Фрэнсин Риверс 12 страница

— Ты знаешь, что наш хозяин родом из Ефеса? — сказал Сейан. — Он был сыном мелкого торговца, который торговал на пристани. Своим умом он добился многого и стал великим. Потом он купил себе римское гражданство. Это был, конечно, разумный ход, — сказал он, как бы оправдываясь за свою дерзость,— тем самым он избежал необходимости платить большие налоги и приобрел определенные привилегии в обществе для себя и своей семьи.

Хадасса знала о некоторых из этих привилегий. Апостола Павла неоднократно освобождали из темниц, потому что он был гражданином Рима. А уж если кому-то суждено было быть казненным, то лучше умереть от одного удара меча, чем от мучительного распятия на кресте. Даже к преступникам относились милостивее, если они являлись римскими гражданами. Павел был обезглавлен, тогда как Петр, галилеянин, был распят вниз головой, после того как на его глазах пытали и убили его жену.

Хадасса содрогнулась. Ей казалось, что она уже почти забыла о тысячах крестов, которые стояли у стен Иерусалима. Сегодня она снова их увидела — как и лица тех, кто висел на этих крестах. — Пойду, упакую оставшиеся вещи госпожи Юлии, — сказала она, пожелав Сейану спокойной ночи.

В пустой комнате Юлии по-прежнему горел масляный светильник. Четыре наполненных сундука уже были закрыты. Еще два оставались открытыми. Хадасса подняла светло-голубую тунику и аккуратно сложила ее, положив поверх желтой, уже лежащей в сундуке. Потихоньку она собрала и упаковала оставшиеся вещи. Закрыв сундуки, она заперла их. Затем встала и еще раз оглядела комнату. Вздохнув, она присела на стул.

— Грустно, не правда ли? — сказала Феба, подошедшая тем временем к двери комнаты и увидевшая, что застала юную рабыню врасплох. Хадасса сидела такая маленькая и заброшенная среди окружавших ее сундуков. Она тотчас встала и повернулась к хозяйке. — Вот, хотела посмотреть, как Юлия готова к отъезду.

— Все готово, моя госпожа, — сказала Хадасса.

Феба улыбнулась.

— Мне не спится. Такой был насыщенный день, — она вздохнула. — А я уже по ней скучаю. Мне показалось, что и ты по ней скучаешь.

Хадасса улыбнулась ей в ответ.

— У нее начинается новая жизнь.

Феба провела рукой по столику, на котором уже не было косметики, парфюмерии и шкатулок с драгоценностями, — всего того, что принадлежит ее дочери. Потом она подняла голову и повернулась к Хадассе.

— Клавдий пришлет кого-нибудь, чтобы забрать тебя и вещи Юлии.

— Да, моя госпожа.

— Наверное, к концу этой недели, — добавила она, оглядев комнату. — До Капуи не так далеко. Места там очень красивые. У тебя там будет достаточно времени, чтобы распаковать вещи Юлии и приготовить все к ее приезду в новый дом.

— Я все приготовлю, моя госпожа.

— Я и не сомневаюсь, — Феба посмотрела на эту совсем еще юную девушку и испытала к ней прилив самых нежных и теплых чувств. Хадасса всегда была такой доброй и верной, и, несмотря на невыносимый характер Юлии, Феба знала, что Хадасса любит ее дочь. Она присела на постель Юлии. — Расскажи мне о своей семье, Хадасса. Кем был твой отец?

— Он был торговцем, продавал гончарные изделия, моя госпожа.

Феба жестом пригласила Хадассу сесть рядом с ней, на стул.

— У него был хороший доход?

Зачем она задает такие личные вопросы? Чем Хадасса заинтересовала эту римлянку?

— Мы никогда не голодали, — ответила Хадасса.

— Он сам делал сосуды или только продавал их?

— Некоторые он делал сам — большей частью самые простые, но у него были и очень красивые.

— Значит, твой отец был трудолюбивым и творческим человеком.

— Люди приходили к нему из других провинций. — Они покупали его изделия, но Хадасса знала, что, в первую очередь, они приходили, чтобы больше узнать о нем. Она помнила, что ей часто доводилось слушать, как отец рассказывал о своем воскресении совершенно незнакомым людям, приходившим к нему впервые.

Феба заметила слезы в глазах юной рабыни и опечалилась.

— А как он умер?

— Я не знаю, — сказала Хадасса. — Он пошел на улицу, чтобы говорить с народом, и не вернулся.

— Говорить с народом?

— Да, о Божьем мире.

Феба нахмурилась. Она хотела что-то сказать, но запнулась.

— А твоя мать? Она жива?

— Нет, моя госпожа, — сказала Хадасса, опустив голову.

Феба увидела слезы, которые девушка пыталась скрыть.

— А что случилось с ней? И с остальными твоими родными?

— Мать умерла от голода, за несколько дней до того, как римские легионы взяли Иерусалим. Воины шли из дома в дом и всех убивали. Один из них вошел в тот дом, где мы жили, и убил моего брата. Я до сих пор не знаю, почему он не убил меня и мою сестру.

— А что стало с твоей сестрой?

— Господь забрал Лию в первую же ночь, после того как мы оказались в плену.

Господь забрал... как странно она говорит. Феба вздохнула и отвернулась.

— Лия, — тихо повторила она, — красивое имя.

— Ей не было и десяти лет.

Феба закрыла глаза. Она вспомнила двух своих детей, которые умерли от лихорадки. Лихорадка часто поражала город, потому что он был окружен болотами и часто подвергался наводнениям во время разлива великого Тибра. Некоторые, заболев лихорадкой, выживали — среди них оказался и Децим, — но потом каждый год страдали от приступов простуды. Других мучили приступы кашля, которые приводили к легочному кровотечению и, в конечном счете, к смерти.

Жизнь была неопределенной, и свидетельство Хадассы было тому лишним подтверждением. Она потеряла в Иерусалиме всех своих родных. Она говорит о Божьем мире, но даже боги не дают никакой гарантии. Сколько Феба ни молилась богине домашнего очага Гестии, богине брака Гере, богине мудрости Афине и богу путешествий Гермесу, а также десятку других богов о том, чтобы они защитили ее родных, ни один из богов до сих пор этого не сделал.

Даже сейчас самый дорогой ей человек, Децим, был болен и старался скрыть это от всех. Феба сцепила руки, и слезы брызнули у нее из глаз. Неужели он думает, что может что-то скрыть от нее?

— Тебе плохо, моя госпожа, — сказала Хадасса, дотронувшись до ее рук.

Фебу удивило нежное прикосновение девушки.

— Мир — такое капризное место, Хадасса. По прихоти богов нас бросает из стороны в сторону. — Она вздохнула. — Но тебе ли об этом не знать? Ты ведь потеряла все — семью, дом, свободу. — В свете светильника она внимательно смотрела на Хадассу, на мягкие изгибы ее щек, темные глаза, изящную фигуру. Она заметила, с каким интересом смотрел на нее Марк. Хадасса была старше Юлии максимум на год, ей было не больше шестнадцати лет, но насколько они были разными. В Хадассе были спокойствие и смирение, которые она обрела через неимоверные страдания. И было в ней что-то еще... В ее темных глазах светилось удивительное и редкое чувство сострадания. Без сомнения, несмотря на юный возраст, эта девушка обладала мудростью.

Феба крепко сжала ее руки в своих.

— Я доверяю тебе мою дочь, Хадасса. Я очень прошу тебя всегда заботиться о ней и следить за ней. Тебе часто будет с ней трудно, порой она может вообще оказаться жестокой, хотя я и не верю, что она идет на такое по собственной воле. Юлия была таким милым, ласковым ребенком. В ней до сих пор остались эти качества. Она отчаянно нуждается в друге, Хадасса, в настоящем друге, но она не умеет делать мудрый выбор. Именно поэтому я и выбрала тебя, когда Енох привел тебя к нам с другими рабами. Я тогда увидела в тебе такого человека, который мог бы быть рядом с моей дочерью во всех обстоятельствах. — Она внимательно посмотрела Хадассе в глаза. — Обещай мне, что исполнишь все, о чем я тебя прошу.

Хадасса была рабыней, и ей не оставалось ничего другого, как исполнять волю своих хозяев. И все же она понимала, что хозяйка просила дать ей такое обещание не только по этой причине. С ней говорила Феба Люциана Валериан, но Хадасса знала, что это Сам Бог просит ее любить Юлию во всех обстоятельствах, чего бы это ей ни стоило. Это будет нелегко, потому что Юлия капризна, эгоистична и безрассудна. Хадасса могла ответить, что постарается. Она могла ответить, что приложит к этому все свои силы. Любой из этих ответов удовлетворил бы ее хозяйку. Но ни один из них не удовлетворил бы Господа. Да будет твоя воля или Моя? — спрашивал ее Господь. И ей надо было сделать выбор. Не завтра, а сейчас, в этой комнате, перед этой женщиной.

Феба прекрасно знала, о чем просит. Иногда ей было нелегко любить свою собственную дочь, особенно в эти последние дни, когда Юлия стала совершенно невыносимой для Децима, который только и думал, что о собственном благе. Юлия хотела все делать по-своему, а на этот раз ей пришлось подчиниться чужой воле. Феба видела по лицу юной рабыни, как ей нелегко ответить, и Фебе даже было приятно, что она не ответила сразу. Немедленный ответ сулит быстро забытое обещание.

Хадасса закрыла глаза и глубоко вздохнула.

— Да будет твоя воля, — тихо произнесла она.

Феба испытала огромное облегчение, потому что знала, что Юлия будет под опекой Хадассы. Она доверяла этой девочке и теперь испытывала к ней особенно глубокую нежность. Верная рабыня оказалась более чем достойной ее доверия. И интуиция, когда она выбрала именно эту маленькую иудейку, ее не подвела.

Она встала. Дотронувшись до щеки Хадассы, она посмотрела на девушку сквозь слезы.

— Да благословит тебя твой Бог, — другой рукой она по-матерински погладила ее мягкие черные волосы, после чего тихо вышла из комнаты.

Атрет бежал по дороге, сохраняя темп, который задал Тарак, ехавший верхом, рысью, параллельно с бегущим германцем. Тарак то и дело подгонял или подбадривал Атрета, следя за тем, чтобы жеребец сохранял заданную скорость. Жеребец все время недовольно фыркал, тогда как Атрет чувствовал, что каждая миля становится для него все тяжелее. Стиснув зубы, превозмогая боль, германец продолжал бежать, его тело покрылось потом, мышцы напряглись до предела, а в груди все горело от тяжелого дыхания. Споткнувшись, Атрет с трудом удержался на ногах и, задыхаясь, выругался. Казалось, еще немного, и он не выдержит, опозорив себя на всю жизнь. Его мысли были сосредоточены только натом, чтобы добежать до ближайшей вехи, а добежав до нее, он тутже начинал думать о том, как добежать до следующей.

— Стой, — приказал Тарак. Атрет сделал еще три шага и остановился. Наклонившись вперед, он уперся руками в колени и набрал воздуха в легкие.

— Выпрямись и пройдись немного, — кратко сказал Тарак. За тем он сунул Атрету сосуд с водой.

Атрет облизал пересохшие губы и сделал несколько жадных глотков. Прежде чем вернуть сосуд, он плеснул воды себе на лицо и на обнаженную грудь. Затем он отдал сосуд Тараку и прошелся по обочине дороги взад-вперед, пока дыхание не пришло в норму, а тело не охладилось до нормальной температуры.

— А на тебя тут кое-кто смотрит, Атрет, — улыбаясь, сказал Тарак, кивая на противоположную сторону улицы.

Атрет посмотрел через дорогу и увидел в персиковом саду двух молодых женщин. Одна из них была одета в белую льняную тунику, другая была в коричневой тунике и коричневой верхней одежде, препоясанной полосатым кушаком.

— Посмотри на вон ту, кажется, у нее сердце вот-вот выскочит, — смеялся Тарак. — Наверное, раньше никогда не видели полуголого мужика, — цинично заметил он. — Смотри, одна прямо так и уставилась на тебя.

Атрет настолько устал, что ему уже было не до внимания смазливой девушки или смущения шокированной маленькой иудейки, как и не до насмешек ланисты. Пределом мечтаний для него в этот момент была его лежанка и приятная прохлада камеры. Он уже достаточно отдохнул, но и Тарак, судя по всему, был настроен сегодня развлечься в полную силу.

— Да ты посмотри на нее как следует, Атрет. Хороша, правда? Вот когда выйдешь на арену, увидишь множество таких, как эта. Аристократки с тебя глаз сводить не будут. Да и аристократы тоже. Они дадут тебе все — золото, драгоценности, свои тела — все, что ни попросишь.

Слегка улыбнувшись, он продолжал:

— Была у меня одна... Все время меня ждала, пока я сражался. Она хотела, чтобы я дотронулся до нее, пока мои руки были в крови убитого мною противника. Она от этого просто в экстаз приходила, — при этих словах его улыбка стала какой-то злой. — Интересно, что с ней потом стало. — Тарак развернул коня.

Атрет еще раз посмотрел на противоположную сторону улицы, на девушку в белой одежде, стоявшую в тени дерева. Он продолжал смотреть на нее, пока она не отвернулась. Маленькая иудейка что-то сказала ей, после чего они повернулись и пошли в глубину сада. Девушка в белом оглянулась через плечо и еще раз посмотрела на него, потом приподняла подол одежды и побежала, а до Атрета донесся ее веселый смех.

— Римляне любят блондинов, — сказал Тарак. — Так что наслаждайся этим, пока есть время, Атрет. Бери от жизни все, что она тебе дает! — С этими словами он слегка стукнул Атрета кончиком своего кнута. — Ну все, она ушла. Теперь беги назад. На перекрестке повернешь налево и побежишь по холмам, — сказал ланиста, задавая Атрету обратный маршрут.

Атрет забыл о девушке и побежал. Он начал бежать ровным шаром, который он умел сохранять, но Тарак приказал ему увеличить темп. Собравшись с силами, Атрет побежал вверх, по холмам, выбирая нужное дыхание.

Прошло шесть месяцев изнурительных тренировок в лудусе. Первый месяц с ним работал Трофим. Тарак внимательно наблюдал за германцем и вскоре взял его к себе. Отдав других подопечных Галлу и другим наставникам, Тарак теперь большую часть времени занимался с Атретом. Он давал ему больше нагрузок, чем все другие, одновременно делясь с ним теми хитростями, которых больше никому не показывал.

— Если будешь слушать меня и усваивать мои уроки, думаю, что проживешь достаточно времени, чтобы обрести свободу.

— Я рад, что ты уделяешь мне внимание, — сказал Атрет сквозь стиснутые зубы.

Тарак холодно улыбнулся.

— Я сделаю из тебя лучшего гладиатора. Если ты выживешь, я обрету достаточно почета, чтобы получить место в римском лудусе, а не торчать всю жизнь в этой кроличьей норе.

В отличие от многих других, Атрет тренировался с удовольствием. Поскольку его всю жизнь воспитывали как будущего воина, гладиаторские тренировки были для него лишь повышением уже обретенного мастерства. Он поклялся, что когда-нибудь все то, чему он здесь научится, он обратит против Рима.

Пока он хорошо научился пользоваться мечом, хотя Тарак чаще давал ему трезубец и сеть ретария. Несколько раз Атрет в отчаянии отбрасывал сеть и нападал на своего противника с такой яростью, что Тараку приходилось вмешиваться, чтобы не потерять своего воспитанника.

Именно ярость придавала Атрету силы. Она помогала ему пробегать длинные дистанции, защищала от депрессии, приходившей к нему по ночам под стук шагов кованой обуви стражников, придавала ему желание научиться всем способам убийства людей в надежде, что когда-нибудь он снова обретет свободу и больше никаких хозяев над ним не будет.

У Атрета не было друзей. С другими гладиаторами он не общался. Он не хотел знать, как их зовут. Ему было все равно, откуда они, как они попали в рабство. С кем-нибудь из них он когда-нибудь встретится на арене. Незнакомца он мог убить без малейшего сожаления, убийство друга будет потом преследовать его всю жизнь.

Увидев вдалеке лудус, Атрет почувствовал, как к нему пришло второе дыхание. Ноги веселее побежали по вымощенной дороге. Тарак скакал ровно, держась впереди Атрета, но и не отрываясь от него слишком далеко. Стражник, стоявший на стене, на своем посту, пронзительно свистнул, и ворота лудуса тут же открылись.

Тарак слез с коня и отдал поводья рабу.

— Иди в бани, Атрет, затем к Флегону, на массаж. — Его губы расплылись в довольной улыбке. — Ты сегодня хорошо поработал. Жди поощрения.

Войдя в раздевалку, Атрет снял промокшую от пота набедренную повязку, взял полотенце и пошел в бани. Вода была теплой и действовала успокаивающе. Он расслабился и мылся не спеша, не обращая внимания на других моющихся, которые говорили тихо, чтобы не слышали стражники. Затем он отправился в следующее помещение, калидарий, которое находилось по соседству с котлами. Атрет вдыхал насыщенный паром воздух, а раб натирал его тело оливковым маслом, после чего сдирал масло специальным скребком, похожим на нож.

В следующем помещении Атрет нырнул во фригидарий. Холодная вода бассейна подействовала отрезвляюще, но приятно, и он с удовольствием плавал по нему взад-вперед. Затем он вылез на край бассейна и завертел головой, стряхивая с волос воду, подобно вылезшей из воды собаке. Потом он вернулся в бани, чтобы несколько минут передохнуть, после чего отправился на массаж.

Флегон работал резко, даже грубо. Он колотил и месил мышцы Атрета, пока те не стали рыхлыми. Создавалось ощущение, что в этом помещении все было направлено на то, чтобы сломить тело, а потом снова его выстроить, превратив плоть в сталь.

Атрет с аппетитом съел мясо с ячменной кашей, потом вместе со всеми остальными отправился в камеру. Как только его заперли на ночь, он растянулся на своей лежанке и положил руки под голову. Он старался ни о чем не думать. Но вскоре послышались мужские голоса, и звук открываемой наружной двери заставил его приподняться. Кто-то направлялся к его камере. Он сел и прислонился спиной к холодной каменной стене, а его сердце учащенно забилось.

Послышался лязг железного замка, тяжелая дверь открылась. В коридоре стоял Галл, а перед ним какая-то рабыня. Она вошла в камеру, не глядя на Атрета, а Галл закрыл за ней дверь. Не сказав ни слова, она прошла вперед и стала перед ним. Он вспомнил ту красивую девушку в белом одеянии, которая смотрела на него из тени персикового сада, и теперь почувствовал одновременно страсть и гнев. Он мог теперь выместить на этой рабыне весь свой гнев, испытав от этого наслаждение. Но эта девушка была больше, чем та маленькая иудейская рабыня. Когда Атрет прикоснулся к ней, он не испытал никакой вражды.

Затем Атрет отошел в другой конец камеры. Услышав скрежет, он посмотрел и увидел, что за ними наблюдает стражник. Он с трудом сдержался, чтобы не закричать от унижения. Здесь он был всего лишь диким животным, на которое всякий может глазеть.

Девушка подошла к двери, дважды стукнула в нее и стала ждать. Атрет стоял к ней спиной, не столько от чувства стыда, сколько из нежелания мешать ей. Снова послышался звук замка, дверь открылась, потом снова закрылась, и стражник опять запер его. Девушка ушла. Это и было то поощрение, которое обещал ему Тарак.

Атрет почувствовал себя бесконечно одиноким. А если бы он заговорил с ней? Ответила бы она ему? Она приходила к нему и раньше, и он не испытывал никакого желания с ней разговаривать, даже не хотел смотреть ей в лицо. Она приходила к нему, потому что ее посылали служить ему. Он принимал это, чтобы снять с себя невыносимое напряжение, которое приносило ощущение рабства, но во всем этом не было ни тепла, ни любви, ни человечности. Рабыня давала ему лишь мимолетное физическое удовлетворение, за которым всегда следовало опустошающее чувство стыда.

Он лег на свою каменную лежанку, положил под голову руки и уставился на зарешеченное окошко. Он вспомнил, как его жена смеялась и бегала по лесу, а ее светлые волосы развевались по спине. Он помнил удивительные минуты интимной близости на залитом солнцем лугу. Он помнил ту нежность, которой они делились друг с другом. Как быстро забрала ее смерть. Его глаза загорелись, и он сел, борясь с отчаянием, — в эту минуту ему захотелось бить себе голову о каменную стену.

Неужели он перестал быть человеком? Неужели за те несколько месяцев, что его тут держат, он превратился в животное, живущее только дикими инстинктами? Ему хотелось умереть. Но мысль о самоубийстве он отбросил сразу. Стражники следили за каждым его шагом и быстро пресекли бы его попытки, хотя даже в таких условиях некоторые умудрялись лишать себя жизни. Один, пример, съел глиняный сосуд, и стражники не успели остановить его. Он умер в течение нескольких часов, его внутренние органы были изрезаны. Другой просунул голову между спицами тренировочного колеса и сломал себе шею. А всего лишь позапрошлой ночью один заключенный связал из своей одежды веревки и пытался повеситься на решетке окна.

Атрет был убежден, что в самоубийстве нет ничего героического или почетного. Если уж ему суждено будет умереть, он унесет с собой на тот свет как можно больше римлян или тех, кто служит Риму. Наконец он закрыл глаза и уснул, и ему снились германские леса и его покойная жена.

На следующий день Тарак не погнал его на длинные дистанции, Вместо этого он повел его на малую тренировочную арену. Тарак решил, что Атрету пора начать готовиться к выступлениям. Атрет с интересом смотрел на четырех вооруженных стражников, которые стояли на укрепленных стенах, после чего оглядел трибуны для зрителей. Там стоял Скорп, а рядом с ним находился высокий темнокожий мужчина, одетый в красную с золотистой оторочкой тунику.

— Ну посмотрим, сможешь ли ты меня одолеть, Атрет, — сказал Тарак на германском языке и вручил Атрету один из двух длинных шестов. Он согнулся и отошел в другой конец, умело держа шест и ожидая нападения. — Давай, — с насмешкой сказал он, — атакуй меня, если хватит смелости. Покажи мне, чему ты здесь научился.

Атрет чувствовал в руках тяжесть дубового шеста. Концы этого орудия были покрыты кожей. Скорп пришел посмотреть схватку по одной из двух причин: либо стоящий рядом с ним богатый африканец хотел полюбоваться боем, либо он хотел приобрести гладиатора. Но Атрету было все равно. Поскольку до Скорпа ему было не добраться, он всю свою ненависть собирался выместить на Тараке.

Медленно и осторожно перемещаясь вокруг Тарака, Атрет терпеливо ждал того момента, когда можно будет напасть. Тарак сделал резкое движение вперед. Атрет сумел его заблокировать, и по арене раздался треск от удара двух деревянных орудий. Тарак переменил центр тяжести, мягко повернулся и нанес Атрету удар сбоку по голове, от чего рядом с ухом у Атрета открылась небольшая рана.

Кровь в жилах Атрета закипела, но усилием воли он поборол свой гнев. Отразив еще два удара, он нанес два ответных, от которых Тарак едва устоял на ногах. Гнев придал Атрету силы, и он пошел в атаку. За эти месяцы он научился узнавать намерения своего противника, глядя не на его руки, а на его глаза. Он отразил две атаки Тарака и нанес ему удар шестом по почкам. Сразу после этого он сделал шестом плавную дугу и нацелился нанести удар Тараку по голове. Ланиста успел увернуться и, сделав быстрый кувырок назад, снова встал на ноги. Одного его слова было достаточно, чтобы стражники вмешались и остановили схватку. Но он ничего не сказал.

По небольшой арене продолжал разноситься треск деревянных орудий. Оба участника схватки взмокли, каждый из них хрипел, нанося очередной мощный удар. Видя, что оба они равны по силе и явным преимуществом завладеть не удастся, Атрет резко опустил свой шест и стал изо всех сил давить им на шест Тарака, чтобы опустить его до уровня подбородка ланисты. Он знал все хитрости своего наставника. Сейчас Тарак попытается нырнуть ему в ноги. И когда тот сделал соответствующее движение, Атрет поднял колено вверх и вперед. Тарак сделал резкий выдох, глаза осветились болью, а пальцы ослабли. Атрет поднял колено еще раз, а затем, воспользовавшись шестом, нанес удар ланисте по спине.

Краем глаза он увидел, как задвигался стражник в момент падения Тарака. Он знал, что времени у него уже не осталось. Отбросив длинный шест, Атрет прыгнул на Тарака, сорвал с него своей левой рукой шлем, а правую занес назад. Тарак посмотрел на него широко раскрытыми глазами и попытался увернуться от удара, которому сам его научил, но понял — слишком поздно. Атрет направил всю мощь нижней части ладони в основание носового хряща Тарака, смяв его и вдавив прямо в мозг.

Два стражника оттащили его от бьющегося в конвульсиях Тарака. Атрет откинул голову назад и издал победный воинственный клич. Адреналин по-прежнему играл в его крови, и у него хватило сил отбросить одного воина и нанести удар в живот другому, выхватив при этом свой меч из ножен. Третий и четвертый стражники также обнажили свои мечи. «Не убивайте его!» — закричал с трибуны Скорп.

Убрав свои мечи в ножны, стражники воспользовались для усмирения германца сетью. Запутавшись в ней, как пойманный в ловушку дикий зверь, Атрет оказался прижатым лицом к песку и при этом почувствовал, как кто-то вырвал меч у него из рук. Его связали по рукам и ногам, потом поставили на ноги, при этом он продолжал выкрикивать проклятия по-гречески. Его поставили перед трибуной для зрителей.

Выпятив грудь, он смотрел на Скорпа и его гостя и выкрикивал самые унизительные оскорбления, которые только узнал за полгода своего пребывания в лудусе. Скорп смотрел на него сверху вниз лицо его побледнело. Чернокожий гость улыбнулся, сказал что-то Скорпу и ушел.

В течение часа Атрета заковали в кандалы и повезли в повозке вместе с галлом, турком и двумя британцами из Капуи. Чернокожий гость ехал впереди, в закрытом навесом паланкине, который несли четыре раба.

Африканца звали Бато. Он был собственностью императора Веспасиана и занимал престижный пост главного ланисты римского лудуса.

Атрета везли в самое сердце Римской империи.

* * *

— Скажи ему, что у меня болит голова, — сказала Юлия презрительным тоном, не глядя на раба, который стоял в дверях, передав ей просьбу Клавдия о том, чтобы она пришла к нему в библиотеку. При этом Юлия, не отрываясь от своей игры, бросала игральные кости и смотрела, как они с шумом падают на мраморный пол. Не услышав слов Хадассы и стука закрывающейся двери, она подняла голову и увидела умоляющий взгляд Хадассы. — Скажи ему, — повторила она повелительным тоном, и Хадассе ничего не оставалось, как передать слова своей хозяйки.

— Понял, — ответил, тяжело вздыхая, Персис, раб Клавдия, который тут же ушел к хозяину.

Хадасса тихо закрыла дверь и посмотрела на свою юную госпожу. Неужели Юлия настолько эгоистична и глупа, что не принимает даже самую элементарную любезность своего мужа? Какие чувства должен испытывать после этого Клавдий Флакк?

Видя, как смотрит на нее Хадасса, Юлия начала оправдываться:

— Ну нет у меня совершенно никакого желания проводить еще один нудный вечер в библиотеке и слушать, что он там говорит об этих дурацких философах. Как будто интересно, что там думал Сенека. — Она снова взяла игральные кости и сжала их в руке. Ее глаза наполнились слезами. Почему все оставили ее? Она швырнула кости, которые веером разлетелись по всему полу.

Хадасса молча наклонилась и собрала кости с пола.

— А ты меня просто не понимаешь, — продолжала капризно твердить Юлия, — да и никто меня не понимает.

— Он твой муж, моя госпожа.

Юлия сердито вздернула подбородок.

— И что теперь, я должна выполнять все его прихоти, как рабыня?

Хадассе теперь оставалось лишь гадать, что же будет делать Клавдий Флакк, когда ему скажут, что его юная жена не захотела прийти к нему под смехотворным предлогом головной боли. Поначалу Юлия с увлечением играла роль счастливой невесты, но не столько для того, чтобы радовать своего супруга, сколько для того, чтобы произвести впечатление на своих друзей и подруг. Однако, оказавшись за пределами Рима, она уже с большим трудом играла в вежливость. Приехав в Капую, она снова стала раздражительной.

Клавдий Флакк обладал завидным терпением, но открытое неповиновение Юлии могло вывести из себя кого угодно. Первые шесть месяцев Клавдий смотрел на ее выходки сквозь пальцы. Но он тоже начинал терять терпение из-за ее вызывающего непослушания и грубости. Хадасса стала не на шутку опасаться за свою хозяйку. Она еще не знала, бьют ли римские мужья своих жен.

Хадасса сама в глубине души испытывала досаду. Неужели Юлия настолько слепа, что не видит, какой Клавдий Флакк интеллигентный, добрый и благородный человек? Он был бы достойным мужем для любой молодой женщины. Для Юлии он делал все — познакомил ее со своими друзьями, возил ее на своей колеснице по всей Кампании, покупал ей подарки. Но Юлия не выказывала в ответ ни малейшей признательности. Все его знаки внимания она принимала как должное.

— Он очень добр к тебе, моя госпожа, — сказала Хадасса, пытаясь хоть как-то урезонить свою хозяйку.

— Добр, — с усмешкой повторила Юлия. — Настолько добр, что обращает на меня внимание, когда я в этом совершенно не нуждаюсь? Настолько добр, что заявляет о своих правах, тогда как от одной мысли о нем мне становится плохо? Я не хочу проводить с ним вечера! — Она закрыла лицо руками. — Мне противно, когда он прикасается ко мне, — сказала она и задрожала. — У него тело бледное, как у покойника.

При этих словах Хадасса покраснела.

— От одной мысли о нем мне становится не по себе, — Юлия встала, подошла к окну и стала смотреть во двор.

Хадасса посмотрела на свои руки, не зная, что сказать, чтобы смягчить Юлию. От таких жестоких разговоров она полностью терялась. Что она знала об интимных тайнах супружеской жизни? Наверное, для Юлии это было невыносимо, и ее не следовало так строго судить.

— Думаю, твои чувства изменятся, когда у вас будут дети, — сказала Хадасса.

— Дети? — воскликнула Юлия, сверкнув глазами. — Я не готова иметь детей. Я еще жизни-то не видела. — Она провела рукой по вавилонской шпалере. — Готова поклясться всеми богами, но я еще не в положении, несмотря на все старания Клавдия. О, а он так старается. И как бы ни хотел мой отец стать частью императорского рода, но у Клавдия для этого уже, похоже, просто нет сил.

---

Дата добавления: 2015-11-16