Неуязвимые дети

Психологи отмечают термином «неуязвимый» детей, кото­рые, пройдя через колотушки и стрессы в детском возрасте,

вырастают в нормальных и здоровых взрослых. Исследование начинается с поддержки такой гипотезы и дальнейшей ее про­верки. Многие известные в политике, искусстве и науке люди прошли весьма болезненный и долгий путь к признанию. Люди, подобные Элеоноре Рузвельт, бывшему президенту Джеральду Форду и сенатору Дэниэлу Патрику Мойнихану, были упругими и гибкими; они отталкивались от начинавшихся в жизни несчас­тий, для того чтобы достичь большего успеха.

В одной клинике изучили 100 мужчин, жизненный путь которых изобиловал травмами, конфликтами и несчастьями.

Несмотря на тяжелые условия в детстве, эти люди во взрос­лом возрасте выглядели даже более адаптированными, чем мно­гие другие. «Теория катастрофы» детского развития быстро распространяется вопреки традиционным представлениям о том, что неблагоприятная внешняя среда порождает в ребенке душевные расстройства и подавленность, в то время как безмя­тежная, благоприятная среда — всегда колыбель взрослого бла­горазумия и успеха. Традиционную точку зрения старались подтвердить, используя результаты наблюдений за душевно­больными и преступниками, выросшими, как правило, в крайне неблагоприятной обстановке. По-моему, делать выводы на этом основании — ошибка.

Только немногие из тех, кто вырос в обстановке враждебнос­ти и внешнего дискомфорта, содержатся в тюрьмах и клиниках для душевнобольных. Те же, кто гнется, а не ломается, могут развить в себе должную уверенность и использовать ее для того, чтобы завоевать себе значимое место в обществе. Может быть, следующее поколение, воспользовавшись методами, приведен­ными в нашей книге, сумеет перебороть в себе застенчивость и вольется во взрослую жизнь, отбросив навсегда хроническую робость и оцепенение.

Продолжим разговор — теперь он пойдет о детях, «неуязви­мых» дома и в школе, но теряющихся от робости в присутствии посторонних людей. Результаты исследований утешительны, они дают надежду и тем детям, которые вынуждены сталкивать­ся совсем не с самым лучшим из того, что могут дать им взрослые, а иногда — и с самым худшим.

Комедийная актриса Кэрол Бернетт, человек, одаренный редким талантом — заставлять других смеяться, в беседе со мной поделилась воспоминаниями о том, как притворство помогло ей совладать с детскими тревогами оказаться не оцененной по достоинству, не признанной.

Бернетт: Мне кажется, сначала я робела, только когда находи­лась рядом со своей матерью. Она была привлекательной, умной и веселой женщиной, всего лишь с одним недостат­ком — позднее она стала алкоголичкой, так же, как и мой отец. Они оба были очень жизнерадостными, обаятельными, щедрыми на выдумки и красивыми внешне людьми. Он всегда напоминал мне Джимми Стюарта, а она была немного похожа на шаровую молнию. При всем при том, я прекрасно понимала, что уж кого-кого, а меня «очарошательным ребен­ком» не назовешь. Вы даже представить себе не можете, как я страдала из-за своей внешности! Именно потому я была такой робкой. Еще в школе я пыталась восполнить это успехами в легкой атлетике. Я старалась обогнать всех маль­чишек в классе и думала, что буду им нравиться, потому что я такая быстрая бегунья. Именно поэтому я была всегда так щедра на шутки и вовсю паясничала в школе. Мне было необходимо преодолеть страх не нравиться, ведь я была бедной и не очень симпатичной.

Зимбардо: Но вы ведь не были, как некоторые дети, клоуном в классе, не так ли?

Бернетт: В классе — нет, но за ленчем и с некоторыми своими подружками бывала. Дело в том, что я хорошо училась и слыла способной и дисциплинированной девочкой. Это за­ставляло меня вести себя скромнее и выглядеть даже, быть может, несколько угловатой, что, конечно же, мешало доби­ваться успеха у тех мальчиков, с которыми мне хотелось тогда дружить, знаете, такие, типа «футболистов». Мне тогда каза­лось, что они совсем не обращают на меня внимания. Со временем все изменилось, и мы поняли, что прекрасно понимаем друг друга.

Зимбардо: Вы имеете в виду, что они тоже были застенчивыми?

Бернетт: Да, и не только застенчивыми. Они все были уверены в том, что непривлекательны! А я так мечтала, чтобы капитан футбольной команды мне улыбнулся или поинтересовался, как меня зовут! Моя мама хотела, чтобы я стала писательни­цей. Она любила меня успокаивать словами: «Совершенно неважно, что у тебя такая внешность, ты ведь всегда можешь стать писательницей!» Тогда я ответила ей: «Хорошо, буду писательницей», и стала редактором школьной газеты в Голливуд Хай. И вполне преуспела в этом. Я выбрала англий-

ское театральное искусство в колледже под предлогом спе­циализации по драматургии, но в глубине души я хотела играть на сцене, хотя ни за что бы в этом не призналась. Я помню — я тогда была совсем маленькой, — у меня была прелестная двоюродная сестра, на девять месяцев старше, — блондинка, изящная, яркая. Она брала всевозможные уроки: пения, танца, актерского мастерства. И однажды, я помню, мне захотелось станцевать чечетку так же, как она, но я не умела. Тогда я пошла в туалет и принялась выстукивать каблуками там. Но через минуту мама остановила меня, открыв дверь.

В моем рассказе мама получается какой-то злодейкой, но это не так. Мы с ней весело проводили время, я ее обожала, и, знаю, она меня тоже любила. Все дело было в том, что я никогда не ощущала защиты, мне казалось, что я не имею поддержки. Дело доходило до того, что когда я принимала участие в спектакле в колледже, мне не хотелось, чтобы кто-нибудь из родни об этом узнал — на случай, если я провалюсь. Спектакль прошел с успехом, но самое удиви­тельное было потом. Ребята в колледже вдруг стали подхо­дить ко мне со словами: «Слушай, я тебя видел в той пьесе, ты была очень смешной». Меня пригласили на ленч с парой «шишек» со старших курсов, и я была ошеломлена этим, как всякий нормальный желторотый первокурсник. Как-то один парень остановил меня в коридоре и спросил: «Петь уме­ешь?»

Я ответила: «Конечно, умею, но никогда не пробовала делать это на публике». Он говорит: «Ну, это такие смешные песен­ки». Коль скоро это смешно, я и не могла отнестись к этому серьезно. Признаюсь, я понятия не имела, какой у меня голос. Ну, а если у вас нет прелестного голоса, вам и не захочется петь прелестную песенку. Поэтому смешные куп­леты я петь согласилась, и это у меня получилось. Моя мать приходила на меня посмотреть и была поражена. И тогда я попалась на крючок: мне захотелось стать актрисой музы­кальной комедии. Это расстроило маму и бабушку. Но я сказала им: «Именно здесь я поистине ощущаю любовь других людей, здесь я делаю нечто значительное для себя. Этого чувства у меня не вызывают ни мои писания, ни мои рисунки» (я немного рисовала). И все, что мне было нужно с тех пор, — это чувство непосредственного отклика, когда

я что-то делаю. Так же ко мне пришло ощущение сцены. И до сих пор продолжается. Я не живу, когда я не на сцене — вы понимаете, о чем я говорю. Я не традиционный комик, и мне до сих пор сложно исполнять признанные песни.

Зимбардо: Сложно в каком смысле?

Бернетт: Я пугаюсь. Мне кажется, что люди ждут, что я буду смешной... Я получаю много писем со словами: «Почему вы не исполняете популярных шлягеров?» И публика на спек­таклях иногда пытается заставить меня это сделать. Я выпол­няю, но мне неудобно.

Зимбардо: А почему вы так относитесь к этому?

Бернетт: Это тянется еще с юности. Я чувствую, что не вправе исполнять чужие песни. Профессиональные исполнители вроде Эди Горм или Хелен Редди вкладывают в свои песни свою душу, свои эмоции — они дают песне ее неповторимую жизнь. Что я могу после них? Исполнить ту же песню, как пластинка, как попугай, в любом случае — не как Кэрол Бернетт, выходящая в красивом платье, чтобы спеть извест­ную песню, — для такого мне потребовалось бы наглотаться таблеток.

Зимбардо: Эта способность измениться, войти в роль, влиться в характер, скрытый за маской анонимности, может помочь очень застенчивому человеку предстать перед публикой на сцене?

Бернетт: Да, вы — кто-то другой, не вы. Когда становишься кем-то другим, не собой, выйти на сцену действительно легче. Подростком я ходила в кино с бабушкой, я смотрела что-то около восьми фильмов в неделю, а росла я в эпоху Джуди Гарланд, Джоан Кроуфорд, Бетти Грейбл. Обычно, придя домой из кино, я звала подружек, и мы изображали сцены из фильма, который смотрели. Одну неделю я могла быть Бетти Грейбл, другую — Джоан Кроуфорд; у меня были парики, костюмы, оркестр. Я хочу сказать, что была подро­стком, но совсем еще ребенком.

Зимбардо: А сейчас вам еще случается чувствовать робость, когда вы не на сцене и не являетесь другой Кэрол Бернетт?

Бернетт: Да. Если мне приходится встречаться с кем-то, перед этим я испытываю страх. А я испытываю благоговейный страх перед множеством людей. Например, когда я встрети-

лась с Джимми Стюартом, я не могла произнести ни слова, я ведь любила его всю жизнь — с тех пор, как мой отец мне казался похожим на него. И знаете, что было дальше? Я повернулась кругом и шагнула прямо в-ведро с побелкой, протащила его через все помещение и никогда больше туда не возвращалась, настолько я была унижена. Два года назад я повстречалась с Кэри Грантом, и опять едва могла выдавить хоть слово. А то, что слетело у меня с языка, мне хотелось бы взять назад. Я сказала ему: «Вы — гордость своей профе­ссии», — я чувствовала себя настоящей простофилей. Он встал со словами: «Я — ваш поклонник», он был просто очарователен, но я почти онемела, как будто мне снова было десять лет. Поэтому я считаю, что те детские ощущения не уйдут никогда. Во всяком случае, меня очень легко смутить. Как было бы хорошо иметь счастливую судьбу, до тех пор пока люди не сделают твое существование безопасным.

Зимбардо: Да, застенчивость становится обременительной, когда она, подобно некой неведомой силе, удерживает тебя от того, что тебе хочется и что ты сумел бы сделать...

Бернетт:...а вместо этого ты говоришь и делаешь глупости.

Зимбардо: А нет ли у вас советов из собственного опыта, которые могли бы помочь преодолеть застенчивость другим, многим вашим поклонникам?

Бернетт: Я могу сказать то, что всегда говорю своим троим дочерям: очень важно знать, что другие имеют те же пробле­мы, что и ты, и не нужно быть настолько самовлюбленной, чтобы думать, что мир стоит на том, что люди думают о твоей внешности, о твоих переживаниях и поступках, или на том, что какой-то мальчик не пригласил тебя танцевать. Люди далеко не всегда думают о тебе плохо, чаще всего они попросту о тебе не думают. Зато всегда думают о себе. Поэтому, если ты хочешь добиться от них взаимопонимания, ты должна сама раскрываться и понимать других, так как любое соприкосновение с другим человеком есть одновре­менно и соприкосновение с самим собой. Помогая другим, мы помогаем самим себе. Я действительно верю, что все мы — это одно целое. Это так, ич ш больше ты улыбаешь ся и раскрываешься для других, тем больше этого возвращается к тебе назад. Что^ посеешь — то и пожнешь. Это избитая истина, но она избита потому, что она — истина. Зажим

только усугубляет конфликты. Если вы видите в школе ребенка, который застенчив или тяжело сходится с другими детьми, а выглядит скорее несчастным, это и есть случай, когда вам следует вмешаться. Делая это, вы открываете маленький цветочек, из которого может вырасти настоящее чудо!

Зимбардо: Да, такие люди красивы.

Бернетт: Правильно. И все, что им нужно, — это немного ТДВ — теплого дружеского внимания. Это лучшее противо­ядие против застенчивости.

Рассмотрим теперь трудности, с которыми сталкиваются застенчивые люди, давая или принимая порцию ТДВ.

Дата добавления: 2015-07-11