|
Читайте также: |
Если сравнить список могущественнейших семей Франции и Англии в 950, 1150,
1350, 1550, 1750 и 1950 годах, насколько совпадают имена в любых двух списках?
Даже королевские фамилии изменились.]
Сами по себе упадок поместной системы и победа рыночных отношений в
сельскохозяйственном производстве могли соответствовать или не соответствовать
интересам феодальных землевладельцев. Но все эти изменения пришли не сами
собой. Они произошли в Европе в период подъема экономики и роста населения, а
оба эти фактора практически гарантируют повышение ценности земли. Кроме того,
это происходило в урбанизирующейся Европе, где был почти немыслим высший
класс, не имеющий отношения к городской жизни и к политической, экономической,
интеллектуальной и художественной активности городов.
Документы, отражающие последствия коммерциализации для семей землевладельцев,
рассеяны в регистрационных записях приходов и графств, в местных и семейных
исторических архивах, вынуждая историка к обобщениям на основе относительно
малого числа особых случаев. Исследование Лоуренса и Джейн Стоун [Lawrence
Stone and Jeanne С. Fawtier Stone, An Open lite? ngland 1540--1880 (Oxford:
Oxford University Press, 1984)], которые проследили историю практически всех
крупных усадеб в трех английских графствах с 1540 по 1880 год, предоставляет
более широкую базу для эмпирических обобщений. [Графства Нортгемптоншир,
Хертфордшир и Нортумберленд "были выбраны ради наибольшего разнообразия
данных" (там же, с. 41). Хертфордшир расположен около Лондона, Нортумберленд
-- далеко от Лондона, на границе с Шотландией, а Нортгемптоншир -- посредине.
Выборка включала 2262 владельца 362 домов на протяжении 340 лет.] Эти усадьбы,
в которых концентрировалась политическая, социальная и экономическая власть
владельцев, представляли собой дорогостоящие сооружения, очень недешевые в
эксплуатации. На их содержание расходовались доходы от аренды и от других
сельскохозяйственных начинаний, центром которых они служили, и материалы
Стоунов, бесспорно, свидетельствуют, что на протяжении большей части
рассматриваемого периода они процветали. Одно из трех графств, Нортумберленд,
где получила развитие угледобывающая промышленность, сильнее всего
иллюстрирует "соединение интересов земли и денег" [там же, с. 285]. Стоуны
обнаружили, что в трех графствах за 340 лет только в семи случаях усадьбы были
проданы наследниками из-за финансовых трудностей, и только в сорока двух
случаях финансовые затруднения были одной из причин [там же, с. 157]. Продажа
крупных поместий, площадью более 3000 акров, была редким событием [там же, с.
171]. В 1880 году 9/10 крупнейших земельных состояний Англии все еще восходили
корнями к временам, предшествующим промышленной революции [там же, с. 220].
[Стоуны называют период между 1740 и 1860 годами "временем беспрецедентного
процветания землевладельцев", (с. 385).]
Почти в самом начале периода численность класса землевладельцев была резко
увеличена распределением церковных и коронных земель среди придворных и высших
чиновников. Стоуны обнаружили, что после этого стабильность крупных земельных
владений и соответствующих семей была существенно более высокой, чем принято
считать. Землю крайне редко продавали из-за финансовых затруднений; гораздо
чаще причиной продажи был брак или переход по наследству к владельцу другой
усадьбы, который на вырученные от продажи деньги покупал землю поближе к своим
владениям. Покупатели, как правило, также принадлежали к земельной
аристократии, и они либо округляли свои владения, либо вкладывали средства,
накопленные службой в правительственной администрации, в судебной системе, в
армии, на флоте или в Вест-Индской компании. Гораздо реже покупателями были
торговцы и банкиры, но даже когда это случалось, их наследники были склонны
избавиться от этой собственности, потому что поддержание стиля жизни сельского
магната обходилось недешево, и сам этот стиль был не так уж привлекателен для
тех, кто воспитывался в традициях коммерческого уклада. Гораздо охотнее
торговцы строили себе загородные дома для досуга и развлечений, не вкладывая
денег ни в какие сельскохозяйственные начинания, -- которые и служили основой
экономической роли помещичьих усадеб, -- и не участвуя в местной политической
жизни, тогда как именно участие в ней сельских магнатов делало усадьбы
центрами политической жизни.
Усадьбы сельских магнатов были центрами местной политической власти (в системе
местного самоуправления) и базой парламентского представительства, причем
право голоса было резко ограничено, голосование происходило не тайно, а
открыто, а города же были недопредставлены в парламенте. В результате
политических реформ XIX столетия магнаты утратили контроль над выборами.
Вполне возможно, что утрата контроля в меньшей степени была следствием
многочисленности городских избирателей, чем результатом предоставления права
тайного голосования возросшему числу сельских избирателей, непосредственно
испытывавших унижающее давление богатства и власти крупных землевладельцев. Но
нет сомнений, что среди причин изменения были экономический рост и вызванное
им увеличение числа людей, которые чувствовали, что образование и
экономическое положение делают их заслуживающими права голоса. С другой
стороны, политика магнатов была благоприятной для развития коммерции: они
вкладывали деньги в торговлю, да и сами в ней участвовали. Таким образом, хотя
политические различия между магнатами и новыми капиталистами, казалось бы, и
не играли существенной роли в изменениях, экономический рост способствовал
демократизации и, в конце концов, создал общество, которого и представить себе
не могли старая земельная знать и люди из их политического аппарата.
Для Франции и других континентальных стран не было проделано исследования,
подобного проведенному Стоунами, и возможно, что судьба землевладельцев на
континенте была иной. Стоуны предполагают, что это различие судеб преувеличено
[там же, с. 280]. [Правда, Стоуны отмечают возражение, что ни в одной стране
континента в XIX в. богатые землевладельцы не владели такой большой частью
территории, как в Англии (с. 416).] В любом случае, Англия, как и Голландия,
лидировала в развитии промышленности и торговли, и если кому-то симпатична
гипотеза, что подъем торговцев и промышленников был причиной упадка и
разорения земельной знати, ему придется предположить, что этот упадок был
сильнее в тех странах, которые отставали в промышленном и торговом развитии.
Так что мы можем предположить, что многие представители феодальной
аристократии выиграли от развития капитализма и обеспечили себе места в
системе королевской администрации, в новом мире торговли, производства и
горного дела, а нередко и в мире новой культуры, где царили возрождение
классической традиции, религиозный плюрализм, а также искусство, музыка,
литература и философия, сформировавшиеся между XVI и XVIII столетиями. Но эти
старые актеры играли в новой пьесе, и уже далеко не всегда им принадлежали
первые роли. После крушения феодализма в западном обществе еще долгое время
новый высший класс получал большую часть богатства и власти по наследству от
старого высшего класса. Но теперь им противостояли богатство и власть
коммерсантов. Способы приобретения власти и богатства сильно изменились, и в
европейских обществах появились новые пути в высший класс. Юмористические
изображения того, как поднимавшаяся буржуазия пыталась имитировать
аристократический стиль жизни, смешивают все акценты и искажают юмор ситуации.
В действительности, аристократия выжила только в меру того, что она приняла
постфеодальные роли, постфеодальную культуру и постфеодальный (а значит и
буржуазный?) стиль жизни.
Это делает еще более интересным рассматривать историю перехода от феодализма к
капитализму как мелодраму, в которой усиливающиеся выскочки -- волки торговли
-- заживо сжирают древнюю аристократию. При всей драматичности этой картины,
она неточно отражает жизненный опыт как землевладельцев, так и торговцев и
особенно не выдерживает никакой критики представление, что крупные
землевладельцы в 1700 году были в каком-либо отношении менее благополучны, чем
в 1300 году. Оно опровергается всеми имеющимися данными о сравнительном
состоянии жилищ, одежды, транспорта, питания, доступа к искусствам, музыке,
разнообразному опыту и грамотности (здесь перед нами уникальный в истории
случай, когда переход от неграмотности к грамотности трактуется как процесс
упадка).
Марксистская проблема периодизации перехода
Маркс утверждал, что история представляет собой последовательность социальных
систем, в каждой из которых политические, религиозные и экономические
институты были поставлены на службу господствующему классу. Системы сменяют
друг друга в четко очерченной манере; эти смены могут быть приблизительно
датированы временем, когда старый господствующий класс власть теряет, а новый
ее приобретает. Эта точка зрения представляет далеко не только
историографический интерес, если, подобно Марксу, видеть в переходе власти от
феодальной знати, как класса, к буржуазии, как классу, исторический механизм,
который должен в будущем обеспечить передачу власти от капиталистов к рабочему
классу.
Трудно отстаивать представление, что смена господствующих классов
осуществляется в результате революций, если выясняется, что упадок старого
господствующего класса предшествует подъему его преемника. Ничего не остается
от революционного пафоса, если представить себе, что класс-преемник возникает
и крепнет в некоем вакууме, образованном уже начавшимся упадком
класса-предшественника, а процесс перехода власти измеряется столетиями. Так
что для марксистов оказывается важным делом точно датировать момент, когда
феодальная аристократия утрачивает власть, а буржуазия -- приходит к власти.
Публикация в 1946 году книги Мориса Добба Анализ развития капитализма [Maurice
Dobb, Studies in the Development of Capitalism (London: G. Routledge & Sons,
1946), особенно гл. 1--4] положила начало дебатам в марксистских кругах, где
главным вопросом была точная дата перехода от феодализма к капитализму [Paul
Sweezy et al., The Transition from Feudalism to Capitalism, 2nd printing (New
York: Science and Society, 1963)].
Установлено, что уже в XIV веке имел место кризис институтов феодализма, и
этот кризис так и не был никогда окончательно преодолен. С другой стороны,
стало общим суждение, что капитализм начался в XVI веке, точнее в конце XVI
века, во времена королевы Елизаветы. [Согласно Карлу Марксу: "Хотя первые
зачатки капиталистического производства спорадически встречаются в отдельных
городах по Средиземному морю уже в XIV и XV столетиях, тем не менее начало
капиталистической эры относится лишь к XVI столетию. Там, где она наступает,
уже давно уничтожено крепостное право, и поблекла блестящая страница
средневековья -- больные города". К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд.,
т. 23. с. 728] Добб, например, утверждает, что если определять капитализм как
новый способ производства, при котором капитал экстенсивно вовлекается в
процесс производства "либо в зрелой форме отношений между капиталистом и
наемными работниками, либо в менее развитой форме подчинения работающих на
дому ремесленников капиталисту, который поставляет сырье и скупает готовую
продукцию" [Dobb, Studies in the Development of Capitalism, p. 18], то такого
рода система может быть прослежена только с конца XVI века [там же]. [Норт и
Томас (Rise of Western World, p. 144--145) относят возникновение системы, при
которой надомники производят продукты из сырья посредника, который и сбывает
конечный продукт, к Нидерландам XVI века.] Если же видеть конец феодализма в
формировании регулярных армий в XV веке, то получится, что упадок феодализма
завершился за сто лет до зарождения капитализма. Таким образом, у нас
образуется двухсотлетний разрыв между началом упадка феодализма (или более ста
лет от завершения эпохи феодализма) и всего лишь началом подъема
капиталистического способа производства. Добб называет этот период
"переходным". ["На самом деле... и это очень важно для адекватного понимания
перехода, дезинтеграция феодального способа производства зашла достаточно
далеко прежде чем развился капиталистический способ производства, и эта
дезинтеграция протекала вне связи с ростом нового способа производства. Два
столетия, разделяющие времена Эдварда III и Елизаветы, определенно были
переходными." (там же, с. 20)]
Ясно, что, как последовательно утверждает Суизи, этот переходный период "не
являлся простой смесью капитализма и феодализма:
господствующие элементы не были ни феодальными, ни капиталистическими"
[Sweezy, Transition from Feudalism to Capitalism, p. 15].
Это утверждение возбуждает достаточно неприятные для марксистской методологии
вопросы, как то: возможна ли система, в которой одновременно сосуществуют
несколько правящих классов или вовсе нет ни одного. На утверждение Добба, что
в этот переходный период все еще господствовали феодалы, Суизи возражает:
Позвольте мне... ответить здесь вопросом. Почему не допустить другую, не
упоминаемую Доббом возможность, что в рассматриваемом периоде существовал не
один господствующий класс, а несколько, и каждый основывался на своей форме
собственности и участвовал в более или менее постоянной борьбе за преимущества
и конечное господство? [там же, с. 64]
Интересно припомнить, что ведущие защитники американской конституции имели в
виду как раз неизбежность борьбы между владельцами разных видов собственности,
когда настаивали на том, чтобы конституция была ратифицирована каждым штатом.
С их точки зрения, наличествовал раскол не только между собственниками и
неимущими, но и между владельцами разных видов собственности:
Самым обычным и устойчивым источником раздоров было неравное распределение
собственности. Общественные интересы тех, кто владел собственностью, и тех,
кто не имел ничего, всегда были различны. Точно так же противоположны интересы
кредиторов и должников. У цивилизованных народов с неизбежностью формируются
интересы землевладельцев, промышленников, торговцев и банкиров, и эти интересы
разделяют их на различные классы, возбуждаемые различными взглядами и
чувствами. Принципиальная задача современных законодательств заключается в
регулировании этих разнообразных и мешающих друг другу интересов, что и
привносит дух партийных раздоров в необходимые и обычные действия
правительства. [James Madison,"The Federalist Number Ten", в книге Benjamin F.
Wright, ed., The Federalist (Cambridge: The Belknap Press, 1961), p. 131]
Нет спору, что раннее постфеодальное общество было смешанным, но тогда и все
общества являют собой некую смесь элементов прошлого и будущего. В средние
века существовало немало такого, что можно охарактеризовать как капитализм, и
столь же определенно можно утверждать, что в последующей истории европейской
цивилизации никогда не было такого момента, когда исчезли бы все социальные
институты средневековья. Стоит припомнить красноречивое утверждение
выдающегося английского историка общественной жизни Г. Тревельяна, что в
современных обществах сохраняются многие институты и "представления" средних
веков, в том числе "идея, что люди и корпорации имеют определенные права и
свободы, с которыми государство должно до известной степени считаться" -- и
без этой идеи капитализм не смог бы существовать. ["Просто бесполезно искать
какую-либо дату или даже период, когда бы в Англии "кончились" средние века.
Можно только сказать, что в XIII веке общество и мышление в Англии были
средневековыми, а в XIX веке -- уже нет. Впрочем, и до сих пор мы сохраняем
средневековые институты монархии, пэрства, парламентской палаты общин,
английского обычного права, суды, которые интерпретируют законы, иерархию
церквей, приходскую систему, университеты, публичные и частные школы. И пока
мы не станем тоталитарным обществом и не забудем о нашей английскости, в нашем
мышлении будет оставаться нечто средневековое, особенно в представлении, что
люди и корпорации обладают правами и свободами, с которыми государство должно
до известной степени считаться -- несмотря на правовое всемогущество
парламента. В самом широком смысле консерватизм и либерализм имеют
средневековое происхождение, также, как тред-юнионы. Человек, который в XVII
веке утвердил наши гражданские свободы, ссылался на средневековые образцы,
чтобы отвергнуть "модернистскую" монархию Стюартов. Ткань истории сплетена
очень хитро. Никакая простая диаграмма не объяснит ее бесконечную сложность."
(G..Trevelyan, nglish Social History, London: Longman's Green, 1947, pp.
95--96)] Но тот факт, что любые две эпохи связаны между собой непрерывным
существованием некоторых институтов, подобно тому как наше время связано с
эпохой Рима римским правом и католической церковью, не делает время между
этими эпохами переходным периодом, разве что вся история представляет собой
переходный период.
Помимо особо занимавшей марксистов проблемы времени перехода существует и
вопрос о месте -- где именно феодальная аристократия была побеждена
торговцами. Опорой власти феодальной аристократии была деревня, а торговцев и
ремесленников -- города. Таким образом, вопрос о том, где именно капитализм
одолел феодализм, едва ли более удобен для марксизма, чем вопрос о том, когда
это случилось. С экономической точки зрения основной функцией феодализма и
поместной системы была политическая и экономическая организация сельского
хозяйства. Это была господствующая отрасль экономики, и для большинства
населения укрепление позиций мелких землевладельцев и арендаторов было важнее,
чем то, что происходило в городах. Но марксисты, как правило, не склонны
рассматривать деревню как место развития капитализма. За некоторыми
исключениями, сельскохозяйственное производство не знает ни наемных
работников, как в обрабатывающей промышленности, ни активного участия мелких
владельцев капитала в торговле. Если считать, что наемный труд и вовлеченность
в торговлю являются существенными признаками капитализма, тогда следует искать
корни его в городах, в их политической и экономической жизни.
Когда города сумели откупиться от феодальных повинностей, господствующими
классами стали гильдейские мастера и торговцы. Они не входили в состав
феодальной иерархии, не имели отношения к военному делу и были совершенно
буржуазны. Положение городов в Европе упрочилось, по крайней мере, за двести
лет до падения военной системы феодализма. Таким образом, в городах, где и
развился капитализм, его подъем не сопровождался изменениями в составе
правящих классов. Сходным образом и упадок феодализма в деревне не
сопровождался подъемом нового правящего класса в городах, впрочем, как и в
самой деревне.
Попытки толковать историю как последовательную смену различных правящих
классов вполне допустимы, поскольку политическая власть предполагает
исключительное распоряжение вооруженными и полицейскими силами. В силу
исключительности такой власти, в одном географическом пункте не могут
одновременно сосуществовать два независимых правительства. По этой причине
переход политической власти от одного социального класса к другому
предполагает конфликт, в результате разрешения которого происходит
политический подъем нового правящего класса и упадок старого.
Экономической власти не свойственен этот элемент естественной монополии,
предполагающей переход монопольных прав, поскольку она допускает одновременное
сосуществование и процветание многочисленных интересов на одной и той же
территории. Как мы уже видели в этой главе ранее, между поднимающимися
торговцами и землевладельцами существовали многообразные сим биотические
отношения. Между 1500 и 1700 годами политическая и культурная ситуация
потребовала приобщения землевладельческой аристократии к городской жизни, а
для этого пришлось войти и в монетаризованную экономику. Подъем класса
торговцев был существенно важным для достижения целей старой аристократии.
Считать ли при этом торговцев, облегчавших аристократии процесс урбанизации,
их слугами или их господами -- вопрос о словах. В мире, отмеченном
сосуществованием множества экономических интересов, не проясняет вопроса и
утверждение, что экономическое могущество создает политическую власть. Может
быть, так оно и есть, но какое экономическое могущество?
Уподобление экономического подъема класса торговцев процессу получения
экономического могущества из рук феодальной знати, подобно тому, как
описывается переход политической власти от феодальной элиты к централизованным
монархиям -- ложная аналогия. Ведь если что-нибудь вполне ясно, так это то,
что торговцы не получили свою экономическую власть из рук феодальных владык,
они не вытесняли и не заменяли их в сельском хозяйстве или где-либо еще. Их
богатство возникло в результате расширения торговли, а этим они занимались
всегда. Не удивительно, что толкование истории как процесса захвата и передачи
власти не совпадает с фактами, не подтверждается историческими датами -- ведь
это толкование никогда не происходивших событий.
Все это не отрицает того факта, что предусмотрительные правительства делались
все более внимательными к интересам торговли по мере того, как последняя
становилась все более важной для экономических интересов европейских стран.
Венеция и другие итальянские города-государства проводили практически
меркантилистскую политику. В других странах торговцы, становившиеся важным
источником средств для финансирования армии и правительств XV--XVIII столетий,
получали доступ к носителям политической власти и приобретали политическое
влияние -- сильное в Нидерландах, не столь сильное в Англии (где сельские
помещики никогда не прекращали противостояния торговым и промышленным
интересам), скромное во Франции, непостоянное в Германии, очень небольшое в
Испании. Важнее всего то, что примерно после 1500 года торговцы и их услуги
стали незаменимыми для функционирования денежного хозяйства и все меньше
становилось тех, кто был готов отказаться от этого хозяйства и от услуг
торговли, которая все с большим успехом отбивалась от политического и
религиозного вмешательства в непрерывно расширяющуюся сферу своей деятельности.
Переход от интегрированного общества к плюралистическому
Примерно в 1300 году западный феодализм пребывал в расцвете своего
политического и экономического могущества. Католическая церковь и феодальная
иерархия были сплетены системой ритуалов, норм морального кодекса и прямого
участия. Светская поэзия, живопись и музыка этого времени превозносили нравы и
стиль поведения своих покровителей -- феодальной знати: культ рыцарской любви
и приключений. В основе хозяйственной деятельности лежало представление, что
статус предопределяет сферу деятельности и величину оплаты за данную
деятельность. Это не значит, что не было попыток оспорить господство класса
феодальных землевладельцев и идею о связи между ценами и вознаграждением с
одной стороны, и личным статусом -- с другой. Противодействие исходило от
городов-государств и королей, да и сама феодальная знать была настолько
раздроблена внутренними распрями, что вполне допустимо сомнение в том, что она
когда-либо могла действовать в экономических или политических сферах как
организованная группа. Да и власть церкви была громадной. Но если, несмотря на
все раздоры внутри феодальной знати, несмотря на автономию церкви и городов,
мы рассматриваем западноевропейские общества периода позднего средневековья
как в целом интегрированные, то следует понимать, что в основе этой интеграции
лежала не просто сила общих представлений и идей, но соединение политической и
экономической власти в руках одного социального класса.
В эпоху экономического роста западные общества были преимущественно
плюралистическими, разделенными на относительно автономные сферы политической,
экономической, научной и религиозной жизни, и ни один класс не мог так же
отчетливо господствовать над другими, как феодальная аристократия в период
расцвета. Можно было бы считать, что переход к капитализму представлял собой
не смену правящих элит, но переход от интегрированного общества к обществу
плюралистическому. Но, начиная с 1850 года, в Викторианскую эпоху, институты
капитализма на некоторое время стали господствующими не только в
экономической, но и в политической, религиозной и культурной жизни, что
напоминает о временах господства феодальной аристократии. Подобно феодальному
синтезу это господство также встречало противодействие, и едва ли оно пережило
первую мировую войну, не говоря уже о второй. Об основательности
капиталистического синтеза свидетельствует тот факт, что когда на стыке
столетий президент Гарварда Чарльз Элиот подобрал "полутораметровую полку
книг", обязательных для каждого образованного человека, среди них не было ни
одной книги Маркса.
Если и можно утверждать, что и в период викторианского расцвета
западноевропейский капитализм сохранял плюралистичность, то следует исходить
при этом из факта автономности различных секторов викторианского общества,
хотя различие их интересов и было на время смягчено единством миропонимания,
которое связывало все значимые области викторианского мира. Видимо,
разногласия между политическими и экономическими интересами были не столь
резки, как обычно, да и существует ведь различие между соперничеством и
согласием с одной стороны и консолидированной политической и экономической
властью феодальных времен -- с другой.
Глядя в прошлое, мы можем оценить неизбежность того, что период консенсуса не
мог быть длительным, пока сохранялась разделенность двух видов власти. Наш
собственный пост-викторианский опыт свидетельствует о том, что нет
необходимости во взаимном усилении политических, экономических, религиозных и
социальных институтов, но такое знание Марксу в его время было, скорее всего,
недоступно. Напротив, эти институты могут быть взаимно враждебными,
несовместимыми и взаимно разрушительными; либо они могут стать безразлично
терпимыми друг к другу, так что богу будет воздаваться богово, а кесарю --
кесарево. Вопрос о том, желательно ли единство общественных институтов,
является давним предметом споров между утопистами, которые почти единодушно
выступают в пользу единства, и либертарианцами, которые видят в такой
институциональной согласованности тоталитаризм и отклоняют утопические
пасторали со всеобщим согласием как простое тупоумие.
Заключение
Мы начали исследовать процесс обогащения Запада с хозяйственной системы
Дата добавления: 2015-07-10; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав