он старше меня на полгода. Но его мама всё равно моя тётя.
А ещё точнее – сестра-близнец моего бати.
Близнецы, а так же мы с Борей, встречаемся с частотой приблизительно раз в два года, когда тётя Галя наносит моему папе визит вежливости, и в прихожей начинается трогательное братание:
- Здравствуй, Бэн! – кричит тётя Галя, выдавливая слёзы из своих зелёных глаз, коими славна наша семья, и я в частности.
- О, Бэн… - тоже стонет мой батя, успевший внушительно подготовицца к визиту сестры, и незаметно отпихивает ногой под вешалку двухлитровую сиську «Очаковского»
- Бэн, я тебя люблю! – кричит тётя, и становится ясно, что свою сиську «Очаковского» она только что выкинула в мусоропровод, пока поднималась на наш второй этаж.
- И я тебя, Бэн! – восклицает батя, и лобызает сестринскую длань.
Мы с братом любили наблюдать за этими странными братаниями, и постепенно Бэнов в нашей семье стало уже четверо.
В том плане, что я тоже поймала себя на том, что кидаюсь на Борьку с воплями: «Бэн! Лобызни сестричку, каналья!»
И, конечно же, Боря отвечал: «Бэн! Ебать ты дурная тётка… Ну, хуй с тобой, лобызну тебя, тысяча чертей!»
Це была предыстория.
Теперь, собственно, сюжет.

- И вот что делать, а? Делать-то что? – истерически причитала моя маман, пропалив папино отсутствие, и прочтя записку, накарябанную папиной твёрдой рукой, несущую в себе следующую смысловую нагрузку: «Я уехал в Купавну, идите нахуй, я буду скучать»
Мне было тогда семнадцать, я была юна, черноволоса, аристократически бледна и способна на авантюры.
Поэтому, не сказав никому ни слова, уехала возвращать отца в лоно семьи.
Мне хотелось вернуться домой, держа батю под мышкой, небрежно кинуть его к маминым ногам, и сказать: «От меня ещё ни один мужик далеко не уходил!». И по-босяцки сплюнуть.
Дельная такая фантазия.
Приезжаю я в Купавну.
Зима. Холодно. Темно. Адреса не знаю. Помню всё только визуально.
Но микрорайон на то и микрорайон, что там все друг друга знали.
Через пять минут звоню в дверь, стоя на лестничной площадке пятого этажа.
Открывает мне хмурый Боря, и вопрошает сурово:
- У нас сегодня слёт юных и не очень юных родственников? Мама Ваша, смею надеяться, нихуя не припрёцца?
- Нет. – в тон ему, сурово отвечаю я, и требую: - Впусти, жопа замёрзла.
Сидя на тёплой кухне, допрашиваю брата:
- Батя у вас?
- Батя у нас.
Уже хорошо. Следующий вопрос:
- Батя в мочу?
- Батя в три мочи. Вместе с матушкой моей.
Угу. Ясно.
А теперь – самый главный вопрос:
- Песню про маленького тюленя пели?
И – искренне надеюсь, что нет. Нет, нет и ещё раз нет.
Борины веки устало прикрылись, и ответ я уже знала заранее:
- Пели, Бэн… Пели. Крепись.
Песня про тюленя это тоже отличительная черта Бэнов-старших.
С детства помню, что степень алкогольного опьянения близнецов градируется следующим образом:
Степень первая: все кругом Бэны, одни Бэны, и за это стОит выпить.
Ступень вторая: по мнению тёти, моя мама – старое говно, а по мнению бати – старое говно – её супруг. Дальше следует лёгкая потасовка.
Степень третья: дуэт бати и тёти исполняет народную песню «Маленький тюлень», после чего можно звонить наркологу, диктовать тому адрес, и готовить бабки на вывод родственной четы из запоя.

Песня маленького тюленя была уже исполнена, а это означало, что сегодня я батю домой не верну.
Что оставалось делать?
А ничего.
Оставалось идти в местный Дом Культуры, и звонить оттуда в Москву, дабы покаяться в своём побеге. Как оказалось, в бессмысленном побеге.
И ложиться спать.
Потому что поздно уже, потому что денег на нарколога нету, и потому что всё равно делать больше нечего.
Позвонили, вернулись, сидим на кухне.
Скрипнула старая дверь. На кухню, покачиваясь, вплыло тело моей тёти.
Боря поморщился, и даже не обернулся.
А я вежливо поздоровалась:
- Добрый вечер, Галина Борисовна.
Тело пристально на меня посмотрело, а потом ответило:
- Здравствуйте, барышня. Вы кто?
Понятно. Тюлень был спет не единожды. Ах, Боря… Ах, паскуда…
Я метнула на брата взгляд.
Брат повернулся к телу, и, жуя хвост воблы, сказал:
- С добрым утром, матушка. Посмотри, какую я девку домой притащил. Чернява, жопаста, мордата… Она будет летом нам помогать картошку окучивать, и жрёт мало.
Ярость благородная во мне закипела, но ответить брату я ничего не успела. Ибо тело приблизилось ко мне, подышало на меня спиртом, и изрекло:
- Не нравится она мне, сынок. Морда у неё нехорошая. Проститутка, наверное. Не пущу её к своей картошке!
Брат, обсасывая воблястую голову, пожал плечами:
- Ну и проститутка. Ну и что с того? Зато не дармоедка. Семья наша с голоду никогда не помрёт.
Тётино тело обошло меня вокруг, как новогоднюю ёлку, и продолжило допрос:
- А как Вас величать, барышня?
Я, широко улыбаясь, и демонстрируя нашу фамильную ямочку на правой щеке, честно призналась:
- Лидой величают меня, хозяйка. И Вы меня так зовите, мне приятно будет.
Тело нахмурилось, на челе её отразились какие-то попытки активировать мозг, но вот чело разгладилось, и тело пробурчало:
- Лида… У меня племянницу так зовут. Только она покрасившее тебя будет. Потому что вся в меня!
Ебать… Вот так живёшь-живёшь, и даже не подозреваешь, что твоей красотой тётя Галя из Купавны гордицца!
Тут Боря подавился воблой, и заржал неприлично.
И тело смутилось.
И тело ущипнуло меня за щёку.
И тело затряслось, и слёзы потекли по лицу тела.
И вскричало тело:
- Лидка-а-а-а-а!! ты ли это, племянница моя? Прости, прости ты тётку свою недостойную! Мартышка к старости слаба глазами стала, да ещё очки где-то потерялись… Прости!
Боря, добивая шестую бутылку пива, подсказал телу:
- Маман, ваше пенсне я третьего дня видал в хлебнице старой, что на балконе стоит. Подите, обретите пропажу свою. Кстати, можете и не возвращаться.
Тело тёти возмущённо затряслось, и воззвало к сыновьему почтению:
- Борис, не потребно в ваши юные годы с матушкой в подобном тоне общацца! Дерзок ты стал, как я погляжу…
Сын, нимало не печалясь, отвечал родительскому телу:
- Как вы глядите – это мы уже видели. И остроту Вашего зрения никто под сомнение не ставит. А всё ж, подите, маман, на балкон, и БЛЯ, ОСТАНЬТЕСЬ ТАМ! А ТО В ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ СДАМ НАХУЙ!
Тело родительницы вновь оросилось обильными слезами, и оно послушно ушло на балкон.
- Суров… - вынесла я вердикт.
- Нахуй с пляжа. – туманно ответил брат. И добавил: - Пошли сегодня на проводы к моему другану? Напьёмся мирно, про тюленя споём…
Какая смешная шутка.
Но делать всё равно было нечего.
И пошли мы с Борей на проводы.

В армию уходил Борин кореш Матвей.
На груди Матвея рыдала и клялась в вечной любви девушка Бори.
Бывшая, как я поняла.
Потому что Боря в её сторону не смотрел, а всё больше на вотку налегал.
А я наслаждалась произведённым эффектом от своего появления в компании нетрезвых, очень нетрезвых юных отроков.
Ещё бы: моя юность, чернявость радикальная, улыбка приятственная и жопа в джинсах стрейчевых не могла оставить юнцов равнодушными.
Брат косо смотрел в мою сторону, вкушал вотку, и не одобрял моих восторгов.
Я танец зажигательный исполнила, я Вову с пятого дома лобызнула, я вотки покушала с братом, я с Матвеевским унитазом пошепталась, и, о, горе мне, я спела песню про маленького тюленя.
А капелла.
Душераздирающе.
И в тишине оглушительной раздался звон стакана, с силой поставленного на залитую вином скатерть, и голос брата прогремел:
- А ну-ка, быстро пошла спать, собака страшная!
И потрусила я спать.
Но не дотрусила.
В тёмной прихожей я ткнулась головой в чьё-то туловище, и огрызнулась:
- Хуле стоим? Не видим, что дама едет? Пшёл отсюда!
В прихожей зажегся свет, и взору моему открылся чудесный вид: подпирая головой потолок, надо мной нависал циклоп.
Циклоп смотрел на меня одним глазом, и глаз этот красноречиво говорил о том, что щас мне дадут пизды.
Я хихикнула ничтожно, и потрусила обратно к брату.
Боря, судя по всему, тоже был не прочь осчастливить меня пиздюлями, но в меньшей степени.
Ничего не объясняя, я прижалась к Бориному боку, и сунула в рот помидор.
Зря я надеялась, что циклоп мне померещился. Зря.
Ибо через полминуты он вошёл в комнату, и наступила тишина…
Ещё через полминуты из разных углов стало доноситься разноголосое блеяние:
- Ооооо… Ааааааа… Пафнутий… Здравствуй, Пафнутий… Какими судьбами, Пафнутий? Рады, очень рады, Пафнутий…
И Боря мой побледнел, тихо прошептал: «Привет, Пафнутий…», и тут поймал взгляд циклопа, устремлённый на его, Борин, бок, к которому трогательно жалась я и помидор.
И побледнел ещё больше.
И синими губами прошептал:
- Пиздося ты лишайная, только не вздумай щас сказать, что ты Пафнутия нахуй послала… Отвечай, морда щекастая!
Я опустила голову, и быстро задвигала челюстями, пережёвывая помидор.
Боря зажмурился, и издал слабый стон.
Я проглотила помидор, и гаркнула:
- Здравствуйте, Пафнутий!
Циклоп хмуро окинул взглядом притихшую тусовку, и совсем по-Виевски, ткнул в мою сторону перстом:
- Ты!
Я нахмурила брови, и спросила:
- Чё я?
Циклопу не понравился мой еврейский ответ, и он добавил:
- Встала, и подошла ко мне!
Брат мой начал мелко дрожать, и барабанить пальцами по столу. В этой нервной барабанной дроби мне почудился мотив «Маленького тюленя».
А во мне стала закипать благородная ярость. Потому что я – москвичка. Потому что моего папу в своё время в этом сраном захолустье каждая собака знала, и сралась на всякий случай заранее. Потому что я – Лида, бля!
И я встала в полный рост.
И сплюнула на пол прилипшую к зубам помидорную шкурку.
И я подошла к циклопу, привстала на цыпочки, и, прищурившись, толкнула речь:
- Ты в кого пальцем тыкаешь, сявка зассатая? Ты кому сказал «Поди сюда»? Ты, чмо, хуёв обожравшееся, быдло Купавинское, ахуел до чертов уже? ПОШЁЛ ТЫ НАХУЙ!
В тишине кто-то пукнул, и тихо скрипнула форточка.
Матвей по-солдатски съёбывал через окно.
На Борьку я даже не смотрела.
Циклоп молчал.
Я воодушевилась, и добавила:
- Свободен как Африка. Песду лизнуть не дам, не надейся.
Через секунду на меня обрушилось чьё-то тело.
Тело пахло братом и сероводородом.
Тело схватило меня за чернявые локоны, и потащило к выходу.
За спиной стоял рёв:
- Убью шалаву нахуй!!!!!!
А меня несло течением по лестнице, и вынесло в сугроб…
В сугробе было мокро, холодно, пахло братом и сероводородом…

…Через час я и мой неадекватный батя мчались на такси в Москву.
В ушах звенел голос Борьки, срывающийся на визг:
«Идиотка! Дура, мать твою! Ты на кого пальцы гнёшь, овца, отвечай? Это ПАФ-НУ-ТИЙ! Понимаешь, а? Нихуя ты не понимаешь! Я тебе по-другому объясню: ПИЗДЕЦ МНЕ ТЕПЕРЬ, ДУРА!!! Хорошо, если только почки отстегнут! Ты щас свалишь, а мне тут жить! Скотина, бля…»
Из всего вышесказанного я поняла только одно: что циклоп очень крут, и Борю отпиздят за то, что я Пафнутию малость надерзила.
Надо было исправлять ситуацию.
И я пихнула спящего батю в бок:
- Пап, а я Боряна подставила…
Папа молчал.
- Па-а-а-ап, а Боряну теперь пиздец…
Папа молчал.
- Па-а-а-ап, я тут на местного авторитета навыёбывалась… Чё делать, а?
Папа открыл глаз, и сказал водиле:
- Разворачивай парус, кучер…

Эпилог.

- О, Бэн…
- О, мой Бэн…
- Споём «Тюленя», Борис Евгеньевич?
- Споём, Лидия Вячеславовна!
И мы поём про маленького тюленя.
И мы всё равно друг друга любим.
Но в Купавну я больше не езжу.
Потому что я послушная дочь, и очень хорошая сестра.
Потому что я люблю своего папу, и брата.
Потому что в Купавне когда-то жил Пафнутий.
И потому что контролировать эмоции я с тех пор так и не научилась…

Соседка

Светлые волосы раскиданы по подушке…
Карие глаза смотрят сквозь него, бровки хмурятся…
Губы приоткрыты, и пахнут яблоком…
И прижать её к себе хочется, и не отпускать никуда…
И кожа у неё смуглая, горячая и бархатная…
И острые плечики вздрагивают…
И темно.
И только голос в невидимых колонках поёт про семь секунд:
You''re just seven seconds away…
That''s much, too much. I can''t touch your heart
You''re just seven seconds away
But, babe, it hurts when we''re worlds apart
You''re just seven seconds away…

И он торопится успеть, уложиться в отведённое ему время, и рвётся всем телом ей навстречу, и знает, что у него осталось только несколько минут…
Несколько минут.
И она уйдёт.
Встанет, виновато улыбнётся, соберёт в пучок растрёпанные светлые волосы, закурит, выпустит в потолок струйку дыма, и спросит:
- Проводишь?
И знает, что нельзя ей отказать.
Невозможно.
И времени совсем нет.
Можно только подойти к ней сзади, уткнуться носом в шею её, вдохнуть её запах – и молча отпустить…
А потом ждать. Ждать-ждать-ждать.
Ждать звонка.
Или встречи.
Или сообщения на экране монитора: «Ты меня ждёшь?»
Ты меня ждёшь?
Зачем она спрашивает? Кокетничает?
Жду. Всегда жду. Каждый день, каждую минуту… Жду.
Глаза её снятся. Волосы. Запах на подушке заставляет перебирать в памяти секунды и мгновения…
Она вернётся. Она обещала. Она вернётся…
Моя девочка… Моя – и не моя…

Вечер пятницы. Лето. Темнеет поздно. Иду бесцельно, и просто живу.
Я ощущаю, что я – живу.
Я чувствую запах лета, листьев, бензина-керосина, и слышу музыку, доносящуюся из летнего кафе.
Сигарета в руке стала совсем короткой.
Я затянулся в последний раз, и пошёл на звуки музыки.
В кафе было шумно, людно, и молодая чернявая официантка, держа в руках грошовый блокнотик, осведомилась:
- Вы уже выбрали?
Настроение было хорошее. Девочка-официантка – приятная, не вызывающая раздражения.
- Пиво. Ноль пять. Пока всё.
И улыбнулся ей в ответ.
Девочка ушла, а я смотрел ей вслед. Что-то в ней было… Определённо, было.
Может, глаза? Живые, любопытные… Как у дворняги…
Или трогательная белизна кожи в вырезе белой рубашки?
Или тонкие пальцы, сжимающие переполненную пепельницу?
Не знаю.
Но сегодняшний вечер сулил приятные сюрпризы, я это чувствовал кожей.

Дикая. Маленькая дикая девочка.
Суетливая, живая, настоящая…
Не бойся меня, девочка… Я никогда не сделаю тебе больно…
Пока не сделаю.

Я слушаю твой голос.
Не слова, нет. Мне неинтересно то, ЧТО ты говоришь.
Мне нравится то, КАК ты это говоришь.
Тонкий голосок, так вяжущийся с её внешностью, с сильным западно-украинским акцентом, звенит колокольчиком в голове.
Говори, говори, девочка… Мне это нравится.
Смейся, улыбайся, хмурься – тебе это идёт.
Живой человечек, живые, настоящие эмоции. Губы пухлые взгляд приковывают.
Настоящая…

Месяц уже прошёл. А интерес не угас.
Нет, и больше он не стал, что тоже интересно.
Мне нравится встречать её после работы, нравится ловить взглядом огоньки в её глазках-черносливках, нравится касаться губами её волос, и проводить языком по тонкой белой шейке…
Она вздрагивает, а я – я улыбаюсь.
Моя.
Она – моя.
Так быстро, и так предсказуемо…

Никогда не задумывался над тем, что у неё есть какая-то жизнь.
Что она где-то гуляет, с кем-то общается, и не чувствует себя одинокой без меня.
Пускай.
Это неважно.
И роли никакой не играет.

«…You''re just seven seconds away…
That''s much, too much. I can''t touch your heart
You''re just seven seconds away
But, babe, it hurts when we''re worlds apart
You''re just seven seconds away…»
Сигаретный дым струйкой уходит в открытую форточку, спускаясь капроновым чулком по веткам старого тополя…
Позвонить? Нет?
А почему бы и нет?

- Ты где, моя радость? – дым, свиваясь в причудливые, размытые узоры, стелется по потолку…
- Я? Я у подружки сижу. – голосок звонкий, запыхавшийся, и радостный.
- Ммм… У подружки? Я её знаю?
Подружка… Да, наверное, это так и надо: у неё должны быть какие-то подружки.
- Наверное, видел… Светленькая такая, в твоём доме живёт, кстати…
Светленькая. Замечательно. В моём доме живут десятка три светленьких девушек.
Наверняка я её видел.
- А если я к вам зайду сейчас – подружка не обидеться?
Самому интересно – что за подруга такая? И чем она интереснее меня?
Наверняка, откажет…
Улыбаюсь заранее.
- Подожди минутку… - шёпот в трубке, шорохи, смех звонкий. – Заходи, она не против. Спустись на четвёртый этаж.
Даже так?
Искрами рассыпается в пепельнице придушенная сигарета…
Спускаюсь вниз.

Карие глаза, светлые волосы, волнами рассыпанные по плечам, хрупкая фигурка.
- Привет, ты к Оле?
Смотрю на неё. Потом улыбаюсь:
- А можно?
- Проходи… - улыбается солнечно, открыто, искренне.
Закуриваю, спросив разрешения.
Две девушки. Такие непохожие. Разные.
Одна – моя. Живая, настоящая, привычная, изученная до мелочей.
Вторая – старше, выше, тоньше, деликатнее…
И…
И я смотрю на неё, и вижу только тонкие руки, сжимающие сигарету, и поправляющие непослушную прядь волос.
Зацепило.
Сильно зацепило.
Но – не моё.
Не допрыгнуть до неё, не достучаться, не вызвать огонька в её глазах…
А если рискнуть, а? А?

- Ты? – удивление в глазах, и улыбка неуверенная…
- Я. – в глаза ей смотрю нагло.
- Зачем пришёл? – бровки хмурит забавно, по-детски.
- К тебе. Пустишь?
Напролом иду.
Не глядя.

…Светлые волосы, раскиданные по моей подушке.
Хрупкое, вздрагивающее тело…
Длинные ресницы, отбрасывающие тень на раскрасневшиеся щёчки…
С каждым движением я становлюсь к ней ближе – и дальше…
Я касаюсь губами её влажного лба.
Глаза широко распахиваются, и тонкие руки обвивают моё тело.
- Тебе не больно, нет? – шепчу в маленькое ушко.
Маленькая. Тоненькая. Хрупкая такая…
- Нет… - выдыхает протяжно.
Перебираю пальцами её волосы, вдыхаю еле уловимый запах её тела.
Она сидит, подтянув к подбородку колени, и плечики дрожат.
Прижимаюсь грудью к её спине, и чувствую, как бьётся её сердце.
- Не уходи…
Я не прошу, я не требую.
Я вымаливаю.
И в который раз слышу:
- Не могу. Прости. Ты знаешь…
А потом, не глядя на меня, она одевается, зябко обхватывает себя руками, и говорит в сторону:
- Проводишь?
И я провожаю её до лифта.
И возвращаюсь домой. Один. Всегда один.
Странная, неразгаданная и непонятная девочка.
Женщина.
Она старше, она – намного меня старше.
Я в волосы её лицом зарываюсь, и понимаю, что дышу Женщиной.
Настоящей Женщиной.
Женщиной в теле ребёнка.
И понимаю, что обратной дороги нет.
Что я утонул в ней задолго до того, как понял – кто она. Какая она…
Она проникла в меня, в каждую мысль мою, в каждое движение.
Она отдала мне своё тело. Полностью. Целиком.
И больше не дала ничего…
Она приходит, чтобы получить своё.
Берёт, и уходит, оставляя мне свой запах, и смятые простыни…
А я – я не могу её догнать, удержать, запереть…
Она всё равно уйдёт.
Потому что Она не может принадлежать никому.
Женщина-кошка.
Сытая, гладкая, грациозная…
Нежная, ласковая, тёплая…
И – далёкая.
Ей не нужен я. Ей не нужны слова мои, не нужны мысли и чувства.
Ей не нужен никто.
А вот она мне – нужна.
Я жить хочу ей. Дышать ей. Для неё. Ради неё. Всё для неё. А ей – не нужно…
Я закрываю за ней дверь, а через две минуты на экране монитора возникают слова:
«Спасибо тебе за всё. Ты славный мальчик»
Славный мальчик.
И не более того.
Я буду ждать тебя, слышишь? Буду ждать. Дни, месяцы, годы…
Буду ждать тебя.
Одну тебя.
Только тебя.
Потому что люблю.
Люблю…

…Она закрыла входную дверь, и, не зажигая света, села в кресло и закрыла лицо руками.
«Я старая идиотка. Зачем я к нему хожу? Он просит? Пусть просит. Это его трудности. Ты мне ответь – зачем ТЫ туда ходишь? Молчишь? А я тебе скажу. Он – не такой. Он – другой. Он тебя любит только за то, что ты есть. Что ты ходишь с ним по одной земле, и дышишь одним воздухом. И вот скажи ему – «Убей ради меня!» - убьёт. И глаза эти врать не умеют. Ещё не умеют. Не научились ещё. И тебе страшно, да? Да. Страшно. Он младше тебя на десять лет, у него жизнь только начинается… Куда ты со своими мощами лезешь, дура? Отпусти его, не мучай… Верни его на место.
Не могу. Не могу. Не могу я!
Я видеть его хочу. Дышать им. Прятаться у него на груди, и трогать губами его ресницы…
Голос хочу его слышать. Пальцы его целовать. Родные такие… Тёплые… Любимые пальчики…
Засыпать и посыпаться рядом с ним.
Гладить его рубашки по вечерам.
Смотреть телевизор, сидя на его коленях…
И – не могу.
Что? Что ты от меня хочешь, а? Что ты жрёшь меня изнутри?!
Не могу!
Не отпущу! Не отдам! Никогда!
И назови меня трижды сукой – я рассмеюсь тебе в лицо!
Я люблю его.
И это оправдываёт всё.
И несущественным сразу делает, неважным…
Люблю…»

Мерно загудел системный блок, и замерцал экран монитора.
И её руки привычно легли на клавиатуру, и так же привычно набрали текст:
«Спасибо тебе за всё. Ты славный мальчик…»

Дата добавления: 2015-11-16