Явление Христа

Гениальной поэму делает двенадцатая глава, ведущая к переосмыслению одиннадцати предшествующих «документальных» глав, выявляющая в не столь уж и ярком на первый взгляд потоке фактов «глубины, которых не найти у Шек­спира» (так писал об образной силе факта Ф. Достоевский). Все помнят финал главы, завершающийся строкой: «Впереди — Исус Христос».

Н. Гумилев утверждал, что финал искусственно приклеен к поэме, что это — чисто литературный аттракцион. В. Маяковский ерничал: «Впереди — Абрам Эфрос» (или «Луначарский — наркомпрос»), подчеркивая умозрительность, не­органичность финала. Затем спаянный хор исследователей доказывал, что «Хри­стос» — не более чем попытка, за неимением лучшего символа, благословить Двенадцать, а заодно ответить старухе, причитавшей: «Ох, Матушка-Заступница! Ох, большевики загонят в гроб!», и писателю-витии, вещавшему: «Предатели! Погибла Россия!»

В наше время С. Ломинадзе возвращается к идее неорганичности финала поэмы, но уже во всеоружии тонких методов анализа художественного текста, т. е. на новом витке спирали. Блок, как сначала вполне справедливо пишет исследователь, хотел показать рождение «музыки, из хаоса», высокого и прекрас­ного из низкого, безобразного. Но слишком уж безоглядно реализуя идею неизбежного появления «крыльев» над «бубновым тузом», идею прославления революции «несмотря ни на что», а потому с отчаянной смелостью множа, усугубляя, акцентируя диссонансы, Блок — по мнению С. Ломинадзе — оказывается в пле­ну иронии, сначала не замечает ее, а затем — рад бы в рай, да грехи Двенадцати не пускают — уже не может претворить диссонансы в гармонию, преобразить иронию в пафос. Поэтому — тщетно пытается покрыть грех поэмы Христом — безапелляционным стереотипом, подменяющим художественное разрешение не­преодоленного диссонанса.

Мы упрощаем и огрубляем мысль исследователя, но ничуть не утрируем:...«Величавого рева» в «диссонансах» не прозвучало, и Блок бросил на чашу весов «Исуса Христа» как наиболее абсолютный, если так можно выразиться, из всех мыслимых в ту пору символов торжества и исторической правоты «носите­лей новой музыки».

Но Христос не прилеплен к поэме как некий умозрительный символ, он из­начально присутствует в ней — от первого ее слова (апостольского числа героев поэмы) и до последнего. Христос и есть тот неугомонный враг героев поэмы, ко­торый незримо сопровождает их почти до самого конца и за которым они в то же время «охотятся». (Удивительно, что это сумел заметить в девятнадцатом году М. Волошин, но затем в течение почти полувека в упор не видели авторы капитальных томов.)

Вот доказательства. Христос в финале «за вьюгой невидим» — так же, как и тот «незримый враг» в одиннадцатой главе, который прячется за сугробами и в глухих переулках, «где одна пылит пурга», ослепляющая затем героев. Христос в конце поэмы идет «посхупью надвьюжной» — а кто еще может ходить «беглым шагом» по сугробам таким, что «не утянешь сапога»? Далее — в поэме, в десятой главе, есть строки, которые многократно цитировались как образ разыгравшейся вьюги:

Снег воронкой завился,

Снег столбушкой поднялся...

После этих строк Петька, будто увидев некое знамение, восклицает: «Ох, пурга какая, Спасе!» — и тут же получает суровую отповедь: «Петька! Эй, не завирайся!», завершающуюся упоминанием крови на руках и приказом держать шаг. А если внимательно вглядеться в «воронки» и «столбушки», то в них не­вольно видится буква X, нижняя часть которой скрыта от глаз, заметена снегом, и буква I; пурга как бы вычерчивает инициалы святого имени. Но в «оборотническом», зеркально перевернутом виде.

И последнее. В конце поэмы о Христе говорится, что он «от пули невредим» и что идет он «с кровавым флагом», Следовательно, в него стреляли, и все это, повторим, написано черным по белому — все черным по белому, кроме красного флага, который «бился в очи» героям, а затем, когда очи им запылила вьюга, исчез из виду и оказался в руках у Незримого, по которому Двенадцать откры­вают огонь. Читаем:

...Вдаль идут державным шагом...

— Кто еще там? Выходи!

Это — ветер с красным флагом

Разыгрался впереди...

………………………………….

— Кто там машет красным флагом?

— Приглядись-ка, эка тьма!

— Кто там ходит беглым шагом,

Хоронясь за все дома?

— Все равно тебя добуду,

Лучше сдайся мне живьем!

— Эй, товарищ, будет худо,

Выходи, стрелять начнем!

Трах-тах-тах!..

Словом, финал не «приклеен» к поэме искусственно и Христос не «брошен на чашу весов» в качестве спасителя зашедшего в тупик сочинителя; явление Христа — обнажение замысла гениальной поэмы, дешифровка лежащей в ее ос­нове художественно-философской гипотезы.

Эта гипотеза заключается в том, что в революции поэт предполагает не просто социальный переворот, а начало «царствия божьего на земле» — хилиастическое пришествие в мир Христа, в Двенадцати — его новых апостолов (упо­минание в почти безымянной поэме помимо Петра лишь Андрея — далеко не са­мого распространенного крестьянского имени — тоже очень знаменательный факт, причем в сцене убийства Катьки на помощь Некто первым зовет «Андрюху») (Едва ли не первым распознал «оборотнических» апостолов в героях Блока безымянный петроградский священник, тезисы доклада которого опубликовал в своем жур­нале «Путь» Н. Бердяев (Париж, 1931. № 26): «Пародийный характер поэмы непосредст­венно очевиден: тут борьба с церковью, символизируемой числом — 12. Двенадцать красногвардейцев, предводителем коих становился «Исус Христос», пародируют апосто­лов даже именами: Ванька — «ученика, его-же любяще», Андрюха — первозванного и Петруха — первоверховного». Недавно «Литературная учеба» перепечатала этот текст и послесловие Н. Бердяева к нему; была сделана попытка установить имя священника, и высказано предположение, что основной текст мог быть черновиком П. Флоренского с дополнениями, сделанными другим лицом (См.: Литературная учеба. – 1990. – № 6). Поэтому поэт и избрал столь «нетипичный» объект наблюдения, избрал по логике: «последние станут первыми»,— что сразу лишает смысла обвинения в «очернительстве», сатире на революцию.

Но если Христос — незримый Тринадцатый ведомого им отряда, если имен­но Он — его знаменосец, то почему в поэме то и дело звучит: «без креста», «без имени святого», почему речь, постоянно идет о таком «лютом, неугомонном вра­ге», близость которого всего острей ощущается как раз в моменты «греха», пре­ступления, крайней деморализации? — «Лежи ты, падаль, на снегу!» и без пере­хода, вплотную: «Революцьонный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!» (В контексте хилиастической гипотезы Блока последняя фраза явно обретает второй, не «социологический», а сакральный смысл (Это заметил Б. Гаспаров)). Почему, наконец, апосто­лы стреляют в знаменосца-Христа?

Совсем недавно на этот вопрос попыталась ответить Т. Глушкова, вооружив­шись популярными ныне лозунгами «национал-патриотизма». Позаимствовав кое-что у М. Волошина (без ссылок — об этом писал Б. Сарнов), а также у Б. Гаспарова, она дала весьма оригинальную трактовку конфликта Двенадцати с Христом: Двенадцать — это великие, святые безбожники, идущие «державным шагом», а Христос — «кукла», «фигурка», «рвущаяся к вожачеству», забегающая вперед Двенадцати. Но он враждебен им, чужд русскому сознанию, «неприемлем в Рос­сии»; это «не тот, не русский бог», поэтому в него палят. В общем, почти по Нев­зорову: «наши» стреляют в «не нашего». С этим, конечно, не поспоришь.

Между тем то, что «написалось» у Блока, на наш взгляд, не нуждается в мистических толкованиях, тут все предельно логично. Но чтобы постичь эту ло­гику, этот глубинный и сокровенный смысл поэмы, нам придется сделать краткое отступление в область философской антропологии.

«СВОБОДА БЕЗ КРЕСТА»

В религии, в традиционной культуре самых разных народов существует странный обряд («таинство») сакрального преступления: поедание священного жертвенного животного, предававшегося огню и «возносившегося». Его обратным знаком является христианская евхаристия, т. е. причастие, «вкушение Тела Богова». Обратным — потому что причастие дарует духовное и телесное очищение, просветление человека. В древних же языческих культурах обряд убийства свя­щенного животного (некогда — животного-«предка», тотема) сопровождался ор­гиями, отменой большинства культурных запретов, табу. Такая мистерия (ее отголоски М. Бахтин находит и в карнавале) была величайшим праздником; лю­ди предавались смертным грехам — и в то же время испытывали неизъясни­мое наслаждение «...у бездны мрачной на краю».

Почему? Ответ на этот вопрос — в «таинстве» самого происхождения че­ловека. Гердер называл человека «вольноотпущенником природы». В мифе эта «вольноотпущенность» трактуется как изгнание перволюдей из рая, в науке — как первоначальное отчуждение: утрата прачеловеком инстинктивного, бессозна­тельного единства с природой и вынужденный переход к жизни по искусственной программе, по образу и подобию — первоначально — животных-«тотемов», в сим­биозе с которыми жили люди.

Человек ощущал свою «изгнанность» из природного универсума как свобо­ду-отверженность, как тяготеющее над ним проклятье. Но стремясь восстановить нарушенное единство с природой, вернуться в «рай», человек в реальности все более от нее удалялся,— «удваивая» природу, развивая и усложняя систему ис­кусственных условий и регуляторов бытия — культуру: достижение все большей свободы увеличивало и отчуждение.

Поэтому в кризисные моменты развития люди осознавали культуру как его— отчужденья, «проклятья» — причину; стремясь вернуть себе утраченный рай, преодолеть отчуждение, человек святотатствовал, сознательно или в истериче­ском опьянении преступал самые страшные табу, «возвращаясь в рай», «достигая Бога» не путем святости, а путем греха, не путем подвига, творчества, созидания, а путем преступления, разрушения, расчеловечивания.

Это состояние «свободы без креста» философ и антрополог Тэрнер называет бесструктурной общностью или «состоянием коммунитас»; снятием, культурным претворением «коммунитас» и являются упомянутые выше обряды, мистерии. В религиозных движениях мистического толка идея «коммунитас» породила раз­личные разновидности хилиазма — учения о земном и скором «царствии божьем». Однако хилиастичеекий рай — это состояние, не имеющее позитивного вопло­щения; «коммунитас» существует лишь в негативной форме, т. е. лишь как про­цесс разрушения, расчеловечивания — греха. Неизбежным результатом этого разрушительного процесса оказывается сокращение пространства свободы и ста­билизация, структурирование общества на более низком, следовательно, более рабском уровне. Тэрнер предупреждал: «Преувеличение коммунитас в опреде­ленных религиозных или политических движениях уравнительного типа может вскоре смениться деспотизмом, сверхбюрократизацией или другими видами структурного ужесточения... люди... начинают требовать чьей-либо абсолютной власти — будь то со стороны религиозной догмы, боговдохновенного вождя или диктатора...»

Блок не знал этих механизмов социогенеза. Но многое в его полумистических представлениях перекликается с хнлиастическими учениями, к которым он про­являл интерес (в частности, к утопическим ожиданиям «града божьего» русскими сектантами, о чем писали исследователи). Знаменательно, что и революцию Блок понимает не как момент разрушения старого и зарождения нового социального строя, не как преодоление отчуждения трудящихся от средств производства и т. д., а как преодоление отчуждения, «изгнанности» человека вообще — вплоть до первоначального отчуждения от природы-«бога» («Один из основных мотивов всякой революции — мотив возвращения к природе»,— пишет он в «Крушении гуманизма»).

Философ Федор Степун в статье «Историософское и политическое миросо­зерцание Александра Блока» соотносит блоковскую философию разрушения с именем Бакунина, с «бакунинским прославлением библейского дьявола, этого извечного бунтаря и безбожника, начавшего великое дело освобождения человека от невыносимого рабства у Бога». Происходящее в послеоктябрьские дни Блок мыслит некоей тотальной мистерией: достижением рая, но не через святость, а через грех.

Логично, что в подобной коллизии становление «царства божьего на земле» должно выглядеть страшной, кровавой оргией, Христос — стать своим антипо­дом — Антихристом, а Двенадцать — апостолами Антихриста, Сатаны. («Что де­лать, если Христос... является и Антихристом...» — обронил, размышляя о «Две­надцати», К. Чуковский.) Понятно, что лишь к такому «богу» можно обратиться за благословением мирового пожара в крови, что, следуя за ним, ножиком полоснуть — не грех, ограбить, зарезать из ревности, выпить кровушку и т. п.— не грех, но произнести «Спасе» — предательство, тотчас получающее отпор.

Двенадцать апостолов Антихриста — действительно лютого, неугомонного врага человеческого (склонного, как известно, к оборотничеству), который и ведет их, и постоянно страшит,— разрушают традиционный «божий мир», хотя, как справедливо пишут исследователи, не разрушение является их конечной целью. Но и не созидание нового мира в реальном смысле. То, что вершат Двенадцать,— не очистительная работа, не расчистка площадки для созидания: всего только смертный грех. Однако Блок ожидает, что, достигнув путем греха, через пре­ступление — бога — ив этом смысле «разрушив до основания» старый мир, Двенадцать не просто поднимутся по социальной лестнице из низов в верхи, а преобразятся, превратятся в некое новое человечество, в богочеловечество, говоря словами русских религиозных философов. (Поразительно, но этой мистике Блока вполне соответствовали и марксистские ожидания чуда революционного преображения жизни в некий аналог хилиастического царства божьего: безгосударственности, всеобщего братства, равенства и свободы.)

...Такова исследовательская художественно-философская гипотеза Блока. Не рассудочная концепция, которую поэт иллюстрирует, а гипотеза, подвергаю­щаяся экспериментальной проверке реальностью — документальным рядом поэмы.

Но выстроенный с беспощадной правдивостью документальный ряд опро­вергает хилиастическую гипотезу символиста. Из диссонансов рождается не сим­фония нового мироздания, а монотонный маршевый ритм, из хаоса — не богочеловечество, а новый державный строй.

Утопия терпит крах; и в момент, когда диссонансы вольницы подавляются маршевым ритмом строя, происходят два финальных события, окончательно раскрывающие смысл музыкальной темы. Пес, обнаружив завидное социологи­ческое чутье, оставляет старого хозяина жизни и увязывается за новыми. И в ту же минуту оборотнический Христос-Антихрист покидает героев (ибо, если пере­вести это на язык науки, «коммунитас» не имеет позитивного воплощения и су­ществует либо как процесс отрицания, либо как идеал). А где-то на грани ре­ального и «потустороннего», идеального мира возникает подлинный Христос, становясь тем «товарищем»-призраком с красным флагом, по которому открыва­ют огонь Двенадцать:

Трах-тах-тах! — И только эхо

Откликается в домах...

Только вьюга долгим смехом

Заливается в снегах —

сатанинским, как не раз писали наделенные хорошим слухом исследователи, и в то же время сардоническим смехом-рыданьем, в котором и находят свое тра­гедийное разрешение музыкальные диссонансы поэмы.

Дальше — тишина.

Финал поэмы — ее скрытая тринадцатая глава, в которой появляется незри­мый Тринадцатый,— абсолютно беззвучен. Подобный прием катарсической немо­ты финала стократно будет затем использован, доведен до штампа кинемато­графистами. Но у Блока это пророческое онемение человека, узнавшего траги­ческую правду грядущего (и ставшее после поэмы странной и мучительной «глу­хотой» последних лет жизни Блока. «Все звуки прекратились. Разве вы не слы­шите, что никаких звуков нет?» «Однажды,— вспоминает К. Чуковский,— он написал мне письмо об этом беззвучии»).

В беззвучном финале поэмы Двенадцать идут за Христом. Хотя Христос с красным, кровавым флагом вместо креста не совсем обычен: это явно комму­нистический призрак. Но в державном марше Двенадцати есть мучительный парадокс: они идут за Христом, однако не как последователи, а как преследова­тели его, и само это шествие за Незримым — не историческое движение, а ми­стическое, сакральное действо, полуистория-полумистерия.

Сегодня, когда призрак коммунизма вроде бы покидает страну, мы так и осознаем свое прошлое — как страшный сон наяву, как чудовищную мистерию, а свой путь — как аномалию естественного исторического пути. Прошлого не вер­нешь, да и едва ли поэтические метафоры способны влиять на судьбу народов. И все же теперь, когда достаточно ясно, в какую бездну смог заглянуть поэт, с очень горькой усмешкой читаешь некогда прозвучавший и воспроизведенный В. Шульгиным диалог о «Двенадцати».

«А вы Блока читали?» «Да». «Понимаете?» «Люблю». «А я не понимаю».

Интересно, какой бы оказалась наша история, если бы вопрошавший, а им был Ленин, смог понять поэта?

Дата добавления: 2015-07-11