Фрэнсин Риверс 11 страница

Децим увидел, как его дочь приподняла голову и смело улыбнулась Клавдию. Отец почувствовал гордость и облегчение. Вероятно, Юлия все же начинала понимать, за какого хорошего человека только что вышла замуж, и, возможно, процесс привыкания к новой жизни у нее пройдет гораздо легче, чем все ожидали. Нетрудно было увидеть, что Флакк ее очень любит. Наверное, она все же не так глупа, как он того опасался. Децим слегка сжал руку Фебы, удовлетворенно наблюдая за тем, как Юлия перед священнослужителями вступает в традиционный союз, конфарратио, который нельзя было расторгнуть и который будет длиться до самой смерти. Его глаза наполнились слезами, поскольку он вспомнил день своей собственной свадьбы и то чувство любви, которое он испытывал к своей напуганной невесте. Он по-прежнему любил свою жену.

Когда после церемонии гости обступили молодых и стали их поздравлять, Юлию первой обняла Октавия. Голоса гостей эхом разносились по священному залу храма. Жрецы подошли к Дециму, который заплатил им и взял документ, подтверждающий законность брака. Феба дала им несколько монет и попросила возжечь курения и принести жертву, чтобы благословить этот брак. Децим был щедр, и жрецы обещали все исполнить. Затем служители пошли своей дорогой, в мешочках у них звенели монеты.

Децим не без некоторой боли смотрел, как его прекрасная юная дочь принимает от гостей поздравления и добрые пожелания. После сегодняшнего пира Клавдий увезет ее в небольшое путешествие. Через несколько недель он планировал увезти ее в свое имение в Капуе, где они и собирались жить. Децим лишний раз убедился в том, что все это будет дочери только во благо. В том уединенном и тихом месте Юлия будет вдалеке от пагубного влияния таких людей, как Октавия и Аррия с их современными идеями о независимости и свободной любви. Да и от Марка она будет находиться подальше.

Но... как же ему самому будет не хватать его единственной дочери.

— Ну, вот и все, — тихо сказала Феба, улыбаясь ему сквозь слезы. — Все битвы позади, и война закончилась победой. Думаю, у них все будет хорошо. Ты сделал для нее все, что мог. Когда-нибудь она будет тебе за это благодарна.

Они присоединились к гостям и вышли из храма на солнечный свет. Клавдий помог Юлии усесться в украшенный цветами паланкин. Децим не сомневался в том, что Клавдий будет внимательным и терпеливым мужем. Он смотрел, как Клавдий сел рядом и взял Юлию за руку. Было видно, что он преклоняется перед ней, и все же она выглядела такой юной, такой беззащитной.

Когда процессия медленно двигалась по переполненным улицам Рима, люди что-то кричали молодоженам. Некоторые дурно воспитанные молодые люди выкрикивали какие-то непристойности, от которых у Фебы, сидевшей рядом с Децимом, краснели щеки. От распущенного и порой просто непристойного поведения горожан в жизни Фебу защищали высокие стены, мимо которых они проезжали и которые находились от нее на расстоянии вытянутой руки.

Дециму не терпелось оказаться в тишине, за городом. Он хотел поскорее добраться до чистой голубой воды Эгейского моря. Он хотел поскорее добраться до холмов, где располагался его дом. Рим был ему невыносим.

Феба сидела рядом, под навесом, прижавшись к нему. Сколько лет они прожили вместе, а он по-прежнему испытывал к своей жене сильное влечение, хотя его уже начинали угнетать мысли о смерти, а та боль, которая поначалу появлялась лишь периодически, теперь стала его постоянным спутником. Он взял руку жены и продел свои пальцы между ее пальцами. Она улыбнулась ему. Знает ли она о том, что знает он, — что его болезнь прогрессирует?

Гости собрались на брачный пир в триклинии. Гостей Децим пригласил не очень много — больше, чем граций, но не больше, чем муз. Феба позаботилась о том, чтобы украсить место праздника обильным количеством ярких ароматных цветов. Децим не разделял ее убежденности в том, что благоухание цветов нейтрализует копоть светильников, а также воздействие вина, которое сегодня будет литься рекой. Он устал, потому что постоянная боль истощала его силы. Приторный запах цветов вызывал у него тошноту.

Клавдий и Юлия сняли обувь и уселись на самые почетные места, а все остальные расселись вокруг них. Наклонившись к невесте, Клавдий о чем-то тихо ей говорил. Она покраснела. После того как свадебная церемония закончилась, Юлия, как всем казалось, выглядела лучше.

Децим надеялся, что у них быстро появятся дети. С ребенком на руках Юлия быстрее станет примерной римской женой. Она будет заботиться о доме и станет такой хозяйкой, какой ее воспитывала Феба. Ее мысли будут заняты образованием детей и заботой о семье, а не зрелищами и развратными сплетнями.

В дверях стоял Енох. Децим кивнул ему, чтобы тот приказал слугам накрывать на стол.

Хадасса на кухне наблюдала за тем, как Сейан раскладывает на серебряные блюда аппетитные кушанья. В жарком помещении кухни было столько экзотических и вкусных яств, что у нее просто текли слюнки. Повар тщательно раскладывал на блюдах каждую порцию мяса, добавляя щедрые порции медуз и икры, а потом приправу. На отдельном блюде красовалась фигура птицы из гусиной печени, и вокруг этой фигуры были разложены яйца, оформленные в виде белых перьев. Хадассе никогда раньше не доводилось видеть ничего подобного и не приходилось вдыхать таких соблазнительных ароматов. Все рабы и слуги только и говорили, что о свадьбе Клавдия и Юлии.

— Хозяин, наверное, вздохнет с облегчением, когда она уедет к мужу.

— Пусть теперь Флакк мучается с ней.

— А она может выглядеть радостной, когда не впадает в свои капризы.

Весь этот разговор проходил вокруг Хадассы. Большинство слуг и рабов надеялось на то, что Юлия не будет счастлива в браке, потому что никто не любил ее из-за ужасного характера. Хадасса в этих сплетнях не участвовала. Она с восхищением наблюдала за работой Сейана.

— Никогда не видела таких блюд, — сказала она, с восторгом глядя на творения повара.

— Конечно, не как во дворце императора, но это лучшее, что я могу сделать, — Сейан поднял голову, когда вошел Енох. Вытерев пот со лба, повар еще раз критическим взглядом оглядел приготовленные блюда и сделал несколько небольших изменений.

— Все пахнет и выглядит так удивительно, Сейан, — сказала Хадасса, испытывая гордость от того, что ей довелось видеть его последние приготовления.

Весьма польщенный, Сейан был щедр.

— Можешь попробовать все, что останется после пира.

— Она не прикоснется ни к одному из этих блюд, — кратко сказал Енох. — Свинина, миноги, морские ежи, икра, теленок, сваренный в молоке своей матери, — брезгливо произнес он, и его передернуло от отвращения, — наш закон запрещает нам есть все нечистое.

— Нечистое! — повторил Сейан, едва не лишившись чувств. — Да ваш иудейский Бог пальчики облизал бы, едва посмотрев на все это. Горькие травы и пресный хлеб! И это все, что едят иудеи.

Енох не обратил внимания на слова Сейана и приказал нескольким слугам взять блюда. Затем он посмотрел на Хадассу взглядом строгого отца.

— Тебе нужно очиститься после сегодняшнего вечера.

Съежившись при такой оценке кулинарного таланта Сейана, Хадассабросила взгляд на повара. Его лицо покраснело от гнева.

— Возьми это блюдо, — сказал Енох, брезгливо указав на нарезанную свинину. — Постарайся не прикасаться к этому, — Хадасса подняла блюдо и вышла из кухни вслед за Енохом.

Когда Хадасса ставила это блюдо перед Юлией, та смеялась, разговаривая о чем-то с Октавией. Повелев взмахом руки Хадассе отойти, Юлия начала есть медузу и икру, а Клавдий выбрал свинину, приправленную моллюсками. Енох стал разливать в серебряные кубки вино, а несколько музыкантов тем временем тихо заиграли на свирелях и лирах.

Хадасса отошла к стене. Она с облегчением увидела, что Юлия снова смеется и разговаривает, хотя и догадывалась, что Юлия делает это не из искренней радости, а чтобы только не огорчать своих друзей. При всей той жизнерадостности и веселости, на которую Юлия была способна, в ней все же была такая пустота, которая Хадассе причиняла боль. Хадасса могла ее успокоить. Она могла ей служить. Она отдавала ей всю свою любовь. Но эту пустоту она заполнить не могла.

Боже, она нуждается в Тебе! Она думает, что все те истории, которые я ей рассказываю, предназначены для развлечения. Она ничего не слышит. Господи, я так бессильна. Хадасса испытывала к Юлии огромную нежность — это чувство напоминало ту нежность, которую она испытывала к Лии.

Молча прислуживая, Хадасса наслаждалась красотой этого вечера. Неприметно играли в углу музыканты, и по залу мягко разливались негромкие звуки свирели и лиры. Все было прекрасно — люди, одетые в тоги и драгоценности, украшенное цветами помещение, разноцветные подушки, еда. Однако Хадасса видела, что при всей праздничности и щедрости вечера атмосфера вовсе не была радостной.

Децим Валериан выглядел усталым и бледным. Феба Валериан явно беспокоилась за него, но пыталась не докучать ему своими вопросами. Октавия откровенно флиртовала с Марком, которому это явно надоело. Смех Юлии казался каким-то неестественным, хотя она изо всех сил старалась выглядеть счастливой — не столько перед своей семьей, сколько перед Октавией. Из всех присутствующих по-настоящему счастливым выглядел, пожалуй, только Клавдий, который забыл обо всем на свете, любуясь красотой своей юной невесты.

Хадасса научилась искренне заботиться об этой семье. Она непрестанно молилась за нее. Сейчас, на пиру, все члены этой семьи выглядели какими-то неискренними, и каждый из них при этом преследовал свои цели, одновременно борясь как со всеми окружающими, так и с самим собой. Неужели в природе римлян постоянно находиться в состоянии войны? Децим, самостоятельный и трудолюбивый человек, сделавший себя и семью богатыми, теперь стремился к тому, что его собственное богатство приказывало ему сделать со своими детьми. Феба, преданная и любящая жена, искала утешений и благословений у своих каменных идолов.

За Юлию Хадасса молилась больше, чем за всех остальных, потому что Бог дал Хадассе возможность служить ей; кроме того, Хадасса видела, что Юлия стала жертвой своего необузданного характера, сочетающего самые сильные черты семьи Валерианов. Она обладала волей, не уступающей по силе воле ее отца, преданностью — хотя и не такой сильной, как у ее матери, — и такой же страстью, какой, по словам окружающих, обладал Марк.

Откинувшись на спинку дивана рядом с Октавией, Марк страдал от ее ласк. Октавия подвинулась к нему и тесно прижалась к нему своим бедром. Марк сардонически улыбнулся и взял с блюда яйцо, окунув его в гусиную печень. Октавия обладала неуловимой грацией похотливой кошки.

Марку было интересно, что сейчас делает Аррия. Она бы непременно рассердилась, если бы Марк сообщил ей о том, что его отец категорически запретил приглашать ее на свадьбу и на свадебный пир. И пришла бы в бешенство, если бы узнала, что Друз и Октавия оказались в числе приглашенных. Друза она считала не более чем плебеем, которому просто улыбнулась фортуна. Как и отец Марка, Друз приобрел римское гражданство и уважение в обществе за деньги.

— Твой отец ведь считает, что я тебе совсем не пара, не так ли? — сказала Аррия накануне, когда они встретились после зрелищ.

— Он считает большинство молодых женщин в наше время слишком фривольными.

— Спасибо, приятно слышать, что он меня хоть последней шлюхой не считает. Он действительно думает, что я порчу тебя, Марк? Ему не пришло в голову, что на самом деле все наоборот?

Марк засмеялся.

— Твоя репутация намного превзошла мою. Это как раз было одной из причин, почему я решил приударить за тобой, — чтобы узнать, правда ли все то, что о тебе говорят! — сказав это, он крепко поцеловал ее.

Аррия, однако, решила продолжить тему разговора:

— А что говорит Юлия обо всех этих приготовлениях?

Марк нетерпеливо вздохнул.

— Приняла все как что-то неизбежное, — сказал он, стараясь изо всех сил не показывать своего гнева.

— Бедная девочка. Мне ее так жалко, — едва уловимый оттенок насмешки в голосе Аррии едва не вывел Марка из себя. — Ведь после того как будут произнесены клятвы, как они обменяются в присутствии служителей ритуальным хлебом, она уже ничем не будет отличаться от мебели. Никаких прав у нее уже не будет.

— Клавдий не посмеет ее обидеть.

— Но и не обрадует ее ничем.

Марк посмотрел на Клавдия и на сестру, которые сидели на саном почетном месте. Было видно, что Клавдий на седьмом небе. Он так внимательно наблюдал за каждым движением Юлии, что всем было очевидно, — он влюблен. Юлия выглядела веселой, но не потому, что радовалась своему замужеству, а потому, что Енох все время подливал ей в кубок вина. Пьяная, она не испытывала никакой боли — равно как и радости.

Хадасса, как обычно, стояла неподалеку от нее, сохраняя спокойствие среди дарящего вокруг хаоса. Она внимательно всматривалась в членов семьи и в гостей. Глядя на нее, Марк пытался угадать, что она думает о каждом из них — сострадание к отцу, восхищение матерью, нежность к Юлии, любопытство по отношению к Клавдию.

А что она испытывает по отношению к нему?

С той самой ночи, когда Марк видел ее молящейся, он больше с ней не разговаривал, хотя всякий раз, когда он виделся с сестрой, он видел и Хадассу. Он никогда не слышал от нее больше одного-двух слов, хотя Юлия говорила ему, что Хадасса часто рассказывает ей удивительные истории о своем народе. Однажды Хадасса рассказала историю о младенце одной рабыни, которого оставили в камышах на берегу Нила и которого нашла и приютила дочь царя. Другая история повествовала об иудейке, ставшей царицей Персии и спасшей свой народ от истребления, а еще была история о Божьем служителе, которого бросили в ров со львами, и он провел там всю ночь, однако львы его не тронули. Марк считал все эти истории не более чем забавными рассказами, помогающими скоротать длинные и скучные дни. И все же, глядя на Хадассу, он уже испытывал желание оставить этот праздник и уйти с ней в сад, чтобы самому услышать от нее все эти истории. Интересно, расскажет ли она ему что-нибудь, или будет трепетать от страха перед ним, как тогда, в ту ночь?

Хадасса почувствовала взгляд Марка и посмотрела на него, при этом ее темные глаза выразили готовность ответить на его повеления. Марк поднял руку и подозвал ее, она тут же подошла.

— Да, мой господин?

Ее голос был мягким и нежным. На лице ее была рабская покорность, никаких эмоций. Марк испытывал необъяснимое раздражение.

— Ты по-прежнему молишься ночью в саду? — спросил он, забыв о том, что рядом с ним сидит Октавия. — Иудеи везде молятся, — насмешливо сказала Октавия, — только пользы им от этого никакой.

Выражение лица Хадассы стало еще более непроницаемым, и Марк сжал губы. Лучше бы он не задавал таких личных вопросов, хотя бы в присутствии других людей. Октавия же продолжала высмеивать иудеев. Здесь он оказался явно неосторожным.

— Что у нас еще будет к столу на сегодняшнем кена, Хадасса? — спросил он так, будто это было все, что он хотел у нее спросить. Зачем?

Она говорила без запинки, вспоминая, что еще должны были приготовить для праздничного пира:

— Жаркое из оленя, миноги из Сицилии, дикие голуби, приправленные свининой, иерихонские финики, изюм и яблоки, сваренные в меду, мой господин, — точно таким же тоном с ним разговаривала Вития в присутствии его матери. Когда же они оставались одни, голос Витии становился гораздо эмоциональнее и глубже.

Марк смотрел на изящную форму губ Хадассы, ее удивительно нежную шею, на которой был виден сильный и частый пульс, а затем снова взглянул ей в глаза. Она не двигалась, но он чувствовал ее отчужденность. Неужели она смотрела на него как на льва, считая себя жертвой? Он не хотел, чтобы она его боялась.

— Ты отправишься с Юлией в Капую?

— Да, мой господин.

Марк испытал что-то похожее на утрату, и это показалось ему неприятным. Он поднял руку и жестом дал понять, что она свободна.

— Она такая дурнушка. И зачем твоя мать определила ее служить Юлии?

Дурнушка? Марк снова посмотрел на Хадассу, когда та заняла прежнее место у стены. Да, определенно, она не красавица. Скромная, незаметная. И все же в ней была какая-то красота, которую он не мог определить. Что-то, что выходило за рамки чисто физического восприятия.

— В ней нет никакого тщеславия.

— Как у всех рабов.

— И у твоей эфиопки тоже? — сухо спросил Марк.

Октавия почувствовала укол и решила переменить тему. Принявшись снова за гусиную печень, Марк перестал слушать, что говорит Октавия. Ее мысли были теперь заняты зрелищами. О некоторых гладиаторах она знала достаточно много... может быть, даже слишком много. Уже через несколько минут она снова наскучила ему, и он стал прислушиваться к разговорам сидящих вокруг гостей, но к виноградникам и садам Клавдия у него тоже не возникло особого интереса.

Пир тем временем продолжался, и Марк стал наблюдать за тем, как Хадасса убрала блюдо со свининой и принесла блюдо с жарким из оленя, поставив его перед Юлией и Клавдием. Никто не обращал на нее никакого внимания, кроме Марка, а он чувствовал ее присутствие всем своим существом.

Может быть, ему было скучно и он хотел как-то развлечься? Отвлечься во что бы то ни стало? Или в этой девушке действительно было что-то необычное, неуловимое для простого глаза? Как бы то ни было, но всякий раз, когда она появлялась, Марк не мог отвести от нее глаз.

Когда она убирала блюдо со стола, он смотрел на ее сильные и в то же время изящные руки. Когда она отходила, он смотрел на ее движения, полные грации. За шесть месяцев, проведенных в их доме, тощая девочка из Иудеи превратилась в молодую женщину с красивыми и таинственными темными глазами.

Марк знал, что Хадасса примерно такого же возраста, что и Юлия, следовательно, ей примерно пятнадцать-шестнадцать лет. Какие же мысли овладели ею, когда она наблюдала за этим свадебным пиром? Мечтает ли она о собственном муже, собственной семье? Рабы, прислуживающие в семьях, редко вступают в брак. Есть ли среди рабов в их доме кто-нибудь, кто заинтересовал бы Хадассу в этом смысле? Единственный иудей, кроме нее, здесь только Енох, но он ей в отцы годится. Других иудеев отец убрал из дома в загородное имение.

Хадасса поправила блюдо перед Юлией, сделав это ненавязчиво и в то же время удобно для своей хозяйки. Когда она наклонилась, Марк посмотрел на ее щиколотки и маленькие ноги, обутые в сандалии. Он закрыл глаза. Эта девушка пережила гибель своей страны, гибель своего народа. Она прошла тысячи миль по самым страшным местам империи. Она видела и испытала столько, что он не мог этого представить, как ни старался.

Тихая музыка начинала действовать ему на нервы. У него не выходило из головы то обстоятельство, что Хадасса отправится в Капую вместе с его сестрой. Неужели для него это так важно? Кто она ему, как не рабыня в доме его отца, которая прислуживает его сестре?

Затем танцевала Вития, которая отвлекла Марка своими волнующими движениями и стремительным вихрем цветного покрывала. Она прошла мимо Друза, приостановилась возле Флакка, не сводившего глаз с уже изрядно подвыпившей невесты. Марк был мрачен. Мысли о сестре и ее муже, который намного старше ее, явно не внушали ему оптимизма; а мысль о том, что теперь он не увидит и тихой Хадассы, вообще вгоняла его в депрессию.

Музыканты продолжали играть, а к столу тем временем подавали последние блюда — сладкую выпечку и финики с орехами.

Именно в своем доме Марк чувствовал себя полностью беззащитным. Он по-прежнему находился под покровительством своего тиранического отца; он был сыном, а не мужчиной, обладающим всеми правами римского гражданина. Он хотел идти по жизни своим путем, что приводило к постоянным перебранкам с отцом, и хотя Марк знал, что смерть когда-нибудь сделает его победителем, ему такая победа была вовсе не нужна.

Они с отцом редко ладили, но он любил отца. Они во многом были похожи, оба были сильными людьми. Децим самостоятельно прошел путь от простого моряка до процветающего торговца. Теперь у него был огромный флот. Не терпящий застоя, Марк хотел двигаться дальше. Он хотел воспользоваться всем тем, что приобрел отец, и расширить эти богатства путем дальнейших предприятий, чтобы будущее семьи не зависело ни от Нептуна, ни от Марса. Но отец идти дальше уже не хотел, несмотря на то что Марк, пользуясь теми шестью кораблями, которые отец передал в его распоряжение, уже приумножил богатства семьи. Он вложил эту прибыль в лес, гранит, мрамор и строительство. Теперь он вынашивал идею о том, чтобы вложить средства в лошадей, которые были необходимы для конных состязаний.

Когда Марку исполнился двадцать один год, он уже пользовался уважением среди своих сверстников, считался среди них самым преуспевающим. К двадцати пяти годам он превзойдет в богатстве и общественном положении своего отца. Может быть, тогда Децим Валериан поймет, что традиции и архаические ценности должны уступить дорогу прогрессу.

* * *

Хадасса, отпущенная Клавдием на этот вечер, вернулась на кухню. Она успела заметить взгляд Юлии: гнев по поводу того, что он осмелился отпустить ее служанку... а потом страх в широко раскрытых девичьих глазах.

Сейан послал Хадассу мыть посуду. Двух других рабынь он отправил убирать столы, поскольку гости стали уже расходиться.

— Я так понимаю, что тебе надо будет очиститься в чистой воде, после того как ты вымоешь посуду, — сказал он, вспоминая замечания Еноха. — Только руки, или же тебе придется омыться с головы до ног, чтобы убедиться в том, что ты по-прежнему маленькая красивая и чистая иудейка?

Услышав в его колком вопросе оттенки горечи, Хадасса закусила губу и обернулась к нему.

— Ты прости, пожалуйста, не обижайся, Сейан, — она улыбнулась ему, желая, чтобы он все понял. — Все действительно было прекрасно и пахло вкусно. Юлия и все остальные остались очень довольны.

Сейан взял в руки сосуд, который она только что вымыла, и задумчиво взвесил его в руке.

— А почему ты извиняешься за то, что он сказал?

— Енох слишком привязан к закону. Если бы он не подумал о том, что я собираюсь этот закон нарушить, он бы и слова не сказал.

Смягчившись, Сейан стал наблюдать за тем, как она моет посуду, вытирает ее и откладывает в сторону. Ему нравилась эта юная рабыня. В отличие от других, которым все время приходилось указывать, что они должны делать, Хадасса сама видела, что нужно сделать, и делала это. Другие выполняли свои обязанности и вечно были всем недовольны. Хадасса никогда не роптала и делала все так, будто это было ей в радость. Она быстро всему училась и даже, если позволяло время, помогала другим.

— Много еды осталось, — сказал он. — Вития и другие девушки уже наелись и пошли спать. Музыканты и все остальные тоже поели — кроме Еноха, чтоб его от запора скрутило. Сядь, поешь чего-нибудь. Ты сегодня, кажется, кроме хлеба ничего в рот-то не брала. Возьми сыра, вина, — он сел на скамью возле стола. — Попробуй свинины. Я знаю, ты, наверное, в жизни ничего подобного и не пробовала. Уверяю тебя, никакого вреда от этого не будет.

Хадасса знала, что не будет, и она вовсе не считала, что употребление такой пищи чем-то осквернит ее. Вообще она понимала, что осквернить ее может не то, что она кладет в рот, а то, что исходит из ее уст, — злые слова, клевета, сплетни, хвастовство и богохульство. И все же она не могла есть, потому что Енох, который строго придерживался иудейского закона, питал к такой пище отвращение. Ведь он спас ее от арены. И съесть такую пищу означало проявить к нему неуважение, обидеть его; и она не могла этого сделать, несмотря на свое желание попробовать такие деликатесы.

Но и Сейан был для нее другом, поэтому отказаться отведать то, над чем он так трудился, значило обидеть его. Хадасса посмотрела ему в глаза и поняла, что это испытание ее верности. Енох временами был колким на язык, гордым и заносчивым, но он проявил к ней сострадание, он оказался достаточно смелым и рисковал собой, чтобы спасти ее и еще шестерых человек, которых он привел в этот дом. Сейан тоже был горд, и его легко было обидеть. Еще он был щедрым, великодушным, нередко шутил с другими рабынями, когда они работали.

От еды исходил такой аромат, что у Хадассы живот свело от голода. Она с самого утра ничего не ела. Искушение отведать что-нибудь было таким сильным, но Енох был ей очень дорог.

— Я не могу, — сказала она извиняющимся тоном.

— Из-за твоего закона, будь он неладен? — спросил Сейан с отвращением.

— Я пощусь, Сейан. — Он отнесся к этому с пониманием. Постились даже язычники.

— За Юлию, — догадался он, — Мало тебе того, что ты и так каждый день за нее молишься? Стоило из-за этого еще и о еде забыть? Пост ее сердце не смягчит. Для этого и дюжины жертвоприношений не хватит!

Хадасса отвернулась и принялась мыть оставшуюся посуду, не желая выслушивать критику в адрес своей хозяйки. У Юлии было полно недостатков. Она была эгоистична и тщеславна. Кроме того, она была молодой, красивой и страстной. Хадасса любила ее и боялась за нее. Юлия была слишком отчаянной, а таким очень трудно обрести свое счастье.

Хадасса раньше никогда не была среди таких людей, как семья Валерианов, у которых было все — и в то же время практически ничего. Они нуждались в Господе, но ей не хватало смелости рассказать им обо всем том чудесном и удивительном, что ей было известно. Она пыталась, но слова застревали у нее в горле; страх заставлял ее молчать. Каждый раз, когда ей предоставлялась такая возможность, она вспоминала те арены, которые ей уже довелось видеть по пути из Иерусалима; она до сих пор слышала по ночам крики ужаса и боли. Никто в этом доме не поверит в то, что ее отец умер и теперь в вечности с Иисусом, — даже Енох, который знает Бога. Одним неосторожным словом она подпишет себе смертный приговор.

Зачем ты сохранил мне жизнь, Господи? Я же не могу им ничем помочь, — думала она в отчаянии.

Да, она рассказывала Юлии те истории, которые когда-то сама слышала от отца в Галилее. Но для Юлии они были лишь забавными сказками. Никаких уроков из них она не извлекала. Как Юлия могла стать на путь истины, если ее уши не могли эту истину услышать? Как она могла искать Христа, если совершенно не нуждалась в Спасителе? Сколько бы Хадасса ни рассказывала ей истории из Писания о том, как Бог трудился для Своего народа, Юлия ничего в них не понимала. Она была убеждена в том, что каждый человек, живущий на этой земле, должен брать себе как можно больше и делать все то, что ему хочется. При этом Юлия не испытывала ни малейшей нужды не только в Спасителе — порой казалось, что ей вообще никто не нужен.

Те богатства и тот достаток, в которых жила семья Валерианов и которыми эта семья наслаждалась, Хадасса считала их проклятием. Именно из-за материального богатства они не испытывали никакой нужды в Боге. У них были тепло, сытная пища, прекрасная одежда, роскошный дом. Они пользовались всеми благами богатых римлян, им служило множество рабов. Но из всей семьи лишь Феба обладала религиозными чувствами, только она поклонялась каменным идолам, которые не могли ей дать ничего, в том числе не могли дать ей мира и радости.

Хадасса грустно покачала головой. Как же Ты доходишь до тех людей, которые не испытывают никакой нужды и никакого желания обрести Спасителя? — думала она. — Боже, что мне делать, чтобы они увидели, что Ты здесь, в этом саду, что Ты обитаешь и в их доме, если не в их сердцах? Я беспомощна. Я труслива. Я не могу помочь Юлии, Господи. Я не могу помочь никому из них. Они улыбаются и смеются, но они потеряны. О, Боже, как Ты велик. Никакие боги и богини Рима не могут воскресить мертвые души, как это Ты делаешь. Но эти люди все равно не верят в Тебя.

— Я не хотел обидеть тебя, — сказал Сейан, подойдя к Хадассе.

Он заметил, что в последние несколько минут на ее лице сохраняется выражение недовольства, и решил, что это по его вине. В глубине души он совершенно не уважал Юлию — слишком часто ему приходилось слышать ее гневные выкрики, видеть, как ее милое лицо искажала гримаса диких эмоций. Но по какой-то необъяснимой причине эта юная рабыня продолжала любить ее, преданно служила ей. — За Юлию тебе нет нужды беспокоиться, — сказал он, стараясь говорить утешительным тоном. — Она все равно возьмет от жизни все, что ей нужно.

— Только найдет ли она в своей жизни мир и покой?

— Мир и покой? — Сейан рассмеялся. — Этого как раз Юлия хочет меньше всего. Она во многом похожа на своего брата, с той лишь разницей, что Марк гораздо умнее ее. Он обладает проницательностью своего отца, но во взглядах на нравственность они расходятся. Однако Марк в этом не виноват. В этом виноваты восстания, — сказал он и тут же поправился: — Слишком много друзей у него либо погибло, либо покончило с собой. Поэтому немудрено, что он живет по принципу: «Живи сегодня, потому что завтра умрешь».

— Не похоже, чтобы он был доволен жизнью.

— А кто в этом мире доволен жизнью? Только дураки и покойники.

Хадасса закончила ту работу, которую ей поручил Сейан, и посмотрела, что нужно сделать еще. Вместе они вычистили столы, убрали оставшуюся пищу и все расставили по местам. Сейан с гордостью говорил о Греции.

— Римляне владеют миром, но завидуют грекам. Римляне только и умеют что воевать. При этом они ничего не знают о красоте, философии и религии. Тому, что им не украсть, они начинают подражать. Наши боги и богини, наши храмы, наше искусство и литература. Они изучают наших философов. Они завоевали нас, но мы переделали их на свой лад. Хадасса обратила внимание, что гордость в его словах смешивалась с чувством негодования.

Дата добавления: 2015-11-16