Глава 12. Стадион «Ламбо»

Стадион «Ламбо»

Времени оказалось достаточно, чтобы успели зажить все его раны. Синяк на голени (чертов столик со стеклянным верхом в квартирке Мэри!) сперва пожелтел, потом стал светло‑коричневым, а потом и вовсе исчез. Так же как и ожог (чертов кран с горячей водой в ванной у Мэри!). На спине (исцарапанной Энжи) тоже следов не осталось; исчез даже здоровенный кроваво‑красный волдырь у него на плече – память о бурной ночи с юной гримершей из Куинса. Там же, где красовалась синюшная гематома (еще один любовный укус Энжи), кожа опять стала чистой и гладкой и выглядела столь же невинно, как плечико маленького Отто.

Патрик вспомнил, как смазывал нежную кожу сына кремом от загара; ему сейчас очень не хватало этого прикосновения и безумно хотелось подержать малыша на руках Страшно не хватало ему и миссис Клаузен, но он понимал, что торопить ее с ответом не следует.

Понимал он также, что еще рано интересоваться у Мэри Шаннахан, беременна она или нет. Вернувшись из Грин‑Бея, он сказал своей новой начальнице, что принимает предложение пересмотреть условия его контракта. Прежний контракт, как правильно сказала Мэри, считался действительным еще восемнадцать месяцев. Она же советовала запросить новый контракт – на три года или даже на пять лет.

Да, именно так (Она тогда сказала: «На три года, нет, лучше на пять».) Но Мэри, похоже, совсем забыла об этом разговоре.

– Думаю, три года – это слишком, – заявила она теперь.

– Понятно, – сказал Уоллингфорд. – Тогда, наверное, мне лучше остаться на прежнем месте и продолжать вести свою программу.

– Ты уверен, что тебе именно этого хочется, Пат? Рядом сидели Уортон и Сабина, вот почему она не церемонится, подумал Уоллингфорд. (Впрочем, и луноликий Уортон, и грустная Сабина лишь слушали их разговор, а сами не говорили ни слова.) По крайней мере одно было ясно: Мэри не поняла, чего он, собственно, добивается, и поэтому нервничает.

– Зависит от условий, – ответил Патрик. – Какой смысл менять работу ведущего на должность разъездного корреспондента, даже если ты сам выбираешь задания? Известно, как это бывает: езжай туда‑то, сделай то‑то. Придется возвращаться к давно пройденному. Думаю, тебе надо говорить конкретнее, чтобы я хоть как‑то представлял себе твои намерения.

Мэри быстро глянула на его и ослепительно улыбнулась.

– Как съездил в Висконсин?

Замороженный и лощеный Уортон, казалось, вот‑вот сольется с мебелью, если не произнесет хоть слово (или не пошевелится) в ближайшие тридцать секунд. Видно, он и сам понял это и слегка кашлянул в ладонь. Полнейшее отсутствие какого бы то ни было выражения у него на лице наводило на мысль о бесстрастной маске палача; даже кашлял Уортон как‑то невыразительно.

Сабина, с которой Уоллингфорд то ли спал, то ли нет (впрочем, сейчас, подумав об этом, он вспомнил, что во сне она повизгивала, точно собака, которой приснилось что‑то интересное), закашлялась, словно ей в горло попал лобковый волос.

– Прекрасно.

Уоллингфорд произнес это как можно спокойнее, но Мэри сделала совершенно правильный вывод: между ним и Дорис Клаузен пока ничего не решено окончательно. Иначе он не стал бы ждать и сразу сообщил бы, что они с миссис Клаузен решили соединить свои судьбы. В точности как и сама она, Мэри, если б знала уже, что беременна, не стала бы медлить и тотчас сказала бы ему.

К тому же оба понимали, что необходимо продолжать разыгрывать этот идиотский спектакль в присутствии Уортона и Сабины, которые, впрочем, тоже всё понимали. При сложившихся обстоятельствах было бы весьма неосмотрительно – и для Патрика Уоллинг‑форда, и для Мэри Шаннахан – действовать поодиночке.

– Боже ж ты мой, тут все типа как замороженные! – Так обрисовала ситуацию Энжи, когда Уоллингфорд оказался с нею наедине в кресле гримерной.

– Типа того, – согласился Патрик. Он был очень рад ее видеть, эту добрую и жизнерадостную девицу, которая вылизала его квартиру до такой сияющей чистоты, какой он не помнил с тех пор, как туда въехал.

– Ну что… ты мне расскажешь про Висконсин или как? – спросила Энжи.

– Пока не о чем рассказывать, – признался Уоллингфорд. – Но я все время держу пальцы скрещенными.

Неудачное сравнение; оно напомнило Патрику о талисмане миссис Клаузен, дарующем женщинам плодовитость.

– Я тоже буду держать пальцы скрещенными – для тебя, – сказала Энжи. Она уже не флиртовала с ним, но осталась по‑прежнему открытой, искренней и ничуть не менее дружелюбной.

Уоллингфорд вскоре выбросил свой электронный будильник и купил себе новый: при взгляде на старый ему неизменно вспоминался прилипший к нему чуингам Энжи, а также их «смертельный» номер в постели, в результате которого она с такой силой и выкашляла свою жвачку. Ему не хотелось в постели вспоминать Энжи – пока Дорис не сказала «нет».

Но Дорис с ответом не спешила, и Уоллингфорд вынужден был признать, что так ничего и не понял из присланных ею фотографий. А вот письмо, их сопровождавшее, показалось ему скорее насмешливым, чем романтическим.

Она прислала не все фотографии, что были на пленке – Патрик сразу заметил, что те два кадра, которые сделал он сам, отсутствуют. Ее темно‑красный купальник на веревке рядом с его плавками – он сделал два одинаковых снимка на тот случай, если она захочет один оставить себе. Она оставила оба.

Первые два снимка из присланных миссис Клаузен не слишком его удивили. На одном Уоллингфорд брел по мелководью с голеньким малышом на руках. На втором Дорис с Отто‑младшим сидела на открытой веранде большего домика. Это был первый вечер Уоллингфорда на озере, и между ним и миссис Клаузен ничего еще не произошло. Лицо ее казалось совершенно спокойным, и на нем не читалось никаких ожиданий; она, похоже, и не задумывалась, может ли между ними что‑то произойти.

Единственным сюрпризом стала третья фотография – Уоллингфорд и не знал, что Дорис успела их щелкнуть. На фотографии был он сам, спящий в кресле‑качалке с сыном на руках.

Патрик не понимал, как ему интерпретировать некоторые слова Дорис – особенно то место в письме, где она как бы мимоходом сообщала, что сделала два снимка маленького Отто, спящего на руках у отца, и один оставила себе. Вообще тон ее письма оказался не столько насмешливым, сколько двусмысленным. Дорис писала: «Судя по фотографиям, у тебя есть все задатки стать хорошим отцом».

Только задатки. Чувства Патрика были оскорблены. Тем не менее он стал читать «Английского пациента», страстно мечтая найти какой‑нибудь выдающийся отрывок, на который можно будет обратить внимание Дорис. И, если повезет, это окажется тот самый отрывок, который нравится им обоим…

Когда Уоллингфорд позвонил миссис Клаузен, чтобы поблагодарить за фотографии, ему показалось, что такой отрывок найден.

– Мне понравилось то место, где приводится «перечень ранений», особенно когда она вонзила ему вилку в плечо. Помнишь? «Зубья вилки оставили на плече след как от укуса, и доктор решил, что его укусила лиса».

Дорис на другом конце провода молчала.

– Тебе не понравилось? – спросил Патрик.

– Ты бы лучше не напоминал мне про свои «следы укусов» и прочие «боевые шрамы»!

– Ох…

Но Уоллингфорд все‑таки продолжал надеяться на «Английского пациента». Надо просто читать более внимательно, а высказываться более осторожно, решил он; но послал осторожность ко всем чертям, когда дошел до того места, где Алмаши говорит о Кэтрин: «Ее влекло к переменам куда сильнее, чем я предполагал, и в желаниях своих она была ненасытна».

Это полностью совпадало с тем впечатлением, которое произвела на Патрика миссис Клаузен в роли любовницы – ее ненасытность просто ошеломляла. И, прочитав эти слова, Патрик немедленно ей позвонил, забыв, что в Нью‑Йорке уже поздняя ночь, а в Грин‑Бее всего на час меньше, так что Дорис давно спит приноравливаясь к режиму маленького Отто, она старалась ложиться пораньше.

Когда она ответила, голос ее показался Патрику каким‑то незнакомым, и он тут же принялся извиняться.

– Прости, пожалуйста! Ты, наверное, уже спала?

– Ладно, не важно. Что случилось?

– Да просто тут одно место из «Английского пациента»… Лучше я тебе его в другой раз прочту. Позвони мне завтра утром, хорошо? Как только встанешь, сразу и позвони. Пожалуйста, разбуди меня! – попросил он.

– Прочти мне это место.

– Это Алмаши говорит о Кэтрин…

– Читай.

Он зачитал вслух: «Ее влекло к переменам куда сильнее, чем я предполагал, и в желаниях своих она была ненасытна». Вырванные из контекста слова прозвучали попросту непристойно, однако Уоллингфорд был уверен, что миссис Клаузен хорошо помнит контекст.

– Да, я помню это место, – сказала она ровным голосом. Может, она еще не совсем проснулась?

– Ну… – промямлил Уоллингфорд.

– Надо понимать, это ты не предполагал, что я окажусь столь ненасытной? Так? – спросила Дорис. (Тон, которым она задала этот вопрос, мог также означать: «И это все?»)

– Да, – ответил Патрик. И услышал, как она вздохнула.

– Что ж… – начала она и вдруг умолкла. Видно, передумала говорить то, что хотела. – Ладно, действительно уже очень поздно. – И, не прибавив больше ни слова, Дорис повесила трубку, молча выслушав еще одно извинение Уоллингфорда.

Ничего, решил он, будем читать дальше и надеяться.

Некоторое время спустя Мэри Шаннахан вызвала его к себе в кабинет – вовсе не затем, как вскоре понял Патрик, чтобы сообщить ему, беременна она или нет. У Мэри было на уме совсем другое. Руководство телекомпании не одобряет трехлетний контракт даже при условии, что Уоллингфорд оставит пост ведущего и вернется к работе разъездного репортера. Вопрос стоял так согласен ли Уоллингфорд выполнять «случайные» задания?

– Ты хочешь сказать, мне нужно постепенно отходить от роли ведущего? – спросил Патрик.

– Если ты будешь принимать такие задания, мы готовы пересмотреть твой контракт, – сказала Мэри, не отвечая на его вопрос. – Естественно, за тобой сохранят прежнюю зарплату. – Это прозвучало так, словно решение не увеличивать ему зарплату – жест великодушия с их стороны. – Думаю, можно говорить о двухгодичном контракте, – Она отнюдь не намерена была подписываться под своим обещанием, да и предложенный двухгодичный контракт оказался всего на шесть месяцев продолжительнее нынешнего.

«Ну и стерва же баба!» – подумал Уоллингфорд, но вслух сказал:

– Если вы намерены заменить меня на посту ведущего, почему бы не обсудить это со мной? Почему бы не спросить меня, как именно я хотел бы осуществить подобную замену? Может быть, лучше делать все постепенно. А может, и нет. Во всяком случае, мне хотелось бы знать, каковы ваши дальнейшие планы на мой счет.

Мэри Шаннахан лишь улыбнулась в ответ. Патрик не мог не восхититься тем, как быстро она свыклась со своими новыми обязанностями. Разумеется, она не имела права самостоятельно принимать решения такого рода, как смена ведущего, и не совсем ясно представляла себе, сколько других руководителей участвуют в принятии подобных решений, но, конечно же, ни словом не обмолвилась об этом Уоллингфорду. В то же время у нее вполне хватило ума не лгать напрямую; она ни за что бы не призналась, что не существует никаких долгосрочных планов на его счет, равно как и в том, что такие планы существуют, просто она не знает, в чем они заключаются.

– Ты собирался сделать материал о Германии, Пат. – Это она обронила как бы между прочим – но Мэри никогда и ничего не «роняла» между прочим.

Уоллингфорд действительно просил, чтобы его послали сделать материал о воссоединении Германии – через девять лет после того, как это свершилось. И, в частности, предложил исследовать перемены в терминологии, которой пользовалась официальная пресса. Даже «Нью‑Йорк тайме» теперь предпочитала термин «объединение». Но ведь Германия была когда‑то единым государством, затем ее разъединили, а потом она вновь воссоединилась! Так почему же не воссоединение? Большинство американцев, несомненно, так и считали.

Какие интриги стояли за этой, не такой уж и незначительной подменой понятий? И что думают сами немцы по поводу того, воссоединение это или объединение?

Однако у руководства телеканала это не вызвало ни малейшего интереса. «Да какое нам дело до немцев? Они и так всем осточертели!» – заявил Билл‑дебил. Эдди придерживался того же мнения. (У них в редакции, помимо слова «тошнит», еще очень любили слово «осточертело» – осточертела религия, осточертело искусство, осточертели дети, осточертели немцы.)

И вот теперь Мэри, новый шеф отдела новостей, держит перед ним Германию, как морковку перед упирающимся осликом.

– А что там, в Германии? – недоверчиво спросил Уоллингфорд. Естественно, Мэри не стала бы поднимать вопрос о «случайных» заданиях, если бы такого задания уже не имелось. Интересно, что там у них припасено?

– На самом деле заданий целых два, – ответила Мэри, причем голос ее звучал так, словно два задания вместо одного – это очень большой плюс.

Но затем она назвала будущие материалы «сюжетами», и Патрик насторожился. Воссоединение Германии – это не просто «сюжет»; это слишком значительная тема, чтобы так ее называть. Сюжетами в отделе новостей считались заурядные и нелепые истории, с которыми Уоллингфорду слишком часто приходилось иметь дело. Вот, скажем, типичный сюжет: водитель грузовика для перевозки пива вышибает себе мозги после проигрыша любимой команды в матче на суперкубок. Или случай в индийском цирке, где лев кое‑кому руку отгрыа А уж если руководство канала поручает Патрику подготовить сразу два сюжета, значит, речь идет о происшествиях либо нелепых, либо банальных, а может – и том и другом сразу.

– Какие именно, Мэри? – терпеливо спросил Патрик Он старался держать себя в руках, чувствуя, что задания эти придумала не Мэри. Была в ее поведении какая‑то неуверенность, подсказывавшая ему, что она заранее знает, как он воспримет предложение начальства.

– Ты, вероятно, сочтешь это полной чепухой, – сказала она, – зато это в Германии!

– Что за сюжеты, Мэри?

Оказалось, что один из сюжетов – полутораминутный – уже показывали на канале, и все его видели. Сорокадвухлетний немец погиб, наблюдая солнечное затмение в августе этого года. Он ехал на машине где‑то неподалеку от Кайзерслаутерна, и, по словам случайного свидетеля, машина вдруг сильно вильнула, потом набрала скорость и с разгону врезалась то ли в столб, то ли в опору моста. Позднее выяснилось, что на немце были специальные очки, позволявшие наблюдать затмение, – он, видите ли, не хотел пропустить столь важное событие. Однако сквозь стекла этих очков не было видно ничего, кроме скрывшегося за луной солнца, а этот идиот сидел за рулем…

– Мы уже давали этот сюжет, – спокойно заметил Уоллингфорд.

– Да, но мы хотели отснять что‑то вроде продолжения или расследования… В общем, взять поглубже.

Какое тут может быть продолжение? Что там «брать поглубже», если это сплошная глупость?

Выяснить, что за семья была у погибшего? Если она у него была, то наверняка его родные горюют – что им еще остается? И что еще можно вытянуть из несчастного свидетеля? И зачем? Господи, к чему все это!..

– А второй сюжет?

Второй сюжет оказался под стать первому, Уоллингфорд уже знал о нем: сообщение прошло по одному из телеграфных агентств. Пятидесятилетнего немца, охотника из какого‑то Баден‑чего‑то‑там, нашли застреленным в Шварцвальде возле припаркованного на стоянке автомобиля. Охотничье ружье торчало стволом наружу из открытого окна машины; в салоне находилась обезумевшая от ужаса собака. Полиция пришла к заключению, что охотника убила именно собака. (Непреднамеренно, конечно, – никаких обвинений ей не предъявили.)

Неужели руководство канала хочет, чтобы Уоллингфорд взял интервью у собаки?

Подобные истории, не имевшие ни малейшего отношения к новостям, в конце концов пополняли рубрику анекдотов в Интернете. Но это был бизнес, обыкновенный бизнес, основанный на раскапывании и освещении всяких нелепых происшествий, которые случаются ежедневно, и на таких низкопробных сюжетах давно паразитировал их круглосуточный международный новостной канал. Даже Мэри Шаннахан чувствовала себя не в своей тарелке, предлагая Уоллингфорду эти задания.

– Вообще‑то я хотел сделать материал о Германии, Мэри, – сдержанно заметил Патрик.

– Я понимаю, – и в знак сочувствия она легонько коснулась его левой руки.

– А больше ничего нет? – спросил Патрик.

– Да был тут один сюжет… только надо в Австралию ехать, – поколебавшись, сказала Мэри. – Но, насколько я знаю, ты никогда особо не горел желанием туда тащиться.

Уоллингфорд сразу понял, какое происшествие она имеет в виду. Канал, несомненно, решил дать продолжение этой истории о гибели тридцатитрехлетнего компьютерщика, который упился до смерти во время соревнования «кто кого перепьет», устроенного в одном из баров Сиднея. Попойка носила прискорбное название «Поминальная пятница», а усопший всего за один час и сорок минут успел оприходовать четыре полных порции виски, семнадцать рюмок текилы и тридцать четыре банки пива. Посмертный уровень алкоголя у него в крови составил 0,42.

– Я знаю эту историю, – отрезал Уоллингфорд. Мэри опять взяла его за руку.

– Извини, лучших новостей у меня нет, Пат, – сказала она.

Уоллингфорда особенно раздражало, что эти дурацкие сюжеты не были даже относительно новыми. К ним всего лишь требовалось дать дополнительные штрихи, лишний раз доказывающие, что мир наш удивительно нелеп. Все, что можно было сказать об этих событиях, давно уже было сказано.

Круглосуточный международный телеканал имел специальную летнюю программу практики для студентов колледжей. Вместо зарплаты ребятам обещали «прекрасную возможность обрести профессиональный опыт». Но даже работая бесплатно, практиканты могли бы делать нечто большее, чем собирать материал о нелепой и бессмысленной смерти. Где‑то на юге солдатик умер от увечий, полученных при падении с третьего этажа, выпал, чересчур увлекшись соревнованием «кто кого переплюнет» (подлинный случай). А на севере Англии жена фермера подверглась нападению овец и вместе с машиной свалилась с обрыва (тоже подлинный случай).

Круглосуточный информационный телеканал давно уже развивал у своих сотрудников корпоративное чувство юмора, иначе говоря, корпоративное чувство смерти. Какой уж там контекст! Жизнь – шутка, а смерть – просто финальный прикол. Нетрудно было представить, как на очередном «обсуждении после летучки» Уортон или Сабина говорят. «А этим пусть займется львиный огрызок».

Что же касается лучших новостей, самым приятным для Уоллингфорда стало бы известие о том, что Мэри не беременна. Он очень на это надеялся, но понимал, что времени прошло слишком мало и ответа придется подождать.

Уоллингфорд не очень хорошо умел ждать, что в данном случае оказалось ему даже на пользу. Он решил поинтересоваться, какую еще работу ему могут предложить в сфере журналистики. Поговаривали, что передачи так называемого образовательного телеканала (речь шла о PBS[14]) чрезвычайно скучны, однако – особенно в новостных программах – скука не самое большое зло.

То отделение PBS, откуда передачи транслировались в Грин‑Бей, находилось в Мэдисоне, штат Висконсин, рядом с университетом. Уоллингфорд написал письмо этой телекомпании и сообщил, какая у него родилась идея. Он предлагал создать передачу, посвященную анализу новостных программ, и обсудить отсутствие контекста в репортажах, которые дают средства массовой информации и прежде всего телевидение. Он утверждал, что может доказать: самое интересное подчас остается за рамками сюжета, и наоборот в эфир попадают такие события, которые вообще не являются информационным поводом.

«Подготовка хорошего и достаточно обоснованного репортажа требует времени, – писал Уоллингфорд, – хотя лучше всего смотрятся именно те сюжеты, которые делаются на скорую руку. Катастрофы и несчастные случаи – это не только сенсации; это события, произошедшие „здесь и сейчас“. „Сиюминутность“ срабатывает лучше всего – особенно на телевидении. Лучше всего – с точки зрения рынка; совсем не обязательно эти материалы представляют ценность для серьезных информационных программ».

Он направил свое резюме и аналогичные предложения на государственные телестудии в Милуоки и в Сент‑Пол, а также на две телестудии в Чикаго. А впрочем, спросил он себя, зачем ограничиваться Средним Западом, если миссис Клаузен сказала, что готова жить со мной где угодно – если, конечно, она согласится жить со мной?

Он приклеил фотографию Дорис с маленьким Отто на зеркало в своей гримерке. Увидев ее, Мэри Шаннахан внимательно изучила обоих – и сына, и мать, но особенно Дорис, – и язвительно заметила: – Какие прелестные усики!

У Дорис действительно был едва заметный мягкий пушок над верхней губой. И Уоллингфорда возмутило, что Мэри обозвала этот нежнейший пушок «усиками». Будучи сам крайне ранимым и хорошо зная определенный тип нью‑йоркских женщин, Патрик решил, что Дорис Клаузен не следует слишком удаляться от Висконсина. Какие‑то черточки выдавали уроженку Среднего Запада, и Уоллингфорду это очень нравилось.

Если миссис Клаузен переберется в Нью‑Йорк, кто‑нибудь из сотрудниц редакции непременно убедит ее избавиться от пушка на верхней губе с помощью восковой эпиляции. И тогда одна из ее особенностей, так восхищавших Патрика, будет утрачена навсегда. Вот почему Уоллингфорд отправил свои документы и предложения лишь в несколько отделений PBS на Среднем Западе; он хотел обосноваться как можно ближе к Грин‑Бею.

Занимаясь своим трудоустройством, Патрик не офаничивался некоммерческими телеканалами, тем более что единственная радиостанция, передачи которой он слушал, была как раз государственной. Ему нравились профаммы NPR[15], а ее отделения имелись почти во всех крупных городах. Два располагались в Грин‑Бее, два – в Мэдисоне, и Уоллингфорд направил свои предложения во все четыре. А также – в отделения NPR в Милуоки, Чикаго и Сент‑Поле. (Отделение NPR имелось даже в Аплтоне, штат Висконсин, родном городе Дорис Клаузен, но Патрик предпочел не искать там работу.)

Пока тянулся август – а он был уже на исходе, – у Патрика возникла еще одна идея. Все университеты Большой Десятки[16]или по крайней мере большая их часть должны были иметь программы подготовки журналистов на старших курсах. Медилловская школа журналистики в Северо‑Западном университете пользовалась особенно широкой известностью. Уоллингфорд написал туда с предложением прочесть у них курс анализа новостных программ; такое же предложение он направил в университеты Висконсина, Миннесоты и Айовы.

Своим потенциальным работодателям Уоллингфорд упорно внушал одну и ту же мысль – о важности контекста. Может быть, порой в его словах чувствовался избыток пафоса, тем не менее он добивался нужного эффекта, наглядно показывая, сколь примитивно выглядят многие новостные сюжеты по сравнению с реальными событиями, о которых эти сюжеты должны были бы информировать телезрителя. Прежде всего это касалось его самого; его собственный опыт служил превосходным аргументом. Уж кому‑кому, а «львиному огрызку» довелось на себе испытать, как несчастные случаи превращают в сенсацию, хватаются за то, что лежит на поверхности, но глубинная причина – смертельная болезнь, разъедающая современный мир, – остается неосвещенной.

В общем, лучший способ уйти с работы, решил Патрик, – не ждать, пока тебя попросту выгонят, а поискать другое место. И лучше всего – чтобы тебе предложили другую работу, когда ты захочешь уволиться с нынешней. Уоллингфорд даже забыл, что руководству придется еще вести с ним переговоры по поводу выплат за те месяцы, которые он должен был отработать по контракту. И все же Мэри Шаннахан крайне удивилась, когда в один прекрасный день Патрик просунул голову – только голову! – в дверь ее кабинета и бодро сказал:

– Ладно, я согласен!

– С чем ты согласен, Пат?

– Два года. Та же зарплата. Время от времени – работа разъездного репортера, при условии, конечно, что я соглашусь на то или иное задание. Вот и все.

– Правда?

– Да. Всего хорошего, Мэри.

А теперь пусть попробуют найти для него такое задание, на которое он согласится! Уоллингфорд не только рассчитывал добиться увольнения; он был совершенно уверен, что его уже будут с нетерпением ожидать на новом месте, когда эти кретины соберутся дать ему пинка! (Надо же, а ведь совсем недавно он не умел думать на шаг вперед.)

Руководство канала не стало долго тянуть, и Уоллингфорду тут же предложили задание «на выезд». Легко себе представить, как они говорили: ну уж, от такого «львиный огрызок» отказаться не сможет! И действительно: Уоллингфорду предложили отправиться в Иерусалим. Еще бы, заветное место для всех бедолаг на свете! Тем более для бедолаг‑журналистов – трагедии там стали обыденностью.

Только что, например, там произошло два взрыва. Пятого сентября, в воскресенье, примерно в семнадцать тридцать по местному времени в двух разных городах одновременно взлетели на воздух две начиненные взрывчаткой машины – это был хорошо скоординированный террористический акт. Водители обеих машин погибли, так и не доехав до намеченной цели: бомбы взорвались раньше, чем рассчитывали террористы. Часовые механизмы были установлены в соответствии с летним временем, но три недели назад весь Израиль досрочно перешел на среднепоясное. Вероятнее всего, террористы готовили бомбы на территории, контролируемой палестинцами, и стали жертвами палестинского же отказа жить по «сионистскому времени». Водители машин, начиненных взрывчаткой, перевели наручные часы, но совершенно забыли про часовые механизмы бомб…

Если на круглосуточном новостном канале сочли забавным, что какие‑то фанатики подорвались по собственной глупости, то Уоллингфорд так не считал. Возможно, эти безумцы наказаны поделом, но терроризм в Израиле – это не предмет для шуток, и считать подобные случаи новостями значит недооценивать серьезность проблем, с которыми сталкивается страна. Будут по‑прежнему взлетать на воздух начиненные взрывчаткой автомобили, будут погибать люди, и это отнюдь не смешно. И опять же здесь полностью отсутствовал контекст – причины, стоявшие за тем нелепым случаем, а именно: почему израильтяне досрочно перешли с летнего времени на среднепоясное?

Так поступили, желая дать людям возможность посвятить лишний час утренней молитве, Наступал канун праздника Рош ха‑Шана, еврейского Нового года, дни покаяния, когда перед рассветом читают «селихот» (буквально – просьбы о прощении). Это покаянные плачи, перемежаемые отрывками из псалмов. Вновь и вновь вспоминают о страданиях народа Израилева в землях рассеяния, молящиеся сокрушаются о совершенных грехах и взывают к милости Божией.

И хотя все часы в Израиле были переведены, чтобы дать дополнительное время на молитвы во искупление грехов, враги евреев тем не менее решили воспользоваться даже этим священным днем. Вот в чем заключался контекст события, вот что за ним стояло! В Иерусалиме к такому почти привыкли – что ж, рядовой эпизод на театре военных действий: прогремел очередной взрыв, вскоре прогремит новый. Но Мэри и прочие представители того телеканала, где работал Патрик, сочли это занятной историей о террористах, которые получили по заслугам. И только.

– Вы, должно быть, ждете, что я откажусь. Так, что ли, Мэри? – спросил Патрик. – И если я откажусь от нескольких подобных заданий подряд, вы запросто сможете меня уволить, верно?

– Мы сочли, что это интересный сюжет. Как раз для тебя, – только и смогла вымолвить Мэри.

Уоллингфорд сжигал мосты быстрее, чем они успевали построить новые. Это было увлекательно и опасно, однако главный вопрос пока что оставался нерешенным. В перерывах между попытками вылететь с работы Патрик предавался чтению «Английского пациента» и мечтам о Дорис Клаузен.

Ну конечно, она любит – так же как и он – тот отрывок, где Алмаши спрашивает у Мэдокса. – «Как называется впадинка у основания женской шеи? Есть ли у нее какое‑нибудь особое название?» И Мэдокс ворчит: «Возьми себя в руки!» А потом указывает пальцем чуть пониже собственного кадыка и говорит: «Это называется „сосудистый узел“.

Уоллингфорд позвонил миссис Клаузен в полной уверенности, что она разделяет его чувства, но она слегка усомнилась в точности цитаты.

– В фильме они эту впадинку иначе называли.

– Вот как?

Патрик уже не помнил: слишком давно он смотрел этот фильм. Впрочем, он тут же взял напрокат видеокассету. Но, добравшись до нужной сцены, не совсем расслышал, как же они называют впадинку между ключиц. Хотя миссис Клаузен оказалась права: называли они ее точно не «сосудистый узел».

Уоллингфорд включил перемотку и еще раз посмотрел эту сцену. Вот Мэдокс и Алмаши прощаются. (Мэдокс отправляется домой, намереваясь покончить самоубийством.) Алмаши говорит. «Бога нет». И добавляет. «Но, надеюсь, кто‑нибудь о тебе позаботится».

И тут Мэдокс что‑то вспоминает и, тыча пальцем себе в горло, говорит: «Между прочим, если тебе все еще интересно, это называется „надгрудинная выемка“. Во второй раз Патрик все расслышал хорошо. „Неужели у этой впадинки два названия?“ – думал он.

Дважды посмотрев фильм и дочитав роман до конца, Уоллингфорд намеревался сообщить миссис Клаузен, что ему особенно понравилось то место, где Кэтрин говорит Алмаши: «Я хочу, чтобы ты меня изнасиловал!»

– В книге? – уточнила миссис Клаузен.

– И в книге, и в фильме, – подтвердил Патрик.

– В фильме этого нет, – заявила Дорис. (Но он только что посмотрел фильм и был абсолютно уверен, что эта фраза там есть!) – Тебе просто показалось, что ты слышал эти слова, потому что тебе понравилась сама сцена.

– А тебе разве не понравилась?

– Такое только мужчинам нравится. Ни за что не поверю, что она могла ему это сказать!

Неужели слова Кэтрин: «Я хочу, чтобы ты меня изнасиловал!» – настолько запали ему в память, что послышались и в фильме? А может, Дорис сочла подобные слова совершенно немыслимыми и вычеркнула их из своих воспоминаний? Впрочем, какая разница, была ли эта фраза в фильме? Главное, что Патрику она понравилась, а миссис Клаузен – нет!

Уоллингфорд в очередной раз чувствовал себя полным дураком. Он попытался вторгнуться во взаимоотношения Дорис с давно любимой книгой и с фильмом, который будил в ней мучительные воспоминания. А ведь предпочтения, которые мы оказываем книгам, а порой и фильмам, – дело очень личное. И книги, и фильмы можно с кем‑то обсуждать, но каждый любит в них свое.

Хорошие книги или фильмы не похожи на новости дня или суррогат новостей; это не просто текст или зрительный ряд. В них – наш душевный настрой, отголосок тех чувств, с какими мы углублялись в чтение или смотрели на экран. И Патрик подумал: невозможно любить книгу или фильм в точности так, как их любит другой человек.

Но Дорис Клаузен, должно быть почувствовав, что повергла его в окончательное уныние, сжалилась над ним и прислала новые фотографии, на которых было довольно подробно отражено их совместное пребывание в домике на озере. Патрик очень надеялся, что когда‑нибудь она все же пришлет один из снимков их купальных костюмов, висящих рядышком на солнце. И до чего же он был счастлив, получив наконец эту фотографию! Он тут же прилепил ее скотчем к зеркалу в своей гримерке. (Пусть только Мэри Шаннахан попробует теперь отпустить какую‑нибудь язвительную шуточку насчет этого кадра! Нет, пусть только попробует!)

Но особенно поразила его вторая из присланных Дорис фотографий. Он, наверное, спал, когда она сделала этот снимок Это был автопортрет, и аппарат она держала не совсем прямо. Тем не менее на фотографии было прекрасно видно, что она делает. Она зубами разрывала обертку второго презерватива и улыбалась прямо в объектив, словно аппарат – это сам Уоллингфорд, предвкушающий, как именно она наденет ему презерватив.

Эту фотографию Патрик не стал приклеивать на зеркало в гримерке. Ее он оставил дома, на ночном столике, рядом с телефоном, чтобы всегда видеть перед собой – особенно если позвонит миссис Клаузен или он сам ей позвонит.

Однажды ночью, когда он уже лег в постель, но уснуть еще не успел, зазвонил телефон. Уоллингфорд тут же включил лампу на ночном столике, чтобы смотреть на фотографию, разговаривая с Дорис, но это оказалась не Дорис.

– Эй, мистер Однорукий! Мистер Бесчленный… – Да, это был Вито, братец Энжи. – Надеюсь, я тебя не оторвал от чего‑нибудь этакого… (Вито часто позванивал, хотя сказать ему было нечего.)

Положив трубку, Уоллингфорд почувствовал, что им овладевает печаль, почти ностальгия. После возвращения из Висконсина в его нью‑йоркской квартире ему не хватало кого‑то – не только Дорис, но и Энжи; точнее, он тосковал по той безумной чуингамной ночи с юной гримершей. В такие минуты он скучал порой даже по Мэри Шаннахан – правда, по той, прежней Мэри, какой она была до того, как обрела наконец фамилию, а вместе с ней – самоуверенность и власть.

Патрик выключил свет. Потихоньку соскальзывая в сон, он пытался представить себе лучшую Мэри, пытался простить ее. Припоминал все ее наиболее положительные черты и свойства: безупречная кожа, естественный светлый цвет волос, разумная, но вполне сексапильная манера одеваться, превосходные зубы. И еще – поскольку Мэри все еще надеялась, что забеременела, – ее отказ от лекарств. Конечно, временами она вела себя по отношению к нему как настоящая стерва, но мало ли что скрывается за человеческими поступками. В конце концов, это ведь он ее бросил! Многие женщины на ее месте вели бы себя куда хуже!

Кто черта помянет… Когда зазвонил телефон, он уже понимал, что это Мэри. Рыдая в трубку, она сообщила, что у нее началась менструация. После полуторамесячной задержки, вселившей в нее надежду. Увы!

– Мне очень жаль, Мэри, – искренне сказал Уоллингфорд. Ему и впрямь было жаль ее. Но в глубине души он испытывал радость, хотя, может быть, и незаслуженную: в очередной раз пуля пролетела мимо.

– Подумать только, ты – и выстрелил вхолостую! – восклицала Мэри в перерывах между рыданиями. – Слушай, давай попробуем еще раз, а? Ну, еще один только разик, Пат! Когда у меня точно будет овуляция.

– Мне очень жаль, Мэри, – повторил он, – но я для этого не гожусь. Мы с тобой уже один раз попробовали – и мне не важно, вхолостую я выстрелил или нет.

– Что‑что?

– Ты слышала, что я сказал. Сексом мы с тобой больше заниматься не будем ни под каким видом.

Мэри обрушила на Уоллингфорда поток цветистых выражений и повесила трубку. Впрочем, ее негодование отнюдь не испортило Патрику сон; как раз наоборот. Он прекрасно выспался – впервые с той ночи, когда сладко уснул в объятиях миссис Клаузен, а проснулся оттого, что она зубами надевала ему кондом.

Уоллингфорд еще спал, когда позвонила миссис Клаузен. В Грин‑Бее было на час раньше, но маленький Отго уже разбудил мать.

– Мэри не беременна, – поспешил сообщить Уоллингфорд. – У нее начались месячные.

– Ничего, она попросит тебя еще разок оказать ей дружескую услугу. Я бы на ее месте обязательно попросила, – сказала миссис Клаузен.

– Она уже попросила. А я уже отказался.

– Это хорошо, – сказала Дорис.

– Я сейчас смотрю на твою фотографию, – сказал Уоллингфорд.

– Догадываюсь, на какую именно. Маленький Отто что‑то лепетал рядом с трубкой.

Уоллингфорд помолчал, представляя себе их обоих. Потом спросил:

– Ты что сегодня надела? И вообще – ты сейчас одета?

– У меня есть два билета на матч – вечером в понедельник, – сказала она.

– Я с удовольствием.

– Это понедельничная игра! «Сихокс» против наших «пэкеров», на стадионе «Ламбо»! – Миссис Клаузен произносила эти названия с глубочайшим почтением, почти благоговейно, но Уоллингфорду они ни о чем не говорили. – Майк Холмгрен возвращается… Мне бы очень не хотелось пропускать такую игру!

– Мне тоже! – воскликнул Патрик. Он понятия не имел, кто такой Майк Холмгрен. Надо будет, пожалуй, навести справки.

– Это первого ноября. Ты уверен, что сможешь освободиться?

– Смогу! – твердо пообещал Уоллингфорд. Он очень старался, чтобы голос его звучал радостно, хотя, если честно, был огорчен: ведь придется ждать до ноября, чтобы снова с нею увидеться! А сейчас только середина сентября… – А ты не могла бы раньше приехать в Нью‑Йорк? – спросил он.

– Нет. Я хочу пойти на матч вместе с тобой, – ответила она. – Я потом тебе все объясню.

– Да не надо мне ничего объяснять! – в панике воскликнул Патрик.

– Я рада, что тебе понравилась фотография. – Она резко сменила тему.

– Очень! И то, что ты со мной вытворяла, – тоже очень!

– Ладно, скоро увидимся. – И миссис Клаузен повесила трубку. Даже не попрощавшись.

Утром на обсуждении сценария следующей передачи Уоллингфорд старался не думать о том, что Мэри Шаннахан ведет себя как женщина «в критические дни» и даже хуже, но впечатление было именно такое. Для начала Мэри набросилась на одну из сотрудниц по имени Элинор. По каким‑то своим причинам эта Элинор переспала с одним из студентов‑практикантов, и теперь, когда студент давно уже вернулся к занятиям в колледже, Мэри обвиняла ее в «совращении младенца».

Только Уоллингфорду было известно, что до того, как он – по собственной глупости – согласился сделать Мэри ребенка, она уже подкатывалась с подобной просьбой к этому самому практиканту. Парнишка был симпатичный да и соображал неплохо – во всяком случае, не поддался Мэри. Патрику было даже приятно, что так получилось; он радовался и за Элинор, и за самого мальчика, которого летняя практика, безусловно, обогатила ценнейшим опытом. (Элинор была одной из самых старших замужних женщин в редакции.)

И только Уоллингфорд понимал: на самом деле Мэри глубоко наплевать на то, что Элинор спала с этим мальчишкой, – просто у нее мерзкое настроение из‑за месячных.

Неожиданно Патрику захотелось взять первое попавшееся задание и свалить куда‑нибудь подальше от любимых коллег и от Нью‑Йорка. Он сказал Мэри, что готов поехать куда угодно, при условии что она не станет его сопровождать. (Мэри уже предлагала это – когда у нее начнется овуляция.)

Он также предупредил свою начальницу, что в ближайшем будущем ему понадобится один свободный день – когда он не возьмет никаких заданий и не сможет вести вечернюю программу, ибо в этот день, первого ноября 1999 года, он во что бы то ни стало намерен присутствовать на футбольном матче в Грин‑Бее, штат Висконсин.

Кто‑то (видимо, Мэри) тайком сообщил ребятам из спортивного отдела телекомпании Эй‑би‑си, что Патрик Уоллингфорд намерен быть на этом матче, и тамошние журналисты, естественно, попросили «бедолагу» подойти к их кабинке на стадионе во время прямой трансляции. («Зачем было отказываться от двухминутного появления на экране перед несколькими миллионами зрителей?» – заметила Мэри.) Патрика спросили, не хочет ли он прокомментировать ход игры. А кто‑то из сотрудников Эй‑би‑си поинтересовался, знает ли Патрик, что телесюжет со львами, переснятый на видео, продавался почти также успешно, как кассета с подборкой самых крутых эпизодов Национальной футбольной лиги?

Да, Уоллингфорд это знал. И вежливо отклонил предложение посетить кабинку комментаторов из Эй‑би‑си, объяснив это тем, что придет смотреть игру «с одной своей знакомой». Имени Дорис он упоминать не стал. Наверняка во время матча они попадут в объектив телекамеры, ну и ладно. Пару раз махнет телезрителям культей – пусть увидят, если им так хочется его обгрызенную левую конечность, или «четвертую руку». Почему‑то ее хотели увидеть даже футбольные фэны.

Может быть, именно из‑за увечной руки Уоллингфорд и стал получать исполненные энтузиазма ответы от государственных телекомпаний с предложениями сотрудничества, тогда как общественные радиокомпании и факультеты журналистики в университетах Большой Десятки молчали. Его предложениями заинтересовались буквально все отделения студии PBS. И в целом Патрика обрадовала такая реакция: у него будет работа, может быть, даже интересная.

Естественно, Мэри он ни словом об этом не обмолвился, пытаясь представить себе, какие задания она может ему предложить. Отправит его в район вооруженного конфликта? Или – учитывая ее нынешнее настроение – туда, где свирепствует какая‑нибудь кишечная инфекция?

Уоллингфорду не терпелось узнать, почему миссис Клаузен настаивала на том, чтобы непременно отложить все их свидания до футбольного матча в Грин‑Бее в понедельник, первого ноября. Он позвонил ей в субботу, тридцатого октября, хоть и знал, что уже в понедельник увидится с нею, но Дорис по‑прежнему не желала объяснять, почему этот матч так для нее важен.

– Я всегда очень волнуюсь, когда «Пэкерз» выходят в фавориты, – вот и все, что она сказала.

В тот субботний вечер Уоллингфорд лег спать очень рано. Один раз, правда, позвонил Вито – было уже около полуночи, – но потом Патрик снова уснул. Когда утром в воскресенье зазвонил телефон – за окнами было еще совсем темно – Уоллингфорд решил, что это опять Вито, и хотел уже не брать трубку, но это оказалась Мэри Шаннахан, и настроена она была исключительно по‑деловому.

– Выбирай, – бросила она, не потрудившись ни поздороваться, ни обратиться к нему по имени, – или едешь в аэропорт Кеннеди, или летишь самолетом в Бостон, а оттуда вертолетом – на авиабазу ВВС в Отис.

– А это где? – спросил Уоллингфорд.

– На Кейп‑Код. Пат, ты что, не знаешь, что произошло?

– Я спал.

– Мигом включай телевизор и взгляни на эту свистопляску! Я перезвоню через пять минут. О поездке в Висконсин можешь забыть.

– Я еду в Грин‑Бей, что бы там ни случилось, – заявил он, но она уже повесила трубку. И ни краткость этого разговора, ни резкий тон Мэри не вытравили из памяти Патрика пестрое девчачье покрывало с цветочками у нее на кровати, розовые сполохи света от ее самодельной лампы и мельтешение теней на потолке, стремительных, как сперматозоиды…

Уоллингфорд включил телевизор. Египетский авиалайнер с 217 пассажирами на борту вылетел из аэропорта Кеннеди, совершая ночной рейс в Каир, и исчез с экранов радаров уже через тридцать три минуты после взлета. Он шел на высоте 33 тысячи футов при ясном небе и вдруг спикировал в воды Атлантики милях в шестидесяти к юго‑востоку от острова Нантакет. Никаких сигналов бедствия от команды не поступало. Радары показали, что скорость снижения самолета составила 23 тысячи футов в минуту – «упал как камень», сказал один из экспертов. Температура воды была пятнадцать градусов, а глубина в этих местах – более 250 футов. Почти не оставалось надежды, что хоть кому‑нибудь удалось выжить.

Подобные катастрофы открывают широкий простор для всевозможных домыслов – появятся слухи, гипотезы, да, собственно, все репортажи будут носить спекулятивный характер, размышлял Уоллингфорд. Приплетут какую‑нибудь житейскую историю – о том, например, как некий бизнесмен, имени которого, естественно, не назовут, опоздал на регистрацию. Когда ему сказали, что посадка уже закончена, он немного пошумел для порядка и отправился домой. А утром проснулся – и понял, что чудом остался жив. Такого рода репортажи теперь, конечно же, пойдут косяком.

Один из отелей возле аэропорта Кеннеди, «Рама‑да Плаза», был превращен в информационный центр и пункт психологической помощи родственникам погибших. Не очень‑то надеясь получить там какую‑нибудь информацию, Уоллингфорд тем не менее направился именно туда. Он предпочел аэропорт Кеннеди, а не базу ВВС в Отисе на Кейп‑Код, зная, что журналистов постараются не допустить до ребят из береговой охраны, которые обследуют сейчас район катастрофы в поисках обломков самолета. К рассвету воскресенья они, как сообщалось, обнаружили на поверхности океана только один небольшой обломок и останки одного из пассажиров. Следы гари отсутствовали, и это заставляло предполагать, что взрыва на борту не было.

Патрик сперва побеседовал с родственниками молодой египтянки, упавшей в обморок возле гостиницы «Рамада Плаза». Она свалилась мешком прямо к ногам телеоператоров, расположившихся у входа в гостиницу, и полицейские отнесли ее в вестибюль. Родственники девушки сообщили Уоллингфорду, что на борту лайнера находился ее брат.

Разумеется, приехал мэр; он пытался найти слова утешения. Уоллингфорд всегда мог рассчитывать на его комментарии – мэру Джулиани «львиный огрызок» нравился больше других репортеров. Может быть, Патрик напоминал ему полицейского, получившего тяжкое ранение при исполнении служебных обязанностей? Впрочем, более вероятно, что мэр запомнил Уоллингфорда только потому, что у него не было руки.

– Если город Нью‑Йорк может хоть чем‑нибудь помочь, мы с радостью это сделаем, – заявил Джулиани прессе. Он выглядел несколько усталым, когда, обернувшись к Патрику, прибавил: – Иногда, если о помощи попросит мэр, ее оказывают немного быстрее.

Один египтянин совершал намаз в вестибюле отеля «Рамада Плаза».

– Все мы Божьи дети, и все мы возвращаемся к Нему, – молился он по‑арабски.

Уоллингфорду пришлось искать кого‑нибудь, кто смог бы ему это перевести.

На летучке, когда обсуждался сценарий воскресного вечернего эфира, начальство наконец раскрыло карты.

– Либо ты будешь завтра вести вечернюю программу, либо отправишься на катер береговой охраны, – заявила Мэри Шаннахан.

– Я лечу в Грин‑Бей, Мэри; завтра вечером я буду уже там, – спокойно возразил Уоллингфорд,

– Завтра власти намерены прекратить поиски. И ты, Пат, нужен нам там, в море. Или здесь, в Нью‑Йорке. А не в твоем Грин‑Бее!

– Я иду на футбольный матч в Грин‑Бее, – сказал Уоллингфорд и посмотрел на Уортона. Тот отвернулся. Потом посмотрел на Сабину, которая тут же с притворным равнодушием уставилась на него. А на Мэри он и смотреть не стал.

– Тогда мы тебя уволим, Пат, – сказала Мэри.

– Увольняйте.

Вот так. И даже голову ломать не пришлось. Получит он работу на PBS или на NPR или не получит, он и так уже заработал кучу денег. А кроме того, его не могут уволить, не выплатив хоть какой‑нибудь суммы. Сейчас Патрику, в общем‑то, не так уж и нужна была работа – по крайней мере, на пару лет денег бы точно хватило.

В ожидании ответа Уоллингфорд взглянул на Мэри, потом на Сабину.

– Ну ладно. Коли на то пошло, вы уволены, – объявил Уортон.

Всех удивило, что произнес это именно он. Похоже, он и сам удивился. Перед летучкой они, как всегда, всё обсудили в узком кругу. Предполагалось, что Сабина объявит Уоллингфорду об увольнении. Во всяком случае, Сабина смотрела на Уортона с нескрываемым удивлением. А вот Мэри Шаннахан со своим замешательством справилась довольно быстро.

Уортон, видимо, впервые в жизни испытал странное, не свойственное ему возбуждение. И тут же сник его вспыхнувшее было лицо поскучнело и вновь стало серовато‑бледным. Быть уволенным Уортоном – все равно что пощечина, которую в темноте влепила чья‑то неуверенная, вялая рука.

– Когда я вернусь из Висконсина, мы можем обсудить, сколько вы мне должны. – Больше Уоллингфорду нечего было им сказать.

– Пожалуйста, сразу же забери свои вещи из кабинета и освободи гримерную, – сказала Мэри. Таков был порядок, и все же слова Мэри вызвали у него раздражение.

Ему прислали кого‑то из охраны – помочь все собрать, упаковать и отнести коробки вниз, к машине. Никто не пришел с ним проститься, что Уоллингфорда тоже не удивило, хотя он знал: будь Энжи сейчас на работе, она наверняка пришла бы.

Уоллингфорд был уже дома, когда позвонила миссис Клаузен. Сам он еще не успел посмотреть свой репортаж из отеля «Рамада Плаза», но Дорис видела весь выпуск новостей.

– Так ты приедешь? – спросила она.

– Да, и смогу остаться на столько, на сколько ты мне позволишь, – сказал Патрик. – Меня только что уволили.

– Очень интересная новость, – заметила она. – Ладно, счастливо долететь!

На этот раз Патрик полетел через Чикаго, что позволило ему вовремя добраться до гостиницы в Грин‑Бее и успеть к вечернему выпуску новостей. Программу, разумеется, вела Мэри Шаннахан. Она не переставала восхищать Уоллингфорда. Ну, не удалось ей забеременеть, однако другие ее труды не пропали даром.

– Патрика Уоллингфорда больше нет с нами! – радостно начала Мэри. – Добрый вечер, Патрик, где бы ты ни был!

Странно, но тон ее показался Уоллингфорду одновременно и наглым, и успокаивающим. А манера держаться напомнила о том пикантном моменте у него дома, когда у него уже ничего не получалось, а она сочувственно приговаривала: «Бедный пенис!» К сожалению, он слишком поздно понял, что Мэри была участницей куда более крупной игры.

Вот и хорошо, что он оттуда ушел. Да у него просто извилин не хватит, чтобы играть в эти игры. А может, и никогда не хватало?

Зато какой вечер выдался для новостных служб! Уцелевших в этой катастрофе не было; началось публичное оплакивание жертв рейса 990 Египетских авиалиний. На экране промелькнули знакомые кадры – толпа зевак, собравшаяся после крушения на сером пляже острова Нантакет. «Опознаватели тел», как говорила Мэри, «любители поглазеть на смерть», как их называл Уортон, – были одеты очень тепло. Затем последовал крупный план – снимали, видимо, с палубы судна, принадлежавшего Академии торгового флота: извлеченная из вод Атлантики груда вещей, принадлежавших пассажирам. Это, скорее всего, была работа Уортона. Что бы ни случилось – наводнения, торнадо, землетрясения, авиакатастрофы, крушения поездов, перестрелки в школах или массовые убийства, – Уортон всегда предпочитал снимать вещи, одежду или обувь. Снимать обувь ему особенно нравилось Естественно, показали и детские игрушки – изуродованных кукол, мокрых плюшевых медведей; игрушки также были любимым объектом Уортона при любых катастрофах.

К счастью для круглосуточного новостного телеканала, первым судном, прибывшим к месту падения самолета, был учебный корабль Академии торгового флота с семнадцатью курсантами на борту. Примерно того же возраста, что и студенты старших курсов колледжа, эти новички стали просто подарком для средств массовой информации – сточки зрения «чисто человеческого интереса». Камера снимала, как они болтаются в шлюпке посреди расплывающегося маслянистого пятна, вытаскивая из воды обломки самолета, сумки пассажиров и фрагменты тел, всплывающие на поверхность. У всех мальчишек на руках перчатки, а на лицах – то самое выражение, какое Сабина именовала «бесценным».

Заключительную тираду Мэри произнесла с особым воодушевлением.

– Главный вопрос пока остается без ответа! – резко воскликнула мисс Шаннахан. На ней был костюм, которого Патрик до сих пор не видел – что‑то темно‑синее. Жакет обдуманно расстегнут, так же как и две верхние пуговицы бледно‑голубой блузки, очень напоминавшей мужскую сорочку, только более шелковистой. Это будет ее «рабочим» костюмом, ее «подписью», решил Уоллингфорд.

– Была ли катастрофа египетского авиалайнера результатом теракта, механического повреждения или ошибки пилота? – вопрошала Мэри.

«Я бы расположил все в ином порядке, – думал Патрик. – Теракт был бы на последнем месте».

Последние кадры – потрясенные родственники в вестибюле гостиницы «Рамада Плаза»: объектив скользит по группкам растерянных людей, а голос Мэри Шаннахан вещает за кадром:

– Столько людей, и все хотят – знать!

Ну что ж, рейтинги обеспечены, Уортон будет доволен, хотя он, бедняга, и понятия не имеет, как выразить свои чувства.

Когда позвонила миссис Клаузен, Патрик только что вышел из ванной, приняв душ.

– Оденься потеплее, – предупредила она. К удивлению Уоллингфорда, она звонила снизу, из холла отеля. С маленьким Отто он может увидеться и утром, сказала Дорис, а сейчас уже пора ехать на стадион, так что пусть он поторопится. Так и не поняв, что его ожидает, Патрик стал одеваться.

Ему казалось, что ехать на матч еще рано, но, может быть, миссис Клаузен хотела попасть на стадион пораньше. Когда Уоллингфорд вышел из номера и уже спускался в лифте, он вдруг почувствовал, что слегка уязвлен: никто из коллег по журналистскому ремеслу его не выследил и не спросил, что значили слова Мэри Шаннахан: «Патрика Уоллингфорда больше нет с нами».

Несомненно, на студию уже звонили. Как там Уортон справляется с этими звонками? А может, на звонки отвечает Сабина? Ох, как они не любят признаваться, что кого‑то уволили! А еще больше не любят говорить, что кто‑то ушел сам! Вот и несут всякий вздор, чтобы никто толком не понял, как все произошло.

Миссис Клаузен тоже смотрела вечернюю программу.

– Это и есть та самая Мэри, которая не беременна? – спросила она Патрика.

– Она самая.

– Я так и подумала.

Дорис надела старую куртку с логотипом «Грин‑Бей Пэкерз», ту самую, в которой она была, когда Уоллингфорд впервые с ней познакомился. Капюшон болтался у нее за спиной – Дорис приехала на машине, – но Патрик легко мог представить себе, как ее хорошенькое личико выглядывает из капюшона, точно личико ребенка. На ней были еще джинсы и кроссовки – именно так она была одета в ту ночь, когда полиция сообщила ей о смерти мужа. Она, наверное, надела и свою старую зеленую футболку с логотипом «Пэкерз», но под курткой ее не было видно.

Она хорошо водила машину, но к Патрику ни разу не повернулась и говорила только о матче.

– Когда счет предыдущих встреч четыре–два, все может произойти, – объясняла она. – Мы проиграли три последние игры подряд – и всё в понедельник вечером. Не верю я всяким там прогнозам! Разве имеет значение, что команда «Сихокс» уже лет семь не играет по понедельникам и что у них в команде многие никогда не бывали на стадионе «Ламбо»? Их тренер прекрасно знает поле! А еще он знает нашего квотербека!

Квотербек «Грин‑Бей Пэкерз» – это, по всей видимости, Бретт Фавр, попытался сообразить Уоллингфорд. В самолете он успел просмотреть газету (только спортивный раздел) и узнал из нее, кто такой Майк Холмгрен – раньше он был тренером «Пэкерз», а теперь переметнулся и стал тренером команды «Сиэтл Сихокс». Этот матч был для Холмгрена своего рода возвращением в родные пенаты – когда‑то он был очень популярен в Грин‑Бее.

– Фавр будет стараться вовсю, он не подведет, – говорила Дорис. Фары встречной машины скользнули по ее лицу, на миг осветив его, и оно снова скрылось в тени. Уоллингфорд по‑прежнему видел только ее профиль – она ни разу на него не посмотрела.

А он продолжал смотреть на нее во все глаза – он ужасно соскучился; никогда в жизни он ни по кому так не скучал. Ему бы очень хотелось думать, что все эти старые шмотки она надела исключительно для него, но он понимал, что, скорее всего, она всегда так одевается, когда идет смотреть игру. Когда она соблазняла его в кабинете доктора Заяца, то, наверное, даже не думала о том, что на ней надето, и, скорее всего, не помнила, в каком странном порядке она все это с себя снимала. А Уоллингфорд никогда не забудет ни ее одежды, ни того, как она тогда раздевалась – снизу вверх.

Они выехали из центра Грин‑Бея и направились на запад. По правде сказать, центр города мало отличался от окраин – несколько баров да церквей; довольно обшарпанная набережная… Дома большей частью невысокие, не выше трех этажей, а единственный, достойный упоминания холм, нависший над рекой, где деловито велась разгрузка и погрузка судов – залив замерзал только в декабре, – оказался огромной кучей угля. Чем не гора?

– Не хотел бы я сейчас оказаться на месте этого Майка Холмгрена – сказал Уоллингфорд. – Приехать в родной город с чужой командой, да еще со счетом четыре – два! (Это была всего лишь вариация на тему, которую он успешно развивал с помощью прочитанного в газете.)

– Ты говоришь так, словно начитался газет или насмотрелся телепередач, – сказала миссис Клау‑зен. – Холмгрен знает «пэкеров» лучше, чем они сами себя знают. А в команде Сиэтла отличная защита. Мы потому в этом году так мало очков и набрали – потому что у противника хорошая защита была.

– Ах, вот как? – Уоллингфорд решил заткнуться – тема футбола ему явно не давалась. И он решил поговорить о другом. – Я очень скучал по вас – по тебе и по маленькому Отто.

Дорис лишь улыбнулась в ответ. Дорогу она знала отлично. На ветровом стекле машины у нее был приклеен специальный парковочный талон, и полицейский сразу махнул ей, направляя в тот ряд, где больше не было ни одной машины, а из этого ряда она свернула на отдельную парковочную площадку.

Она поставила машину совсем рядом со стадионом, и они поднялись на лифте в ложу для прессы, причем Дорис даже не потрудилась предъявить билеты какому‑то пожилому мужчине весьма официального вида, который дружески похлопал ее по плечу и поцеловал. Она показала на Уоллингфорда.

– Он со мной, Билл. Познакомься, Патрик, это Билл.

Уоллингфорд и Билл пожали друг другу руки. Патрик ожидал, что Билл его узнает, но обманулся в своих ожиданиях. Это, видимо, из‑за лыжной шапочки, думал Патрик. Миссис Клаузен дала ему эту лыжную шапочку, как только они вылезли из машины. Он попытался отговориться тем, что уши у него никогда не мерзнут.

– А здесь замерзнут, – сказала она. – И потом, это не просто чтобы уши у тебя были в тепле. Я хочу, чтоб ты ее надел.

Значит, дело не в том, чтобы его не узнали. (Впрочем, шапочка по крайней мере спасет его от операторов Эй‑би‑си – в кои‑то веки он не попадет в объектив.) Для Дорис важно, чтобы он тоже приобщился к матчу. На Патрике было черное кашемировое пальто, твидовый пиджак, тонкий шерстяной свитер и серые фланелевые брюки. Здесь почти никто не носил таких пижонских вещей.

Лыжная шапочка была традиционных цветов «Грин‑Бей Пэкерз» – зеленая с желтым отворотом, его можно было опустить и натянуть на уши. Естественно, ее украшал довольно крупный логотип «пэкеров». Шапка была старая, растянутая – видно, прежде ее надевали на голову значительно большего размера, чем у Патрика, но нечего было и спрашивать миссис Клаузен, кто носил эту шапку раньше – и так ясна конечно же, ее покойный муж.

Они прошли через ложу для прессы, где Дорис поздоровалась с несколькими не менее официально выглядевшими мужчинами, а потом направились к дешевым местам наверху. Большинство болельщиков попадали на стадион совсем другим путем, но миссис Клаузен здесь, видимо, знали все. В конце концов, она ведь работала в клубе «Грин‑Бей Пэкерз».

Потом они пошли по проходу вниз, направляясь к ослепительно‑зеленому полю. Восемьдесят семь тысяч квадратных футов настоящей травы: такой газон носит название «спортивный синий».

– Ух ты! – вырвалось у Патрика. Хотя они и прибыли слишком рано, стадион «Ламбо» был уже наполовину полон.

Стадион представлял собой идеальную чашу без каких‑либо проемов и без навесных галерей. Галерея здесь была только одна, а все места под открытым небом относились к категории дешевых Пока на поле шла разминка, на трибунах исполняли нечто вроде пролога перед спектаклем. Болельщики расписали себе физиономии зеленым и золотым, повсюду торчали какие‑то желтые пластиковые штуки, похожие на огромные гибкие пенисы, а некоторые фэны, совсем ушибленные, украшали себе головы здоровенными кусками сыра, напоминая всем, что они – «тупоголовые фэны» и «настоящие сырные головы». Да уж, это вам не Нью‑Йорк, подумалось Уоллингфорду.

Они спустились еще ниже по длинному и крутому проходу. Их места были где‑то в центральной части стадиона, вровень с 40‑ярдовой отметкой на поле, и на той же стороне, что и ложа прессы. Патрик шел за Дорис мимо целой череды деликатно повернутых в сторону мощных колен – болельщики молча их пропускали. Он понемногу начинал понимать, что сидеть они будут среди людей, которые прекрасно их знают – причем не только миссис Клаузен, но и его самого. И знают вовсе не потому, что он, Патрик Уоллингфорд, так уж знаменит, и не потому, что он в шапочке Отто, а потому, что все это сплошные Клаузены! Патрик вдруг понял, что знаком более чем с половиной присутствующих! Он помнил многие из этих лиц – в том числе и по фотографиям, пришпиленным к стенам в домике у озера.

Мужчины хлопали Уоллингфорда по плечу, женщины ласково касались его левой руки. «Привет, ну как жизнь?» – крикнул ему кто‑то, и Патрик узнал этого человека по фотографии, приколотой булавкой к бархатной подушечке в коробке из‑под ювелирных украшений – на фотографии этот тип выглядел совершеннейшим дебилом и оказался тем самым Дон‑ни, который застрелил орла. Одна сторона его лица была выкрашена желтым, цвета кукурузных зерен, а другая – ядовито‑зеленым, настолько гадкого оттенка, словно несчастный Донни страдал каким‑то совсем уж невообразимым недугом.

– Жаль, что не вы сегодня передачу вели, – дружеским тоном сказала Уоллингфорду одна из женщин. Он и ее тоже узнал – по фотографии, где она среди прочих юных матерей лежала на койке в роддоме со своим новорожденным.

– Я просто не хотел пропустить этот матч, – ответил Уоллингфорд.

И почувствовал, как Дорис сжала ему руку; а он и не заметил, что она его за руку держит! На виду у всех! Хотя все всё уже знали – задолго до того, как это узнал сам Уоллингфорд. Дорис его приняла! Он хотел заглянуть ей в лицо, но она спряталась под капюшоном. Было совсем не холодно, просто ей не хотелось встречаться с ним взглядом.

Патрик сел рядом с миссис Клаузен, не выпуская ее руки. И тут же какая‑то пожилая женщина, сидевшая слева от него, взяла его за левую культю. Это была еще одна миссис Клаузен, но гораздо более крупная, чем Дорис, – ее бывшая свекровь, мать Отто‑старшего и бабушка Отто‑младшего. («Может быть, не стоило употреблять слово „бывшая“, – подумал Патрик) Он улыбнулся этой большой миссис Клаузен. Сидя, они были примерно одного роста. Старая миссис Клаузен притянула Патрика к себе и поцеловала в щеку.

– Мы все очень рады вас видеть, – улыбнулась она. – Нам Дорис сказала, что вы приедете.

«Дорис могла бы и мне кое‑что сказать заранее!» – подумал Уоллингфорд и снова посмотрел на нее, но лицо ее по‑прежнему скрывалось в тени капюшона. И лишь по тому, как крепко она стиснула его руку, он понял совершенно точно: да, она его приняла! Как ни странно, все Клаузены его приняли!

Перед началом игры на стадионе воцарилась тишина – Уоллингфорд решил, что это минута молчания в память двухсот семнадцати пассажиров египетского авиалайнера. На самом деле минута молчания была в память Уолтера Пэйтона, который умер в возрасте сорока пяти лет от болезни печени. Пэйтон считался одним из самых вьщающихся нападающих за всю историю Национальной футбольной лиги.

Мяч ввели в игру. Температура была около десяти градусов, на вечернем небе – ни облачка, но ветер довольно сильный. Он дул с запада со скоростью семнадцати миль в час, а при порывах – и тридцати. Может быть, ветер помешал Фавру. Он четырежды отдавал неточный пас.

– Я тебе говорила, он выложится до конца, – четыре раза повторила Дорис, пряча лицо под капюшоном.

Перед игрой, когда представляли участников матча, толпа шумно приветствовала бывшего тренера «пэкеров» Майка Холмгрена. Фавр и Холмгрен обнялись посреди поля. (Даже Патрик Уоллингфорд обратил внимание, что стадион «Ламбо» расположен на пересечении улицы Майка Холмгрена и Винс‑Ломбарди‑авеню.)

Холмгрен вернулся в родные края вполне подготовленным. Вдобавок к неточным пасам, Фавр дважды терял мяч. На трибунах даже засвистели – редкий случай для стадиона «Ламбо».

– Болельщики «Пэкерз» обычно никого не освистывают, – заметил Донни Клаузен, тем самым доказывая, что сам‑то он не свистел. Донни наклонился поближе к Патрику; желто‑зеленая краска лишь подчеркивала явные признаки дебильности. К убийце орла, впрочем, всегда относились как к слабоумному. – Мы все очень хотим, чтобы Дорис была счастлива! – угрожающе прошептал он Уоллингфорду.

Дата добавления: 2015-07-12