Мертвая петля

Трудно было найти дорогу. Карта вся исчерчена, измазана пометками и стрелками. Встречные относят­ся к расспросам очень подозрительно; соблюдают во­енную тайну, не говорят. А один красноармеец — тот даже, видимо, вполне сознательно, показал дорогу в штаб, совравши, будто там и есть аэродром. Пусть этот голубчик на мотоциклете прогуляется в штаб, там разберут, кто он и что, зачем ему аэродром.

В результате — опоздание на двенадцать минут. Все машины уже поднялись в воздух и где-то вдале­ке действуют. Только одна осталась на пустынном болотистом поле. Молодой летчик Смирдин терпели­во шагает кругом аппарата.

— Простите, задержал. Не сразу нашел аэродром.

— Ну, какой это аэродром. Просто площадка. Хорошо еще, такую нашли. Ведь кругом леса. Труд­но будет устраиваться с авиационными базами на войне.

— Приступим?

— Так точно. Только, извиняюсь, у нас все кожа­ные куртки разобраны. Придется вам лететь в вашем френче. Сегодня не очень холодно.

— Ладно. А шлем?

— Да, и шлем! Ах ты, черт, нет ни одного лиш­него шлема. Придется уж фуражку надеть козырь­ком назад,— я думаю, сойдет. Или, может быть, до другого раза отложить? Тогда все приготовили бы.

— Э, нет. Давайте садиться. Программа, как ус­ловились?

— Так точно. Несколько переворотов, затем три петли и, наконец, штопор. Давайте привязываться.

Никто не толпится около самолета, никто не пя­лится разинутым фотоаппаратом, никто не желает счастливого пути и не сыплет авиационными остро­тами, самыми убогими из всех острот. Никто в стоты­сячный раз не бормочет: «От хорошей жизни не по­летишь», никто игриво не обещает: «Я вам помашу, только вы, наверно, меня сверху не узнаете». В пу­стом поле летчик Смирдин серьезно, как молитву, совершает простой и важный обряд привязывания. Кругом пояса — один раз и накрест, через плечи,— два раза. Все замыкается в одной не очень надежной застежке на груди.

— Попробуйте приподняться.

— Не могу.

— Еще раз, изо всех сил.

— И сейчас не могу.

— Значит, хорошо. Только не заденьте случайно застежку. Она отпирается разом, и тогда вы...

Он смеется и сам подвязывается на заднем си­денье. Как прекрасно сидеть здесь опять на боевом разведчике после душных, закрытых пассажирских самолетов! Их форма лжива. Они копируют земное обиталище человека: стены, пол, окна, потолок. По ним можно ходить, передвигаться, даже сидеть в убор­ной. Это надуманно и комически условно, как быт дрессированных мышей в клетке, которую шарман­щик, раскачивая, носит по дворам.

На боевой машине летающий укрыт только до се­редины своего тела. Голова, плечи, руки свободны. Они отданы воздуху. Вот можно перекинуть руки че­рез борта и опустить их в волны воздушного океана. Как будто на речной байдарке —чуть перегнулся и зачерпнул рукой воды. Опоздали к веку авиации суеверные крестьянские легенды. В них был бы со­здан новый тип воздушной русалки. Голова, плечи, руки людские, а ниже, от пояса,— жесткий хвост со стабилизатором и два велосипедных колеса...

Аппарат неистово взял вверх. Тут в военной об­становке не полагается долгих сроков для набирания высоты. Стрелка на альтиметре рвется к цифре 1000. Здесь у меня все приборы и рычаги — самолет с двой­ным управлением, и летчик уступил свое переднее место. Можно было бы приучаться к управлению... Но никогда еще аппарат так резко не шел вверх.

Точно автомобиль на очень крутую гору, когда да­же слегка запрокидывает назад.

Нет, не слегка. Что-то уж очень круто. Как будто на стену. Где это, кажется, в цирке, автомобиль с разбегу въезжал почти вертикально? И...

Дальше происходит нечто сумасшедшее. Звук мо­тора разом переходит в визгливую истерическую но­ту и на ней обрывается. Вместо него — дикий свист ветра в ушах.

Правое крыло падает вниз, и я вместе с ним, на бок, вниз головой.

На одно мгновенье проносится перед глазами кры­ло левое. На миг в одном кинокадре мелькает дале­кая земля. Но почему-то над головой.

Еще несколько мгновений почти полной потери со­знания и ощущений. Это можно сравнить только с тем, как отец в детстве подымал от земли и коле­сом переворачивал вокруг оси. Но то было быстро, а это — нескончаемо долго и мучительно непонятно.

И не на полметра, а на тысячу метров от земли. И без точки опоры. Просто большой кусок металла с двумя привязанными людьми кувыркается в пустом пространстве, в одном километре от твердой поверх­ности, по которой полагается ходить человеку.

Затем вдруг — так же неожиданно, как если, па­дая с шестого этажа, вы остановились бы в воздухе на полпути,— голова опять оказывается на плечах и ноги под ногами и нос самолета перед но­сом и где-то на сером небе, не во сне, а настоящее солнце...

Если в Художественном театре три с половиной часа переживают обидное слово, сказанное одним чеховским героем другому,— сколько десятилетий на­до переживать вот это, только что случившееся?

Но летчик Смирдин не дает переживать. Прошло не более минуты — опять душу раздирающий крик остановился в горле мотора, и опять мы валимся вбок, вниз головой, в пучину, в смерть, в небытие. И опять аппарат, повернувшись, как ключ в скважи­не, вокруг своей оси, несется дальше в пространство.

Это уже второй переворот, не октябрьский, не февральский, а просто переворот самолета в воздухе, одна из труднейших и опаснейших, но обязательная и заурядная фигура высшего пилотажа. Не сделать ее, отказаться — такое, конечно, может случиться с хорошим летчиком. Но это показалось бы столь же странным, как на общем собрании отказ от отчета в денежных суммах со ссылкой на отсутствие ора­торского таланта. Как хочешь — с талантом или без, а уж перевернись, отчитайся.

Промежутки между переворотами Смирдин делает очень короткие, самое же кувырканье — нескончаемо. Это могло только казаться. Но часы на левой руке — ведь у них, у стальных швейцарских часов, не кру­жится голова. Пока мы в свисте и вое, в спазмах и коротких выкриках истязаемого летчиком мотора, то лезем на воображаемую стену, то валимся с нее, пока сердце и легкие, потеряв все темпы, пляшут первый такой же за все существование танец,— ма­ленькая белая штучка с двумя стрелками холодно отсчитывает секунды. Она не хочет торопиться. Она не знает.

Еще перевороты. Один, два... три? Всего, кажется, пять? И дальше — мы просто летим. Какое счастье лететь просто! Лететь на чудесном разведчике вперед, в небо, на большой высоте. Просто, а не вниз голо­вой. Даже на землю не хочется, если бы только опять не кувыркаться, не падать беспомощным ку­ском с запрокинутыми вверх ногами.

Можно с трудом, насколько позволяют жесткие привязные ленты, оглянуться назад. Летчик Смирдин смотрит вопросительно. Он встревожен. Почему? Ясно почему. Это дико, но да, я должен подбодрить летчика. Он смущен, как акробат, которому довелось потащить под цирковой купол человека из публики и вместе с ним кидаться с трапеции вниз головой, без сетки. Ведь без сетки! Летчик Смирдин беспо­коится! Я улыбаюсь очень широко, одними губами. Так деревянно улыбаются только в балете. И киваю несколько раз головой. Это значит — все в порядке, будем продолжать фигурный пилотаж.

Подготовка и переход в мертвую петлю — те же, что при перевороте. Но медленнее и злее. Ежели во­обще приучать людей к этим штукам, надо начинать с петли и потом переходить к переворотам. Внезап­ность переворота тогда чувствовалась бы как облег­чение после напряжения петли. А то сегодня — сна­чала словно надрезывали ножичком опухоль на паль­це, а потом, в том же порядке, тщательно распары­вают живот.

Аппарат полез в гору, но очень долго. Он наби­рает высоту, разгон. В этом разгоне — вся логика петли, ее гарантия по закону механики. Сейчас ника­кие другие законы — ни советские, ни буржуазные — для нас не писаны. Один лишь истрепанный том фи­зики Краевича, в обглоданном переплете, перепачкан­ный чернильными кляксами, правит нами. На некоей странице был нарисован чертеж: рука вращает в воз­духе привязанный на веревке камень; камень описы­вает круг. Холодный старик Краевич равнодушно на­зывал тот камень физическим телом. И мы для Крае­вича такое же физическое тело. Не снизойдет, не по­милует, если мы нарушим его законы, не наберем до­статочной высоты, не получим должной инерции для полета вверх ногами с выключенным мотором.

Взлезание по вертикали кончилось. Передний бор­тик самолета с пропеллером совсем поднялся вверх, загнулся куда-то назад. Мотор стих. И теперь, в од­ном тонком вое ветра, мы остались висеть вниз голо­вами, колесами вверх. Видимо, навеки.

Что же происходит? Перед глазами — земля. Она служит потолком, небосводом. А небо? Оно над... Над чем оно? Оно над ногами. Над запрокинутыми вверх подошвами. Так, что ли? Кажется, так. А этот рычаг? Я слегка привалился на него, куда-то двигаю. Это — рычаг управления. Путаю управление? Нет, сейчас уже ничего не спутаешь. Самолет выключил мотор, и пока он не пройдет мертвую точку, не опу­стится по дуге, он — просто принадлежащее Краевичу физическое тело. Хватит разгону — круг будет опи­сан. Не хватит — машина упадет вниз бессмысленным тяжелым куском железа.

А это что? Записная книжка. Старая, зеленая. И карандашик. Серебряный. Вниз головой, а книжку и карандашик держу крепко. Почему же? Потому что... Это очень смешно. Потому что я держусь за них. Вот дурак — на самолете, в петле, и держится за записную книжку, чтобы не упасть!

А фуражка? Она надета козырьком назад. Значит, звезда очутилась на затылке. Если сейчас мы упа­дем,— как я буду лежать на земле? Если вниз ли­цом, козырек и звезда будут смотреть вверх. Когда люди придут подбирать, они примут затылок за лицо.

Но ноги, ведь ноги будут торчать носками — ку­да? Носками вниз.

А если наоборот? Тогда тоже не поймут. Лицо будет разбито, залито. Они тогда перевернут меня вверх лицом. То есть вверх затылком. Они долго не будут понимать, в чем дело.

...Это не мысль. Это — бред. К машине привязано ремнями шестьдесят кило костей и мускулов. Они бесчувственны. Только в одной точке, на одном уча­сточке мозга еще тлеет и мигает, как задуваемая свеча, слабый, прерывистый ток сознания. Но позади! В сорока сантиметрах от меня сидит великолепный, полноценный, блестяще спокойный экземпляр летаю­щего человека. Он-то не бредит! Он повелевает мaшиной и воздухом, он здесь, на дикой высоте, трезв, спокоен, он уверенно перелистывает страницы физи­ческих законов, он рассчитал разгон. И сейчас, ра­зумно выжидая, целится холодно, подстерегает мо­мент, когда, выровняв аппарат, опять включит мотор и опять понесется вперед стремительными вихревыми темпами. Я горжусь, что рядом сидит такой!

Как не гордиться за человека, если он за корот­кую свою жизнь успевает достигнуть сказочного син­теза строгой научной математической, технической мысли и чуждых ему, человеку, птичьих инстинктов падения и кувыркания в воздухе!

И ведь как скоро! Два года! Обыкновенный зем­ной человек идет в школу летунов и через два года сдает строгому экзаменатору не просто полет, а эти все, в буквальном смысле головокружительные, ку­выркания в воздухе, именуемые фигурами высшего пилотажа.

Да что фигуры! Ведь они только подробность, зве­но, одна из деталей в общей квалификации военного летчика. С него спрашивают чудовищную уйму вещей.

Этот человек должен отсюда, с высоты, безупреч­но понимать местность. И не только сейчас, когда внизу переливаются какие-то пятна, цвета, но и зи­мой, когда все покрыто сплошной белой пеленой.

Он должен разбираться не только во взрывах сна­рядов, но и в огоньках отдельных выстрелов, нахо­дить и запоминать расположение стрелков.

Ему предписано стрелять из пулеметов — из глухо прикрепленного и из вращающегося. По неподвижным и по передвигающимся, по земным и воздушным ми­шеням.

Он обязан по особым зеркалам высчитывать точ­ные углы и расстояния для огня, для бомбометания и производить фотосъемки. И даже, идя на малой высоте, бреющим полетом, захватывать подбрасывае­мые с земли вымпелы — приказания.

Но и этого мало. В сложнейших, головоломных своих движениях он не один, как сейчас. Он дейст­вует в составе авиазвена, отряда, эскадрильи, имеет рядом с собой, над собой, под собой соседей, крыла­тых боевых товарищей. И не смеет их даже легонечко

толкнуть, ибо толчок — смерть. Он и не толкает, он действует точно, выдержанно, смело. Как не гор­диться!

И этот удивительный, такой разумный и такой бе­зумный, летающий воин, крылатый боец — он не бог. Он просто хороший военный летчик, один из множе­ства хороших летчиков. Красных летчиков. Летчиков Красной Армии!

Он и сотни ему подобных рабочих и крестьян буд­нично, деловито обучаются в наших школах и после двух-трех лет овладевают этими сумасшедшими, не­постижимыми для земного человека движениями в воздухе. И используют их для борьбы. Для оборо­ны своего, породившего их, государства трудящихся. Как же не гордиться вот этим, кто сидит в сорока сантиметрах от меня!

1929

Дата добавления: 2015-07-11