Сатира или гимн?

ЭПИГРАФ СТОЛЕТИЯ

В искусстве существуют произведения, таящие в себе проро­ческий смысл, становящийся, как и смысл любого пророче­ства, ясным только тогда, когда все или почти все уже в прошлом. А до этого срока текст произведения — словно тест, и каждое поколение толкователей про­ходит, в сущности, испытание, рассказывая нам не столько о произведении, сколь­ко о себе и своей эпохе.

Одно из таких пророческих творений появилось семьдесят три года назад как порождение великого исторического катаклизма и наиболее полное воплоще­ние эстетики века — с присущим ей тяготением к документальности, факту и — одновременно — сверхобобщениям. Если бы векам, точно книгам, можно было бы предпосылать эпиграфы, то XX веку с его трагизмом и диссонансами лучше всего подошло бы именно это. Во всяком случае — нашему, русскому XX веку.

Речь идет о поэме Александра Блока «Двенадцать».

САТИРА ИЛИ ГИМН?

«Эту поэму толковали по-всякому и будут толковать еще тысячу раз, и всег­да неверно»,— предрек в книге «Александр Блок как человек и поэт» К. Чу­ковский.

Одна из первых трактовок, принадлежащая кругу Гиппиус — Мережковско­го: варварское разрушение поэзии и культуры, шарж на Христа, возглавляющего шайку грабителей и убийц. По мнению В. Короленко, «Христос говорит о боль­шевистских симпатиях автора». Наконец, большевик Н. Осинский воспринимает «Двенадцать» как «интеллигентский гимн Октябрьской революции».

И противоположная трактовка, принадлежащая Горькому: «...самая злая сатира на все, что происходило в те дни».

«Сатира? — спросил Блок и задумался.— Неужели сатира? Едва ли. Я ду­маю, что нет. Я не знаю».

«Поэт,— продолжал Чуковский,— чувствовал, что написанное им есть выс­шая правда, не зависящая от его желаний... Написав «Двенадцать», он все эти три с половиной года (до своей смерти.— Авт.) старался уяснить себе, что же у него написалось...» Так, словно он не творец, реализовавший свой замысел, а экспериментатор, введший в некий компьютер данные и исследовательскую программу и получивший неожиданный результат, смысл которого ему самому непонятен.

Уже поэтому, кстати, бесполезно пытаться искать ключ к «Двенадцати» в публицистике Блока, философии Владимира Соловьева и Ницше и т. д.; подоб­ный подход поможет объяснить: «как написалось», во лишь помешает понять главное: «что?» Это не парадокс. Циолковский пришел к идее ракетоплавания, решая прикладную задачу, заданную великой и безумной идеей Федорова — воскресить все поколения предков в их земной плоти: ежели воскресить, то где поселить? Ньютон открыл законы небесной механики, преследуя не менее ирра­циональную цель: доказать правоту пророчества, для чего надо было установить точные даты упоминающихся в пророчествах небесных знамений,— синхронизи­ровать календари. Но ни мистика Федорова, ни ветхозаветные прорицания не помогут нам разобраться ни в основах космонавтики, ни в конкретных законах движения небесных светил.

Шло время. Перепалки двадцатых заглохли на пересылках тридцатых, сме­нились громогласным единонемыслием победившего разум социализма. Поэму канонизировали, согласовав ее трактовку с требуемым ответом с помощью нехит­рого лжесиллогизма. Революция — величайшее событие новейшей истории? Да. Блок принял революцию? Принял («встретил ее,— цитируем опять же Чуковско­го,— с какой-то религиозной радостью, как праздник духовного преображения России... «А я у каждого красногвардейца вижу ангельские крылья за плечами»). Следовательно, «Двенадцать» — вдохновенный гимн революции, пусть и не сво­бодный еще от рудиментов старорежимной христианской символики. «Ее (рево­люции) звучание,— писал С. Наровчатов в статье, появившейся в сравнительно недавнее время,— наполняет бессмертные строки «Двенадцати». Чеканный шаг революционного патруля, воспетого гениальным поэтом, надолго определил ритм советской поэзии:

— Шаг держи революционный!

Близок враг неугомонный!..

Читаешь подобное — десятки, сотни страниц — и думаешь: неужели А. Блок написал в дневнике «Сегодня я гений», достигнув лозунговых высот А. Безыменского или вовсе безымянных текстовиков агитпропа?!

Однако утверждения про воспетый революционный патруль досадно не увя­зывались с реальностями текста: «Уж я ножичком полосну, полосну...» «Самая злая сатира» на революцию — такая трактовка казалась куда лучше аргумен­тированной. Ну, а где неувязки, противоречия — тут как тут возникает и «диа­лектика» (в средневековье «диалектикой» называлось искусство словесного раз­решения антиномий в Священном писании или между писанием и решениями Свя­тейших Соборов.— Авт.): «Музыка» звучит в героике «державного шага»,— пи­шет исследователь,— в той «демократии, которая приходит опоясанная бурей», по любимому Блоком выражению Карлейля, «музыка» пронизывает новую этику (этику «человека-артиста», прекрасного человека будущего),— этику массовую, муки рождения которой так ярко описаны в «Двенадцати» (особенно в истории Петрухи, трагического убийства Катьки и последующего приобщения героя «кол­лективной морали» борьбы за новый мир». (3. Минц. «Блок и русский симво­лизм». // Новые материалы и исследования. Книга первая. – М., 1980).

Для полноты контекста или, лучше сказать, системы координат, с которой нам придется соотносить свои рассуждения, не хватает еще несколько толкова­ний — и давних, писавшихся как бы уже в сумерках надвигавшейся эры, и не­давних, написанных еще в сумерках,— порой утонченно интеллектуалистских, отличающихся глубиной авторской эрудиции. Они понадобятся нам позже. Но сразу скажем о странной мысли, неотвязно преследовавшей нас, когда мы шту­дировали исследования поэмы: как много все-таки надо знать, чтобы суметь не увидеть того, что написано просто черным по белому. Во всех смыслах — черным по белому...

Дата добавления: 2015-07-11