Избранные фельетоны и очерки

БОРИС ЕФИМОВ

Рассказ о брате (Михаил Кольцов)

Об этом незаурядном человеке рассказано и написано немало. Достаточно назвать два издания книги «Михаил Кольцов, каким он был», в которых 35 авторов делятся своими воспоминаниями о нем. Шестьдесят с лишним лет минуло с того дня, когда внезапно, грубо, злодейски была оборвана его кипучая, неустанная общественная и творческая деятельность.

В 20-х — 30-х годах в стране не было более популярного и авторитетного автора фельетонов и очерков, его называли журналистом номер один. Он был также хорошо известен и на Западе. Это был человек уникальной работоспособности, инициативности, энергии. Огромен круг его интересов, ему до всего было дело. Из номера в номер он выступал на страницах самой влиятельной в нашей стране газеты «Правда» со злободневными фельетонами, очерками и корреспонденциями. Для своих фельетонов он преображался то в таксиста, то в работника ЗАГСа, то в преподавателя русского языка в школе. Одновременно он основал и возглавил крупнейшее Журнально-газетное объединение («ЖУРГАЗ»), в котором задумал и осуществил издание журналов «Огонек», «За рубежом», «Советское фото», «За рулем», «Изобретатель», «Женский журнал» и других, а также сатирического журнала «Чудак». Выходили в «ЖУРГАЗЕ» и книжные серии, как, например, «Жизнь замечательных людей». Именно Кольцов, несмотря на активное сопротивление некоторых сугубо партийных руководителей Союза писателей, считавших, что творчество Чехова «чуждо пролетариату», выпустил впервые при советской власти полное собрание сочинений писателя.

Литературно-издательская работа была только частью его деятельности. По его инициативе была основана зона отдыха под Москвой — ныне Зеленоград, где он был избран первым председателем горсовета. Он принял активное участие в строительстве и развитии гражданского воздушного флота. По его инициативе была построена агитационная эскадрилья самолетов, флагманом которой стал воздушный гигант «Максим Горький». Кольцов организует в труднейшие перелеты того времени по Европе и Азии и участвует в них. Ему поручается организация Международных конгрессов писателей в защиту культуры от фашизма — первого в Париже в 1935 году, второго в Мадриде в 1936 году в разгар гражданской войны. В Испанию Кольцов был командирован, как спецкор «Правды», но он не был бы Кольцовым, если бы ограничился работой корреспондента. Он стал авторитетным политическим советником республиканского руководства и непосредственным участником боев. По возвращении из Испании был избран депутатом Верховного Совета РСФСР и назначен главным редактором «Правды». Всех его дел, замыслов не перечислить.

Что же здесь нового? Это всем известно. Но не всем известны первые шаги Кольцова в публицистике и общественной деятельности.

Кольцову едва исполнилось 17 лет, когда он, студент Петроградского Психоневрологического института, окунулся в сложную взбаламученную действительность предреволюционной столицы. Врожденные литературные способности неудержимо влекли его к журналистике, и в журнале «Путь студенчества» начинают появляться его статьи, очерки, интервью. Когда перечитываешь теперь эти работы, то с трудом верится, что эти серьезные, деловые, литературно безукоризненные выступления по важнейшим проблемам многотысячного российского студенчества в стране, третий год ведущей тяжелейшую войну с сильным врагом, написаны семнадцатилетним юношей. Среди кольцовских интервью нельзя не отметить беседу с… А. Ф. Керенским, депутатом Государственной Думы, в которой он возглавлял крохотную фракцию «трудовиков». Молодой интервьюер интересовался мнением Керенского о злободневных событиях той поры — непрерывной министерской «чехарде», «распутинщине», толками об измене, свившей себе гнездо в придворных сферах. Керенский со своей стороны расспрашивал о настроениях студенчества, которым придавал большое значение в связи с серьезными событиями, возможность которых он предвидел в недалеком будущем.

И такие события не заставили себя долго ждать. Кольцов в самой гуще головокружительных событий радостной, сверкающей, гремящей оркестрами и пламенными речами Февральской революции, свергнувшей трехсотлетнюю монархию. Он принимает участие в арестах министров и других царских сановников, в разоружении городовых. Сутками не покидает огромный Екатерининский зал Таврического дворца, резиденции Государственной Думы, слушает речи Родзянко, Милюкова, Чхеидзе, видит, как с часу на час, с минуты на минуту растет популярность и влияние Керенского.

Менее восторженно встречает он Октябрьский переворот. Не по душе ему яростные призывы к «диктатуре пролетариата», призывы все «разрушить до основанья, а затем…» и другие громокипящие лозунги. Он не примыкает к большевикам, а вступает в группировку так называемых «Межрайонцев», возлавляемую Троцким. А через несколько месяцев, вслед за Троцким и другими «межрайонцами», большевистской партии. Между прочим, по рекомендации А. В. Луначарского.

С естественным интересом и любопытством начинающего, но уже определившего свое призвание журналиста, Кольцов наблюдает события Октября. Ему, по-видимому, трудно сразу определить свое отношение к новой власти. Он далек от враждебности и отчаяния «Окаянных дней» Ивана Бунина, но не разделяет и решительного заявления «Моя власть» Владимира Маяковского. Ближе всего ему, пожалуй, восприятие американского журналиста Джона Рида, не проявившего глубокого понимания учения Маркса-Энгельса, но просто захваченного бунтарской романтикой переворота. Как и Рид, Кольцов был увлечен революционной дерзостью немногочисленной партии, смело взявшей в свои руки власть в огромной взбудораженной, бушующей стране. Кольцов тогда же написал о своих впечатлениях в очерках «Февральский март» и «Октябрь», они во многом перекликались с книгой Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Но Кольцов, забыв на время журналистику, с головой ушел в другое дело. Он работает в так называемом Скобелевском комитете, в области документальной кинохроники, снимает эпизоды гражданской войны в Финляндии, потом братание русских солдат с немецкими на фронте. Наконец сопровождает со своей маленькой киногруппой советскую делегацию на мирные переговоры с Украинской державой, которая обрела полную «независимость» за штыками германской оккупационной армии. Это, между прочим, дает Кольцову возможность заехать в Киев и повидать после долгой разлуки родителей и младшего брата, то есть меня.

Но политические и военные события развиваются настолько стремительно, непредсказуемо и не всегда благоприятно, что Кольцов застревает в Киеве. И надолго.

С детства знакомый родной Киев предстает в глазах Кольцова по-новому. Красавец-город совсем недавно перестал быть ареной ожесточенных уличных боев, кровавых расправ, сопровождавших смену враждующих между собой властей. Теперь, после вступления в город немецкой армии под командованием фельдмаршала фон-Эйхгорна, здесь воцарилось полное спокойствие. Трудно себе представить в ту пору больший контраст, чем между суровой, голодной и холодной Москвой и сытым, благодушествующим, развлекающимся в бесчисленных кабачках и кабаре, клубах и театриках Киевом. Неугомонную журналистскую натуру Кольцова интересуют и порядки германской оккупации, и скрытое, но упорное народное сопротивление ей, и премьеры в обосновавшихся в Киеве московских театрах, и возглавляемые Симоном Петлюрой украинские гайдамаки, затаившиеся где-то под Киевом, и многое другое. И конечно, немаловажное место занимают возникшие близкие отношения с Верой Леонидовной Юреневой, известной всей стране актрисой, ставшей здесь в Киеве его женой.

Видимо, именно в этот период сложных переживаний и раздумий было написано единственное известное нам его «стихотворение в прозе»:

Очень хочется жить:

Когда на дворе идет бессменный и тусклый дождь;

Когда вспоминают о смерти детей;

Когда в соседнем доме играет кто-то на рояле;

Когда горничная выходит замуж и ласково ссорится на кухне с грузным женихом;

Когда бабы в платках крикливо торгуют на бульваре цветами;

Когда возвращаешься ночью из театра через сонный и грустный город;

Когда знаешь, что кто-то в тебя неразделенно влюблен;

Когда дерутся в переулке на окраине города петухи;

Когда читаешь Вербицкую и знаешь, что можно написать лучше;

Когда строят дом и кругом пахнет известью, свежим деревом и горячим асфальтом;

Когда к жесткой окоченелой хмурой земле подкрадывается весна и знаешь, что это будет еще не раз, всегда, всегда.

…А из «Совдепии» идут мрачные вести: большевики с трудом подавляют левоэсеровский мятеж в Ярославле, германский посол граф Мирбах убит левоэсеровским боевиком Блюмкиным и Германия требует ввода контингента своих войск в Москву, в Петрограде убит председатель ЧК Урицкий, Ленин тяжело ранен пулями террористки Каплан, на Волге вспыхнул мятеж чехословацких военных частей. И еще, и еще, и еще… Похоже, что большевикам приходит конец… Что же это? Может быть, Советское государство (Совдепия) оказалось призрачно-недолговечным явлением, подобным легендарному «граду Китежу», скрывшемуся под водой вместе с теми, кто его построил? Большевистский Китеж? Красный Китеж?

Под этим названием в журнале «Куранты» Кольцов печатает свои размышления — очерк «Красный Китеж». Пожалуй, наиболее яркая и эффектная фигура большевистского «Красного Китежа» — это личность Льва Троцкого, человека, фактически организовавшего и возглавившего Октябрьский переворот. Кольцов вдосталь насмотрелся в Октябрьские дни на Троцкого и его, как и Джона Рида, поражал несравненный ораторский дар этого человека, подлинного митингового трибуна, способного наэлектризовать и увлечь за собой тысячи людей. Но здесь, в Киеве, Кольцову открывается другая, доселе ему неизвестная ипостась Троцкого. Это — Троцкий, рьяно выступающий за «войну до победного конца» в своих корреспонденциях из Франции на страницах газеты «Киевская мысль» под псевдонимом «Антид Ото». Кольцов к немалому своему удивлению обнаружил, что политические воззрения Троцкого-журналиста существенно отличались от идей, провозглашавшихся Троцким, вождем Октябрьской революции. И в своем очерке «Красный Китеж» он высказал убеждение, что Троцкий по самой природе своей был и остается журналистом, тяготеющим прежде всего к сенсационным событиям и остросюжетным ситуациям, дающим возможность развернуть во всю силу присущие ему незаурядные литературные, ораторские, организаторские и агитаторские таланты. В сложной, противоречивой фигуре Троцкого Кольцов увидел своего рода олицетворение «Красного Китежа».

…Киевский период 18-го года был для Кольцова своего рода Рубиконом, который надо было перейти в ту или другую сторону. Некоторые лозунги Октябрьского переворота, как, скажем, «Мир народам», другие возвышенные революционные призывы находили у него живой отклик, но далеко не все нравилось ему в действиях и нравах большевистской власти. Кольцову были совершенно чужды и неприемлемы для него идеи и лозунги белого движения. Но стать подобно некоторым другим эмигрантом, оставить родную страну, он считал для себя невозможным. Он не смог бы, подобно некоторым другим писателям, годами жить в Париже или Берлине, со стороны наблюдая за тем, что творится в Совдепии. Он был патриотом своей страны на деле, а не на громких словах. И он решил, что его долг служить ей своим пером журналиста, бороться — в этой своей стране с засоряющими и омрачающими ее жизнь безобразиями, уродствами. И он это сделал.

На протяжении 18 лет Кольцов неутомимо выступал в печати против тупоумия бюрократов, против безудержного казенного бахвальства о том, что все советское — лучшее в мире, против маниакальной «бдительности», патологического поиска неведомых внутренних «врагов», против коррупции высокопоставленных партийных вельмож и других «прелестей» установившейся административно-командной системы.

Естественно, что такое направление публицистики популярнейшего в стране журналиста не могло быть по вкусу тому, кто пришел в стране к неограниченной самодержавной власти. Сталина, несомненно, раздражали подобные выступления Кольцова, его раздражали самостоятельность замыслов и поступков журналиста, неординарность его стиля и поведения, но он терпел его, как человека, несомненно, нужного и полезного, особенно в делах международных. Но Кольцов был обречен.

В начале декабря 1938 года произошла очередная встреча брата с Хозяином. Неожиданная и последняя. Это было в Большом театре на каком-то правительственном спектакле. Сталин заметил Кольцова в зрительном зале и велел его позвать. «Вождь и Учитель» был в хорошем настроении, шутил с окружающими. Ворошилов, тоже, видимо, шутки ради, обратился к нему по имени-отчеству, на что Сталин притворно-обиженно спросил:

— Ты за что это меня обругал?

— А тебя, товарищ Сталин, так уже с детства обругали! — под общий смех ответил Ворошилов.

В какой-то фразе Сталин употребил выражение: «Мы, старики…», на что присутствовавший в ложе Феликс Кон прямо-таки взвизгнул «от возмущения».

— О чем вы говорите? — закричал он. — Да вы же молодой человек!

Сталин добродушно возразил:

— Какой я молодой? У меня две трети волос седые.

Описывая мне детали этой встречи, брат отметил, что у него появились золотые зубы, а широкие штаны, заправленные в сапоги с короткими голенищами, придавали ему «какой-то турецкий вид».

С Кольцовым Хозяин разговаривал вполне дружелюбно, интересовался делами в «Правде» и в Союзе писателей. Потом прибавил:

— Товарищ Кольцов. Между прочим, было бы неплохо, если бы вы сделали для столичной писательской братии доклад в связи с выходом в свет «Краткого курса истории ВКП(б)».

Всем было известно, что Сталину доставляло удовольствие приглашать обреченного человека для дружеской беседы. Обладая незаурядными актерскими способностями, Хозяин демонстрировал полную благосклонность, предлагал какую-нибудь высокую должность и даже назначал на нее, как это было, например, с Антоновым-Овсеенко, который незадолго до ареста был назначен… народным комиссаром юстиции.

Любопытно, кстати, что аналогичную садистскую манеру императора-тирана Домициана Флавия выразительно описывает Лион Фейхтвангер в романе «Настанет день». Не использовал ли он в данном случае рассказы о характере Сталина?

Так или иначе, но в случае с Кольцовым именно это и произошло. Вероятно, ордер на его арест был уже подписан к моменту разговора в Большом театре или, может быть, на следующий день.

…Вечером 12 декабря знаменитый Дубовый зал Центрального Дома литераторов (бывшая масонская ложа графа Олсуфьева) был переполнен. Как говорится, яблоку негде упасть. Популярность Кольцова была велика, всем хотелось его увидеть и услышать. Не найдя себе места в зале, я поднялся на хоры, где и простоял больше двух часов. После доклада, выступлений и краткого заключительного слова мы встретились с братом в гардеробе, и я предложил:

— Поедем ко мне, Миша. Попьем чайку. Между прочим, с пирожными.

— Чай с пирожными — это неплохо, — сказал Кольцов, подумав. — Но у меня еще есть дела в редакции.

И мы, расцеловавшись, расстались. Навсегда.

После доклада Кольцов поехал в редакцию «Правды», где в кабинете главного редактора его уже ждали…

Рано утром меня разбудил жена, сказав, что звонит шофер Кольцова Костя Деревенсков. Сердце екнуло от недоброго предчувствия.

— Да, Костя. Я слушаю.

— Борис Ефимович… Вы знаете? Вы ничего не знаете?..

— Я все понял, Костя, — ответил я и медленно опустил трубку. А мозг заполонила, вытеснив все остальное, одна-единственная мысль: вот он и пришел, тот страшный день, которого я так боялся… Вот он и пришел…

…История человечества знает и хранит немало страшных, неопровержимых документов. Одним из таких документов является, так называемый, «Молот ведьм», созданный средневековой инквизицией. По сути дела, это «инструкция», как с помощью пыток физических и моральных заставлять людей оговаривать себя или других.

И вот, с таким-то «Молотом ведьм» нам довелось познакомиться совсем недавно. По моему ходатайству мой внук Виктор получил возможность ознакомиться в архиве ФСБ (ранее — ЧК-ГПУ-НКВД-КГБ) с подлинным «делом» Михаила Кольцова. То были три объемистых тома со штампом в правом верхнем углу — «ХРАНИТЬ ВЕЧНО».

Не без волнения открыл мой внук первый том. И сразу увидел размашистую подпись по диагонали через весь лист — Л. Берия. Это был еще не официальный ордер на арест, а так называемое Постановление о задержании — документ, буквально нашпигованный всевозможными нелепостями и глупейшими выдуманными «фактами», написанный с полным пренебрежением элементарными правилами русского языка. Заканчивается он так:

На основании изложенных данных, считаю доказанной вину КОЛЬЦОВА Михаила Ефремовича в преступлениях, предусмотренных статьей 58—11 УК РСФСР, —

а потому —

П О Л А Г А Л — Б Ы:

КОЛЬЦОВА Михаила Ефимовича арестовать и привлечь к ответственности по ст. 58—11 УК РСФСР.

НАЧАЛЬНИК 5 ОТД. 2 ОТДЕЛА ГУГБ

СТ. ЛЕЙТЕНАНТ ГОС. БЕЗОПАСНОСТИ

(РАЙХМАН)

«СОГЛАСЕН» ЗАМ. НАЧ. 2 ОТДЕЛА ГУГБ

КАПИТАН ГОСУД. БЕЗОПАСНОСТИ:

(ФЕДОТОВ)

«УТВЕРЖДАЮ»

5 Января 1939 г. ПОМ. НАЧ. СЛЕД. ЧАСТИ ГОС. БЕЗ.

(ШВАРЦМАН)

Все, что написано в этом, с позволения сказать, «документе», повторяю еще раз, сплошная ложь — даже дата и место рождения, отчество и настоящая фамилия Кольцова перевраны. Характерно, что еще до начала следствия, еще до бесчисленных допросов Кольцова, продолжавшихся после его ареста еще тринадцать месяцев, в Постановлении, подписанном начальником 5-го отделения 2-го отдела НКВД Райхманом, безапелляционно констатируется: «Считаю доказанной вину Кольцова».

Далее шла справка-биография Кольцова, составленная следователем сержантом Кузминовым. В справке написано, что один брат Кольцова был расстрелян, как «враг народа», а другой, то есть, я — ярый троцкист. Далее шла анкета-автобиография, написанная рукой Кольцова, с обычными сведениями о семье, родственниках, месте жительства и т.д. Кстати, в ней было указано о наличии одного-единственного родного брата — Бориса Ефимова. После анкеты — официальный ордер на арест, тоже за подписью Берии, датированный 14 декабря 1938 года.

Первый допрос Кольцова занимает буквально несколько минут. Это — стандартные, трафаретные вопросы полуграмотного следователя-сержанта, признает ли Кольцов свою антисоветскую деятельность и краткие, твердые, решительные отрицательные ответы брата. Но, как в дальнейшем меняется стиль и содержание этих допросов… Как отчетливо проступает воздействие истязаний, избиений, физических и моральных пыток. Как явно изменяется почерк Кольцова (это видно по его подписи), который становится дрожащим и неразборчивым. Совершенно отчетливой становится задача следователя — выбить из Кольцова «компромат» на определенных лиц: это в первую очередь — Литвинов, Эренбург, Кармен и многие другие. В этом, собственно говоря, и состояла задача «следствия»…

Одновременно другие следователи теми же способами выбивают «компромат» на Кольцова у других арестованных.

И вместе с тем, «следствию» удалось напасть на след и «зацепиться» за подлинный «компромат» — вышедшие из-под пера Кольцова статьи, фельетоны и очерки, направленные против большевиков. Их писал двадцатилетний Кольцов, находясь в Киеве в 1918 году, в период, когда Украина именовалась Украинской державой под главенством «Гетмана всея Украины» генерала Скоропадского. Эти очерки, опубликованные в киевской печати, содержали откровенные свидетельства очевидца — Кольцова, осуждающие жестокости большевиков, сопровождавшие Октябрьский переворот.

На таких «материалах» и, собственно, построено обвинение Кольцова в антисоветской деятельности. Оно было предъявлено ему на заседании суда, которое состоялось 1-го февраля 1940 года.

В протоколе этого заседания на двух страницах излагается обвинение Кольцова в его борьбе с советской властью и участии в протроцкистской подпольной организации. Все обвинение основано на «показаниях» самого Кольцова и на таких же «показаниях» других людей, некоторые из которых я привел. А затем на двух страницах идет изложение выступления Кольцова с последним словом. Первое, что заявил Кольцов — то, что он отказывается от всех своих показаний об антисоветской деятельности, а названные им фамилии его якобы сообщников следователь Кузминов вынудил его дать, применяя избиения и истязания. Как сказал Кольцов: «У меня разбиты все лицо и тело». Пункт за пунктом Кольцов опровергает все обвинения. Он говорит о полной некомпетенции следствия, которое даже не удосужилось проверить, что у него есть только один родной брат, художник Борис Ефимов. Никакого расстрелянного как «враг народа» брата у него нет. Он никогда не бывал на приемах в американском посольстве. И так далее, по всем пунктам обвинения. Что касается опубликованных в 1918 в Киеве очерков, то он признает, что такие очерки действительно писал, но после этого двадцать лет честно и преданно служил советской власти. В деле отсутствует какая-либо реакция суда на это твердое и решительное заявление Кольцова.

Суд удалился на совещание. По возвращении суда с совещания Председательствующий огласил приговор.

П Р И Г О В О Р

Именем Союза Советских Социалистических Республик

Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР

в с о с т а в е:

Председательствующего Армвоенюриста В. В. УЛЬРИХ

Членов: Бригвоенюриста Д. Я. КАНДЫБИНА

Военного юриста 1 ранга В. В. БУКАНОВА

При секретаре военном юристе 2 ранга Н. В. КОЗЛОВЕ

В закрытом судебном заседании, в гор. Москве

«1» февраля 1940 года, рассмотрела дело по обвинению:

КОЛЬЦОВА-ФРИДЛЯНД Михаила Ефимовича, 1898 г.р., быв. члена редакционной коллегии газеты «Правда» в преступлениях, предусмо тренных ст. ст. 58—1-а, 58—10, 58—11 УК РСФСР

…Признается виновность Кольцова-Фридлянд в совершении им преступлений, предусмотренных ст. ст. 58—1-а, 58—11 УК РСФСР, Военная Коллегия Верхсуда СССР, руководствуясь ст. ст.

319 × 320 УПК РСФСР,

ПРИГОВОРИЛА: Кольцова-Фридлянд Михаила Ефимовича подвергнуть высшей мере уголовного наказания —

расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Председатель Ульрих___________________________

Члены Кандыбин Буканов___________________________

С П Р А В К А

Приговор о расстреле Кольцова Михаила Ефимовича приведен в исполнение «2» февраля 1940 г.

ПОМ. НАЧ. 1-го СПЕЦОТДЕЛА НКВД СССР

СТ. ЛЕЙТЕНАНТ ГОСУДАРСТВ. БЕЗОПАСНОСТИ: (КАЛИНИН)

Михаил Кольцов одним из первых был посмертно реабилитирован в декабре 1954 года…

ИЗБРАННЫЕ ФЕЛЬЕТОНЫ И ОЧЕРКИ

Дата добавления: 2015-07-11