Как добиться увольнения

Почти вся неделя была заполнена экзальтированной публичной скорбью, а Уоллингфорд тем временем лихорадочно готовился к визиту в домик на озере в штате Висконсин, мечтая провести уик‑энд вместе с миссис Клаузен и Отто‑младшим. Вечерний эфир в пятницу, неделю спустя после гибели одномоторного самолета Кеннеди‑младшего, должен был стать для Патрика последним перед поездкой на север. Он хотел отправиться в Висконсин тем же вечером, однако лететь ему предстояло в субботу утром – до этого ни одного подходящего рейса, с которого он мог бы пересесть на местный самолет до Грин‑Бея, так и не подвернулось.

Вечерний выпуск новостей в четверг получился довольно бездарным. Тема катастрофы была исчерпана, и недвусмысленным свидетельством тому явилось интервью Уоллингфорда с одной критикессой, известной своим феминистскими заскоками, которую, правда, никто всерьез не принимал. (Даже Эвелин Арбутнот ее чуралась.) Критикесса написала в свое время книгу о клане Кеннеди с целью доказать, что все мужчины в этом семействе – женоненавистники. Неудивительно, говорила она, что очередной Кеннеди погубил двух невинных женщин, летевших с ним вместе.

Патрик очень просил начальство убрать это интервью из программы, но Эдди отчего‑то решил, что подобное мнение разделяют многие женщины. (Жаль, что он не слышал ядовитых реплик, которыми обменивались сотрудницы новостной редакции! Уж они‑то мнение этой придурочной феминистки отнюдь не разделяли.) Уоллингфорд, всегда неизменно вежливый во время таких интервью, на сей раз с трудом себя сдерживал, стараясь соблюсти хотя бы минимум корректности.

Говоря о молодом Кеннеди, феминистка все время поминала некое «роковое решение», словно жизнь и смерть юноши были эпизодами какого‑нибудь романа.

– Они взлетели поздно, уже в темноте, над морем висел туман, а Джон‑Джон еще не успел набраться опыта… – верещала она.

Все это старо, думал Патрик, с холодной улыбкой поглядывая на распоясавшуюся критикессу, которая упорно именовала покойного «Джон‑Джон».

– Он стал жертвой обычного для мужчин образа мыслей, пресловутого мужского шовинизма, столь присущего клану Кеннеди. – «Так, приехали!» – сказал про себя Уоллингфорд. – Джон‑Джон явно находился под воздействием избыточного выброса тестостерона. Все они такие!

– «Все они» – это кто? – не выдержал Уоллингфорд,

– Вы прекрасно понимаете, о ком я! – небрежно ответила критикесса. – Все мужчины этого клана – по линии отца Джон‑Джона.

Патрик бросил взгляд на экран телесуфлера и понял, что его следующая реплика неизбежно приведет эту особу к еще более сомнительным утверждениям: например, о виновности шефов финансовой компании «Морган Стэнли», где работала Лорен Бессетт, свояченица Кеннеди‑младшего. В ту «роковую пятницу», как именовала ее критикесса, шефы заставили Лорен задержаться, что и явилось одной из причин гибели самолета.

При обсуждении сценария программы Уоллингфорд возражал против буквального следования тексту телесуфлера. Так никогда не делали – это неизбежно привело бы к недоразумениям. Всего не предусмотришь, а беседа должна выглядеть достаточно непринужденной.

Но критикесса явилась в студию вместе с неким знаменитым публицистом, перед которым Эдди страшно заискивал, бог знает по каким причинам. И этот публицист потребовал, чтобы Уоллингфорд выдавал все свои вопросы точно в том виде, в каком они написаны в сценарии. Дело в том, что очернение «Морган Стэнли» было следующим пунктом программы, и предполагалось, что Уоллингфорд (с самым невинным видом) повернет беседу в нужное русло.

Однако он этого делать не стал:

– Мне неизвестно, находился ли Джон Ф. Кеннеди‑младший под воздействием избыточного выброса тестостерона, – вкрадчивым тоном заметил Патрик – Вы, правда, далеко не первая говорите об этом, но я лично с Кеннеди‑младшим знаком не был. Да и вы, по‑моему, тоже. Зато я совершенно уверен в одном: мы настолько замусолили гибель этого молодого человека, настолько запудрили нашим зрителям мозги, что, полагаю, надо проявить хоть какое‑то уважение к покойному и наконец остановиться. Пора подвести черту и двигаться дальше.

Уоллингфорд не стал ждать реакции оскорбленной критикессы. До конца передачи оставалась минута, но следом за интервью шли смонтированные материалы – длинный фрагмент, посвященный семье Кеннеди. Патрик резко оборвал интервью; произнес слова ежевечернего прощания: «Спокойной ночи, Дорис. Спокойной ночи, мой маленький Отто», – и пустил в эфир всем изрядно надоевший материал о катастрофе. Вряд ли кто‑нибудь заметил небольшую накладку.

Телезрителей, смотревших программы круглосуточного новостного канала и уже уставших горевать, угостили повтором все тех же кадров скорбного телемарафона: вот прыгающая в чьих‑то руках камера снимает с палубы судна, как поднимают на борт тела погибших; вот попавший сюда непонятно зачем вид церкви св. Томаса Мора; вот чьи‑то похороны в море, но не Кеннеди‑младшего. Последними в этом безобразном материале – а время уже поджимало! – были кадры с Джеки Кеннеди в роли любящей мамочки, которая прижимает к себе новорожденного Джона‑младшего, поддерживая его под затылок, и ее большой палец кажется чуть ли не в три раза больше крохотного ушка младенца. У Джеки давно вышедшая из моды прическа, но ее жемчуга времени не подвластны, как и знакомая всем улыбка.

«Как молодо она выглядит!» – подумал Уоллингфорд. (Да ведь она и была тогда молодой – снимали‑то в 1961 году!)

Когда Патрик стирал грим, в гримерную ввалился Эдди. Он был далеко не молод и, хоть упорно молодился, никак не поспевал за новым сленгом.

– Ну знаешь, выкинуть такой фортель, Пат! Да как ты посмел! – Эдди сразу взял быка за рога и явно не намерен был дожидаться ответов Уоллингфорда.

Всем известно, что ведущий программы должен иметь определенную свободу действий, и последнее слово всегда остается за ним. Да и текст, подаваемый на экран телесуфлера, не считался чем‑то незыблемым. С чего бы это, недоумевал Патрик, такой переполох? Уоллингфорду не приходило в голову, что все, связанное с Кеннеди‑младшим, большая часть его коллег‑журналистов считает священным и неприкосновенным. Нежелание Патрика комментировать эту печальную историю значило для руководства канала только одно: Уоллингфорд утратил профессиональное чутье и, по сути, перестал быть журналистом.

– А мне вроде как понравилось, – заметила гримерша. – Кому‑то ж надо было это сказать!

Это была та самая девчонка, которая, как он считал, по уши в него втрескалась. Она только что вернулась из отпуска, и вместе с ней в гримерную вернулся запах ее чуингама и дешевых духов. Ее ароматы – она ведь вплотную к нему стояла – напомнили Уоллингфорду запахи и духоту, царившие на школьных вечеринках Ни разу с тех пор, как он виделся с Дорис Клаузен, Патрик не испытывал такого возбуждения.

Неожиданно для себя он безумно захотел эту девушку. Однако из студии уехал вместе с Мэри. Они поехали прямо к ней, даже забыв поужинать.

– Вот это действительно сюрприз! – заметила Мэри, отпирая первый замок на своей двери. Из ее маленькой квартирки открывался вид на Ист‑Ривер. Уоллингфорд решил, что они находятся на Восточной Пятьдесят второй улице или где‑то рядом. В машине он не смотрел по сторонам да и адреса Мэри не знал. Он рассчитывал, что сумеет увидеть какое‑нибудь адресованное Мэри послание – он бы почувствовал себя гораздо увереннее, если б вспомнил ее фамилию, – но она не стала задерживаться у почтовых ящиков, а в квартире ему не попалось на глаза никаких писем даже на захламленном рабочем столе.

Мэри деловито сновала вокруг – задергивая занавески, выключая лишний свет. Мебель в гостиной была обита мрачноватой шотландкой, вполне способной вызвать приступ клаустрофобии; повсюду была разбросана одежда – в этой микроскопической типовой квартирке была всего одна спальня и ни одного стенного шкафа, а Мэри явно любила тряпки.

В спальне, среди вороха одежды, Уоллингфорд отметил цветастое покрывало на кровати, какое‑то слишком девчачье для вполне взрослой Мэри. А гигантская гевея, занимавшая слишком много места в тесной кухоньке, и самодельная лампа на приземистом комоде, сделанная из бутылки с какой‑то розоватой жидкостью, должно быть, остались еще со студенческих времен. В квартире не было ни одной фотографии; видимо, после развода Мэри так до конца и не распаковала свои вещи.

Она велела ему идти в ванную первым и, стоя под дверью, сообщила – чтобы у него не оставалось никаких сомнений в настоятельности и серьезности ее намерений:

– Все зависит только от тебя, Пат! Ты очень удачно выбрал время – у меня как раз овуляция!

Он буркнул в ответ нечто невразумительное, поскольку размазывал зубную пасту указательным пальцем; это была, естественно, ее зубная паста. Потом он открыл аптечку – опять‑таки рассчитывая найти там какой‑нибудь рецепт, чтобы выяснить фамилию Мэри, но так ничего и не нашел. Как может женщина, только что пережившая развод и работающая в Нью‑Йорке, совсем не пользоваться лекарствами?

В Мэри всегда ощущалось нечто странноватое, словно она была не совсем человеком, а результатом научных разработок в области бионики: кожа безукоризненная; настоящая блондинка, без подделки; одежда вполне приличная и в меру сексапильная; великолепные ровные зубы, хотя и довольно мелкие. И даже характер ничего, вполне милый – если она, конечно, сохранила в себе прежнюю доброту. (Наверное, лучше было бы сказать, что когда‑то Мэри была очень милой и доброй девушкой.) Но неужели ей ни разу не прописывали никаких лекарств? Неужели все лекарства, как и фотографии, так и валяются в чемоданах с тех пор, как она развелась и переехала на эту квартиру?

Постель Мэри уже разобрала; все покрывала были аккуратно сложены и убраны, как в гостинице – словно здесь побывала невидимая горничная. И свет она успела повсюду выключить, оставив его только в ванной, а дверь в ванную открыла нараспашку. Единственным источником света в спальне служила самодельная лампа, бросавшая на потолок неровные колышущиеся тени. При сложившихся обстоятельствах это колыхание теней представилось Патрику хаотическим движением простейших организмов, показателем растущей фертильности Мэри.

С места в карьер она объявила, что уже несколько месяцев назад выбросила все имевшиеся в доме лекарства и теперь не принимает ничего даже от колик. И как только забеременеет, сразу бросит пить и курить.

Уолл ингфорд едва успел напомнить ей, что любит он совсем другую женщину.

– Я знаю. Но это не имеет значения, – ответила Мэри.

Она отдалась ему с такой свирепой решимостью, что Уоллингфорд моментально сдался; и все же головы он не потерял. Секс с нею не шел ни в какое сравнение с тем, что он испытал, когда миссис Клаузен оседлала его в кабинете доктора Заяца. Мэри он не любил, да и она стремилась только к той жизни, которая, как ей казалось, последует за рождением ребенка. Теперь они могли бы стать просто друзьями.

Уоллингфорд вовсе не считал, что вернулся к своим прежним привычкам и сбился с пути. Вот если бы он поддался внезапному желанию и затащил в постель юную гримершу, это действительно был бы возврат к былому распутству. А Мэри он просто уступил. Если ей от него нужен только ребенок, то почему бы и не дать ей этого ребенка?

Патрику было даже приятно обнаружить на ее теле нечто, опровергающее гипотезу о бионике – например, поросший светлыми волосками треугольничек на пояснице. Он поцеловал ее в этот треугольничек, и она, перевернувшись на спину, тут же заснула, слегка похрапывая. Под ноги она подложила какие‑то подушки, в которых Уоллингфорд узнал обитые шотландкой сиденья дивана. (Как и миссис Клаузен, Мэри не желала полагаться на одну лишь силу тяготения.)

Патрик не спал. Он лежал, прислушиваясь к шуму машин, проносившихся по ФДР‑драйв[10], и репетировал, что скажет Дорис Клаузен. Ему очень хотелось жениться на ней, стать настоящим отцом маленькому Отто. И он собирался непременно сообщить Дорис, что оказал «одной своей приятельнице» ту же услугу, какую некогда оказал и ей самой; при этом он хотел обязательно подчеркнуть, что в случае с Мэри процесс не доставил ему ни малейшего удовольствия. При этом Патрик собирался регулярно навещать ребенка Мэри, но все же четко дать ей понять, что жить он хочет только с миссис Клаузен и Отго‑младшим. Видно, он был не в себе, если рассчитывал, что Дорис вполне устроит этот расклад.

И почему он забрал себе в голову, что Дорис способна хотя бы теоретически рассматривать возможность подобных взаимоотношений? Вряд ли она вместе с маленьким Отто вдруг снимется с места и уедет из Висконсина; да и сам Уоллингфорд был не из тех, кто способен поддерживать отношения (тем более семейные) на расстоянии.

Стоит ли говорить миссис Клаузен о своем желании вылететь с работы? Эту часть речи он пока еще не репетировал, да и саму идею только обдумывал. Несмотря на невнятные угрозы Эдди, Патрик не без оснований полагал, что заменить его будет некем.

Разумеется, его легкий бунт во время интервью с критикессой может вызвать неудовольствие нескольких продюсеров, да и какой‑нибудь их бесхребетный прихвостень тоже станет брызгать слюной и вопить, что «правила существуют для всех», или распространяться насчет «нарушений корпоративной этики». Но вряд ли его уволят за отступление от текста телесуфлера, да они и не решатся это сделать, пока рейтинг его достаточно высок.

Он оказался прав: после интервью с критикессой рейтинг его просто зашкалило. Как и юная гримерша – одна лишь мысль о ней вызвала у Патрика мощное извержение в постели Мэри, – большая часть телезрителей тоже считала, что «пора двигаться дальше». Слова Уоллингфорда, касавшиеся и его самого, и коллег‑журналистов: «Следует проявить хоть какое‑то уважение и наконец остановиться», вполне совпали с настроением людей. Так что Патрика и не подумали выгонять с работы; напротив, он стал невероятно популярен.

На рассвете, когда за окном, на Ист‑Ривер противным голосом взревела какая‑то баржа (вероятно, с мусором), Патрик лежал на спине, наблюдая, как спальню наполняют розовые отблески зари, цвет которых отчего‑то напомнил ему о шраме на левой культе. Эрекция у него так и не прошла, простыня на причинном месте вздулась горбом. Интересно, успел подумать он, и как только женщины умудряются почувствовать такие вещи, когда Мэри, моментально сбросив все диванные подушки на пол, взгромоздилась на него сверху, и он крепко ухватил ее за бедра. Она раскачивалась над ним, а в комнату постепенно проникал дневной свет, и неприятные розоватые отсветы на стенах стали бледнеть.

– Вот я покажу тебе, что такое «выброс тестостерона»! – шепнула ему на ухо Мэри, и он кончил. Изо рта у нее пахло довольно скверно, но это не имело особого значения – они же друзья. И это всего лишь секс, столь же простой и привычный, как рукопожатие. Барьер, который так долго разделял их, теперь исчез. Секс был только преградой, мешавшей их дружбе, а теперь он и вовсе ничего не значил.

В квартирке Мэри не нашлось никакой еды. Сама она никогда не готовила, даже не завтракала дома.

– Надо, пожалуй, заняться поисками квартиры побольше, – сказала она, – раз уж я собралась завести ребенка. Я точно знаю, что уже беременна, – щебетала Мэри. – Я это чувствую!

– Да, конечно, вполне возможно, – отозвался Патрик.

Потом они некоторое время дрались подушками, гоняясь друг за другом голыми по всей квартире, пока Уоллингфорд не насадил себе синяк под коленом, налетев на стеклянный кофейный столик, который стоял посреди гостиной с клетчатой мебелью. Тогда они вместе залезли под душ, и Патрик обжегся о кран с горячей водой, когда они намыливали друг друга, обжимаясь и дурачась.

Потом они прогулялись до кофейни, которая нравилась им обоим – она находилась на Мэдисон‑авеню, на уровне Шестидесятых–Семидесятых улиц. На улице стоял дикий шум, всю дорогу они кричали, чтобы расслышать друг друга, и, войдя в кофейню, продолжали кричать, словно им заложило уши.

– Как жаль, что мы не любим друг друга! – что есть сил кричала Мэри. – Тебе не пришлось бы с разбитым сердцем таскаться в Висконсин, а мне – в одиночку растить твоего ребенка.

Завтракавшие в кофейне люди недоверчиво покачали головой, но Уоллингфорд, не раздумывая, согласился с Мэри и рассказал ей, как репетировал свою будущую исповедь перед Дорис. Мэри нахмурилась. Желание Патрика уйти с работы показалось ей недостаточно искренним. (На самом деле ее заставила задуматься совсем другая часть его выступления: он только что сделал ей ребенка и сразу намерен признаться в вечной любви какой‑то там Дорис Клаузен, – но об этом она, разумеется, не сказала ни слова.)

– Но послушай, – уговаривала она Патрика, – ведь тебе до окончания контракта всего года полтора, так? Значит, если тебя выгонят сейчас, то постараются заплатить значительно меньше. Скорее всего, только за один год. А если ты намерен осесть в Висконсине, тебе наверняка потребуется больше года, чтобы подыскать другую работу – такую, которая пришлась бы тебе по душе.

Теперь нахмурился Патрик. В соответствии с контрактом, ему и впрямь оставалось работать еще восемнадцать месяцев – но откуда это известно Мэри?

– И знаешь ли, – говорила Мэри, – вряд ли они пойдут на то, чтобы тебя выгнать, – ты же все‑таки ведущий популярной программы, а они должны делать вид, что тот, кто сидит в кресле ведущего, избран публикой!

До Уоллингфорда только сейчас дошло: а ведь Мэри, наверное, и сама заинтересована в этом «кресле ведущего». Да, он явно ее недооценивал! Сотрудницы отдела новостей отнюдь не были тупицами или простыми пешками, и Патрик не раз замечал, что Мэри они недолюбливают, но ему казалось, что они ей просто завидуют, как самой молодой, самой красивой, самой умной и, как это было вначале, самой милой девушке в редакции. Однако же он не учел, что эта девушка могла быть и самой честолюбивой, и самой тщеславной.

– Понятно, – сказал он, хотя пока ему было понятно далеко не все. – Давай дальше.

– На твоем месте, – продолжала Мэри, – я бы попросила заключить новый контракт. На три года. Нет, лучше на пять. Но при этом скажи, что не хочешь больше быть ведущим; скажи, что снова хочешь делать репортажи, но только по самым крутым темам и только по собственному выбору.

– Ты хочешь, чтобы я сам предложил понизить меня в должности? – спросил Уоллингфорд. – По‑твоему, это самый лучший способ вылететь с работы?

– Да подожди! Дай закончить! – крикнула она. В кофейне уже прислушивались к их разговору. – Просто возьми и начни отказываться от заданий. Ну, как если бы ты вдруг стал чересчур разборчивым!

– Ага, чересчур разборчивым… – повторил Патрик – Понятно.

– Допустим, произошло что‑то серьезное, какая‑нибудь чудовищная катастрофа, – и всех охватывают скорбь и ужас. Понимаешь?

Он понимал. Он также начинал понимать, откуда на экране телесуфлера то и дело появлялись чересчур цветистые выражения – далеко не все это оказалось работой Эдди… Уоллингфорду никогда прежде не приходилось встречаться и разговаривать с Мэри при ярком утреннем свете. И даже синева ее глаз стала прозрачной до глубины.

– Продолжай, Мэри.

– Случилось ужасное несчастье, – выговорила она. (Некоторые посетители отставили чашки, другие замерли, не успев донести их до рта.) Нужно срочно делать репортажи – такой сногсшибательный материал! И мы посылаем тебя. А ты вдруг берешь и отказываешься ехать.

– И вот тогда‑то меня и уволят? – уточнил Уоллингфорд.

– Нам просто придется это сделать, Пат.

Он не стал развивать эту тему дальше, отметив, что «они» превратилось в «мы». Он и в самом деле здорово недооценивал ее!

–У тебя будет очень умненький ребеночек, Мэри!

– Но теперь тебе понятно? – наседала она. – Предположим, тебе осталось работать по контракту еще года четыре или четыре с половиной. И тебя увольняют. Договариваются о компенсации, желая, естественно, заплатить поменьше. Но насколько? Ну, скажем, заплатят за три года, В итоге ты получаешь зарплату за целых три года и свободен как ветер! Свободен и… пожалуйста, перебирайся в Висконсин, если уж тебе так хочется.

– Это не от меня зависит, – напомнил он.

Мэри взяла его за руку. Все это время они с аппетитом завтракали, поглощая одно блюдо за другим, а хозяева кофейни, как завороженные, следили за этим процессом насыщения, сопровождаемым невероятно громкими выкриками.

– О, я желаю тебе всяческих успехов с миссис Клаузен! – воскликнула Мэри. – Честное слово, она окажется последней дурой, если тебя отвергнет!

Уоллингфорда покоробило от фальши, однако он смолчал. Он подумал, что сейчас ему мог бы помочь дневной сеанс в кино, но вопрос, на какой же фильм им пойти, оказался неразрешимым. Патрик предложил «Дорогу на Арлингтон». Он знал – Мэри нравится Джефф Бриджес. Но политические триллеры ее слишком возбуждали.

– Может быть, «Широко закрытые глаза»? – спросил он. И тут же заметил странную пустоту в ее синих глазах. – Это же последний фильм Кубрика…

– Он ведь недавно умер, да? – Да.

– Слишком уж его расхваливали! Это наводит на подозрения, – заявила Мэри.

Умная девочка, ничего не скажешь. Но Патрик все же надеялся соблазнить ее этим фильмом.

– Там Том Круз и Николь Кидман играют, – заметил он.

– Тем хуже! Они все испортили, когда поженились, – сказала Мэри.

Затишье в их разговоре оказалось таким неожиданным, что все посетители кофейни тут же на них уставились. Конечно, им любопытно было взглянуть на «львиный огрызок» в обществе симпатичной блондинки. Но их особенно заинтересовало, почему так внезапно иссяк этот ураганный разговор. Словно какая‑нибудь парочка совокуплялась, и вдруг на полпути они бросили это дело – просто взяли и остановились.

– Давай не пойдем в кино, Пат. Поедем лучше к тебе. Я ведь никогда у тебя не была. Поедем к тебе и еще потрахаемся.

Начинающий писатель, слушая их разговор, был бы в восторге – готовый сюжет.

– О'кей, Мэри, – сказал Уоллингфорд.

Он надеялся, что Мэри не видит, как их тут все разглядывают и изучают. Люди, не привыкшие бывать на публике вместе с Патриком Уоллингфордом, немного пугались, когда каждый встречный, особенно в Нью‑Йорке, сразу же узнавал его, «бедолагу». Но, расплачиваясь, Патрик заметил, что Мэри исподтишка обменивается взглядами с посетителями, а когда они вышли на улицу, она взяла его под руку и сообщила:

– Такие вот маленькие случайные эпизоды здорово поднимают рейтинг, правда, Пат?

Он ничуть не удивился, услышав, что его квартира нравится ей куда больше, чем ее собственная.

– И ты тут живешь совсем один? – спросила она.

– Да, но здесь всего одна спальня, как и у тебя, – сказал Уоллингфорд. И хотя так оно и было, но апартаменты Патрика в районе Восточных Восьмидесятых и впрямь казались значительно просторнее – у него, например, имелась кухня, достаточно большая, чтобы в ней уместился обеденный стол, да и гостиная вполне могла служить и гостиной, и столовой, – в зависимости от желания. Но больше всего Мэри понравилась огромная спальня в форме буквы «Г»: в верхней перекладине запросто можно и детскую кроватку поставить, и все детское барахло разместить…

– Ребенка можно было бы устроить вон там, – сказала Мэри, указав пальцем на этот уютный закуток и рассматривая его с весьма подходящей позиции – с середины широченной кровати. – Да и мне бы тут тоже вполне места хватило.

– Ты что же, хочешь поменяться со мной квартирами?

– Ну… Если ты собираешься большую часть времени жить в Висконсине… Да ладно тебе, Патрик! Все идет к тому, что в Нью‑Йорке тебе достаточно будет pied‑a‑terre[11]. И моя квартирка отлично тебе подошла бы!

Они оба уже разделись, но Уоллингфорд лишь положил голову на ее плоский, почти мальчишеский живот – скорее в знак капитуляции. Ему совсем не хотелось «еще потрахаться», как непринужденно выразилась Мэри. Он тщетно пытался выкинуть из головы мысль о том, как будет жить в ее шумной квартире на Пятьдесят‑какой‑то‑там‑стрит. Он ненавидел Мидтаун – сплошной грохот. По сравнению с этими улицами Восьмидесятые казались тихим пригородом.

– Ничего, к шуму ты скоро привыкнешь, – убеждала его Мэри, массируя ему шею и плечи.

«Да она просто мысли мои читает! – подумал Уоллингфорд. – Экая умненькая девочка!» Он обхватил ее бедра и поцеловал в мягкий плоский живот, пытаясь представить, как изменится ее тело месяцев через шесть – восемь.

– Но ведь для ребенка твоя квартира действительно лучше, Пат, – ворковала Мэри, лаская язычком его ухо.

Уоллингфорд не умел загадывать далеко вперед; ему оставалось только восхищаться теми качествами Мэри, которые он раньше недооценивал. Может быть, стоит у нее поучиться? Может быть, тогда сбудется его желание – устроить совместную жизнь с миссис Клаузен и маленьким Отто? Вот только действительно ли он так к этому стремится? Он вдруг совершенно утратил уверенность в себе. А что, если ему всего лишь хочется уйти с телевидения и убраться подальше от Нью‑Йорка?

– Бедненький, – Мэри нежно погладила его пенис, но тот на ласку никак не отреагировал, – устал, наверно. Пусть отдохнет и наберется сил для подвигов в Висконсине.

– Знаешь, Мэри, для нас обоих было бы лучше, если бы в Висконсине у меня все удачно сложилось. Я имею в виду оба наших плана. – Она чмокнула его пенис, едва прикоснувшись к нему губами – так многие ньюйоркцы чмокают в щечку просто знакомых или не очень близких приятелей.

– Какой ты понятливый, Пат! И, в общем, ты действительно хороший и добрый, что бы там о тебе ни говорили.

– Ага, и скоро окажется еще, что я отличный источник генетического материала, – грустно пошутил Уоллингфорд.

Он попытался представить себе сценарий пятничной вечерней программы. Разумеется, Эдди уже внес свою лепту в его подготовку. Интересно, думал он, что именно добавит Мэри? Над тем, что Патрик Уоллингфорд произносил перед камерой, трудилось много невидимых рук, и, как он теперь понимал, Мэри была одной из участниц крупной игры.

Когда сделалось ясно, что Уоллингфорд более не расположен к любовным забавам, Мэри предложила отправиться на работу пораньше.

– Я же знаю, ты любишь заранее ознакомиться с тем, что потом запустят на телесуфлер, – сказала она, когда они уже ехали на такси в сторону центра, – а у меня есть парочка интересных идей.

Ее способность верно определить нужный момент была почти магической. Патрик слушал ее болтовню насчет «концовки» и того, что надо «как‑то закруглять эту историю с Кеннеди», и догадывался, что она уже написала соответствующий текст.

Они миновали пост охраны и поднимались на лифте к себе в отдел новостей, и тут Мэри, видимо, посетила какая‑то запоздалая мысль. Она взяла его за левую руку – прямо над отсутствующей кистью, тем исполненным симпатии и сочувствия жестом, который был свойствен многим женщинам, – и доверительно сказала:

– На твоем месте, Пат, я бы не стала обращать особого внимания на Эдди. Не стоит.

Войдя в редакцию, Уоллингфорд сперва решил, что царящий там шум‑гам вызван тем, что они с Мэри приехали вместе – несомненно, кое‑кто из сотрудниц видел, как они вчера вместе уезжали, и теперь, разумеется, об этом знали все. Но оказалось, что дело совсем в другом: Эдди выгнали с работы! Уоллингфорд ничуть не удивился невозмутимости Мэри. Надо думать, для нее это известие не было неожиданным. (С еле заметной улыбкой она поспешила нырнуть в дамскую комнату.)

Удивило Патрика вот что: когда его пригласили на встречу с начальством, в кабинете было всего двое – одна дама, известный продюсер, и один член правления, луноликий молодой человек по фамилии Уортон, который всегда выглядел так, словно с трудом подавляет рвотные позывы. Может быть, этот Уортон имел гораздо больший вес, чем казалось Уоллингфорду? Может быть, он, Патрик, и этого Уортона тоже недооценивал? Он вдруг почувствовал в безобидном Уортоне некую угрозу. Казалось, тот страдает бледной немочью, – таким бескровным было его лицо, но за равнодушием и вялостью вполне могла скрываться жажда власти, готовность смести с дороги любого – как Эдди, так и Патрика Уоллингфорда. Впрочем, Уортон ограничился тем, что лишь кратко упомянул о вчерашнем маленьком бунте Уоллингфорда и увольнении Эдди, дважды произнеся при этом «к сожалению», а потом оставил Патрика наедине с дамой‑продюсером.

Уоллингфорд так и не понял, что все это означает и почему для разговора с ним выбрали именно эту даму. Впрочем, начальство и раньше не раз поручало ей проводить нравоучительные беседы – особенно когда Уоллингфорду требовалось дать пинка или «внятно разъяснить», что ему следует и чего не следует делать.

Даму звали Сабина. Она давно уже пробилась наверх, хотя много лет назад начинала как и все – рядовой сотрудницей новостной редакции. Патрик однажды спал с нею – она тогда была значительно моложе и в первый раз замужем.

– Полагаю, у вас уже есть замена для Эдди? Хотя бы временная? – спросил Патрик. – Еще один «эддиот», так сказать… В общем, новый главный?

– Вряд ли стоит называть это «временной заменой», – перебила его Сабина. – Во всяком случае, на вашем месте я бы не стала этого делать. (Патрик заметил, что в ее словаре, как и у Мэри, выражение «на вашем месте» встречалось достаточно часто.) Я бы скорее назвала это давно ожидаемым назначением, в котором нет абсолютно ничего «временного».

– Так это вы, Сабина? – спросил Уоллингфорд. («Неужели Уортон?» – подумалось ему.)

– Нет, это Шаннахан. – В ее голосе прозвучала какая‑то горькая нотка.

– Шаннахан? – Фамилия ничего не говорила Патрику.

– Ну, Мэри! – подсказала Сабина.

Так вот какая у нее фамилия! А он‑то все пытался вспомнить! Ну да, Мэри Шаннахан! Надо было все‑таки знать заранее.

–Ладно, желаю вам удачи, Патрик. Встретимся на обсуждении программы. – Больше Сабина не прибавила ни слова, оставив его наедине с собственными мыслями. Впрочем, обдумать все как следует ему не дали.

Когда Уоллингфорд явился на обсуждение программы, остальные сотрудницы уже собрались. Дамы даже повизгивали от нетерпения и перетявкивались – точь‑в‑точь маленькие злобные собачонки. Одна из них так резко подтолкнула к Патрику по столу стопку листков, что та чуть не улетела на пол. На первый взгляд это был обыкновенный пресс‑релиз со всеми новостями, которые Патрику были уже известны, но потом он увидел самое главное – в дополнение к своим новым обязанностям шефа отдела Мэри стала одним из продюсеров. Так вот почему Сабина была столь немногословна! Она ведь тоже продюсер, но, видно, Мэри ее здорово потеснила!

Что же касается Уортона, то сей луноликий молчальник при обсуждении программ сидел, не раскрывая рта. Он вообще не спешил сказать свое слово, будучи, как говорится, крепок задним умом. И на летучке он хотел лишь выяснить, кто именно несет ответственность за слова, произнесенные Патриком Уоллингфордом перед камерой. Насколько влиятелен сам Уортон, так и осталось неясным.

Сначала они просмотрели и отобрали монтажные материалы. Среди них не оказалось ни одного кадра, который уже не стал бы достоянием общественности. Самыми бесстыдными были пленки, отснятые тайком, когда Кэролайн Кеннеди‑Шлоссберг пыталась загородить от камеры своего сына. Четкостью изображение не отличалось, но можно было рассмотреть, что мальчик играет в мяч на подъездной дорожке к летнему дому Шлоссбергов в Сагапонаке. Похоже, оператор пользовался телеобъективом: кустарник на заднем плане оказался не в фокусе. (Наверное, репортер умудрился просунуть камеру сквозь живую изгородь.) Мальчик камеру не заметил или делал вид, что не замечает.

Кэролайн Кеннеди‑Шлоссберг была заснята в профиль. Она по‑прежнему держалась с достоинством, но лицо ее выглядело осунувшимся – то ли от бессонницы, то ли от тяжких переживаний. Да и весь ее облик говорил, что свыкнуться с горем не так‑то легко и никакие утешительные сентенции тут не помогут.

–Зачем вытащили эту съемку? – возмутился Патрик Уоллингфорд. – Неужели не стыдно? Ведь это по меньшей мере бестактно!

– Ничего страшного, Пат. Здесь просто требуется определенное голосовое сопровождение, – спокойно возразила ему Мэри Шаннахан.

– Ага! И что скажет мой голос за кадром? Что‑нибудь такое: «Мы, ньюйоркцы, всегда славились своим уважением к частной жизни известных людей, однако в последнее время наша репутация несколько пошатнулась». Годится? – спросил Уоллингфорд.

Ему никто не ответил. Голубые глаза Мэри сверкали, как лед, на лице сияла улыбка. Сотрудницы отдела новостей аж чесались от возбуждения. Того и гляди, перекусают друг друга, подумал Патрик.

– Или вот, к примеру, другой вариант, – неторопливо продолжил он. – «Согласно всеобщему мнению, Джон Ф. Кеннеди‑младший был человеком скромным. Да‑да, скромный, порядочный парень. Подобные качества можно только приветствовать, ведь нам‑то они совершенно не свойственны!»

Возникла пауза, которую можно было бы назвать вежливой, если бы не преувеличенно тяжкие вздохи сотрудниц новостной редакции.

– Я тут кое‑что подготовила, – вкрадчиво сказала Мэри. Текст, впрочем, был уже записан на телесуфлер; должно быть, она сделала это еще вчера или даже позавчера.

«Бывают дни или даже недели, – говорилось там, – когда приходится выступать в неблагодарной роли гонца, приносящего дурную весть…»

– Чушь собачья! – не сдержался Уоллингфорд. – Какая там «неблагодарная роль»! Да мы ею наслаждаемся, этой ролью!

Но Мэри промолчала, по‑прежнему сдержанно улыбаясь, а телесуфлер продолжал выдавать текст дальше: «Мы бы, конечно, предпочли роль друга и утешителя, а не ужасного вестника, но сейчас выпала как раз такая неделя». Далее по сценарию следовала пауза.

– Мне нравится, – сказала одна из сотрудниц. И Уоллингфорд отлично знал, что они, конечно же, успели все обсудить еще до летучки. (Так всегда бывало в редакции: обсуждение перед обсуждением.) И, несомненно, договорились, кто из них первым скажет это «мне нравится».

Потом другая сотрудница коснулась левой руки Патрика в известном месте и поддержала свою товарку:

– И мне нравится. Ты не то чтобы извиняешься, но несколько смягчаешь свои вчерашние слова. – Руку свою она не убирала несколько дольше, чем было бы естественно или необходимо.

– Кстати, рейтинги той программы оказались просто потрясающими, – сообщил Уортон. Патрик старался на него не смотреть; круглая физиономия этого типа, сидевшего по ту сторону стола, расплывалась перед глазами, как блеклое пятно.

– Да, Пат, вчера ты был на высоте! – в свою очередь высказалась и Мэри.

Ее замечание прозвучало очень вовремя и, несомненно, тоже было заранее отрепетировано на том «обсуждении перед обсуждением», что состоялось в кулуарах Не раздалось ни единого смешка; лица были строги, как у присяжных перед вынесением вердикта. Уортон, наверное, единственный среди всех собравшихся не знал, что вчера вечером Патрик Уоллингфорд уехал домой вместе с Мэри Шаннахан. Впрочем, для Уортона это ровно ничего не меняло.

Мэри дала Патрику вполне достаточно времени для ответа. Остальные тоже хранили вежливое молчание. Но, поняв, что никакого ответа не последует, Мэри сказала:

– Ну, если всем все ясно…

Уоллингфорд не дослушав ее, встал и пошел в гримерку. Перебирая в памяти последние события, он не жалел только об одном разговоре с Мэри: когда они во второй раз трахались, окруженные розовыми сполохами рассвета, он рассказал ей, что безумно захотел девчонку‑гримершу. Мэри тут же его заклеймила:

– Энжи?! Ты в своем уме, Пат?

А он и понятия не имел, как ее зовут, эту гримершу.

– Не знаю… Эта девчушка еще все время жвачку жует…

– Ну да, Энжи! – воскликнула Мэри. – Да она же полная ду‑у‑ура!

– Ну и что? Она меня жутко заводит. Черт ее знает, почему. Может, из‑за жвачки?

– А может, тебе просто неймется?

– Может быть.

Но на этом разговор о гримерше не кончился. Они шли пешком через центр, направляясь в кафе на Мэдисон‑авеню, когда Мэри вдруг взорвалась:

– Энжи! Господи помилуй, Пат! Да это же просто посмешище! Она до сих пор с родителями живет! И папаша у нее из транспортной полиции или что‑то в этом роде. Она ведь из Куинса, Пат!

– Какая разница, из какого она района? – осведомился Уоллингфорд.

Вспоминая об этом, он подумал: интересно! Мэри хотела иметь от него ребенка, хотела заполучить его квартиру, хотела присоветовать ему, как наиболее выгодным способом добиться увольнения… В общем, она как будто хотела стать ему другом (в тщательно просчитанных пределах, разумеется). Она хотела даже, чтоб у него и в Висконсине все устроилось – во всяком случае, явной ревности по отношению к миссис Клаузен она не проявляла. И в то же время ее чуть удар не хватил, стоило ей услышать, что у него на уме юная гримерша. С чего бы это?

Патрик сидел в гримерке, размышляя о причинах своей реакции на эту девушку, а Энжи трудилась, убирая морщинки и темные круги у него под глазами.

– Плохо спали, да? – спросила она, умело накладывая грим. Сегодня у нее была другая жвачка – вчера от нее пахло мятой, а теперь чем‑то фруктовым.

– Да, к сожалению. Бессонница, – ответил Патрик.

– А отчего не спится‑то? – спросила Энжи. Уоллингфорд нахмурился: он решал, как далеко можно с ней зайти.

– Не надо хмуриться! Расслабьтесь, расслабьтесь! – велела Энжи, мягкой кисточкой нанося ему на лоб пудру телесного цвета. – Вот, так‑то оно лучше! Так чего вам не спится? Может, скажете?

«Да ладно, какого черта!» – подумал Патрик. Если миссис Клаузен его отвергнет, все остальное ему до лампочки. Ну, сделал он ребенка новому боссу, и что с того? Он уже решил – где‑то посредине обсуждения программы, – что не станет меняться с Мэри квартирами. Но если Дорис скажет «да», это будет последняя ночь его мужской свободы. Известно же, что многие гуляки становятся добропорядочными семьянинами. Это напоминал о себе прежний Патрик Уоллингфорд – легкомысленный и беспутный, как в молодые годы.

– А не спится мне потому, что я все время думаю о тебе, Энжи, – признался он.

Гримерша большим и указательным пальцами массировала складку в углах его губ – Энжи называла ее «улыбчатой». И Патрик почувствовал, что пальцы ее замерли.

На ней была удобная кофточка с короткими рукавами, цветом напоминавшая апельсиновый шербет. На шее – цепочка с толстым перстнем, явно мужским; перстень тяжело лежал в ложбинке между грудей. Впрочем, даже груди ее, казалось, застыли как каменные. Она, похоже, и дышать перестала.

Потом все же вздохнула – и в воздухе сразу разлился отчетливый запах чуингама. Патрик видел в зеркале только свое лицо; лица Энжи видно не было, и он повернулся к ней. Она стояла, понурившись; мышцы на шее напряглись; пряди иссиня‑черных волос до плеч упали на лицо. Сквозь ее оранжевую кофточку просвечивали бретельки лифчика, а сама кофточка задралась выше пояса узкой черной юбки. Олив‑ково‑смуглые руки были покрыты мягкими темными волосками.

Ей было всего двадцать с небольшим, так что Уоллингфорд ничуть не удивился, узнав, что она все еще живет с родителями. Многие работающие девушки в Нью‑Йорке жили вместе с родителями – завести собственную квартиру им не по карману, а родители все же лучше, чем неведомые и ненадежные соседи.

Патрик уж и верить перестал, что Энжи когда‑нибудь выйдет из ступора и ее мягкие пальчики возобновят свою работу. Наконец девушка глубоко вздохнула, задержала дыхание, как бы обдумывая, что сказать, потом медленно выдохнула, распространяя сильный фруктовый запах, и снова принялась жевать, быстро работая челюстями и так же быстро дыша. Уоллингфорду стало не по себе, он чувствовал, что она внимательно изучает его лицо, причем не только пятна и морщинки.

– Так вы на свидание меня приглашаете, что ли? – шепотом спросила Энжи и опасливо оглянулась на распахнутую дверь гримерной. Она все время оглядывалась на дверь, хотя в гримерной они с Патриком были одни. Ее напарница, занимавшаяся прическами, спустилась на улицу – выкурить сигаретку.

– Ну, если хочешь, можно взглянуть на это иначе, – тоже шепотом ответил ей Патрик, слыша, как часто и возбужденно она дышит. – Это, между прочим, называется «сексуальными домогательствами на рабочем месте» – если ты, конечно, сумеешь правильно разыграть эту карту.

Сказав так, Патрик остался очень собой доволен: ему удалось придумать такой способ быть уволенным, какой Мэри Шаннахан и в голову не пришел бы. Вот только юная Энжи не поняла, что говорит он вполне серьезно, и решила, что он шутит, придуривается. К тому же, как правильно догадался Уоллингфорд, она действительно была влюблена в него как кошка.

– Ха! – сказала вдруг Энжи, одарив Патрика игривой улыбкой, и он впервые разглядел, какого цвета у нее жвачка: пурпурного! (Должно быть, в него был добавлен виноградный сок или какой‑то синтетический заменитель.) А Энжи тем временем достала щипчики и нацелилась прямо ему в переносицу. Когда она низко наклонилась над ним, он вдохнул смешанные ароматы духов, волос, жвачки. Пахло просто чудесно: как в парфюмерном отделе хорошего универмага.

В зеркале он видел, что пальцы его правой руки сами собой удобно устроились на узкой полоске ее обнаженного тела между поясом юбки и краем короткой кофтенки – казалось, он положил руку на клавиши пианино, готовясь играть. И в эту минуту он действительно и с полным бесстыдством чувствовал себя старым маэстро, хотя и давно не выступавшим перед публикой, но отнюдь не утратившим мастерства.

Да любой адвокат Нью‑Йорка с радостью согласился бы представлять ее иск в суде! Пусть только не уродует мне лицо своими щипчиками, думал Уоллинг‑форд.

Но Энжи, стоило ему прикоснуться к теплой полоске ее обнаженной кожи, сразу, точно кошка, выгнула спину и прислонилась, нет, лучше сказать, плотно прижалась к его руке! И с нежностью вырвала своими щипчиками какой‑то лишний волосок у него на переносице. А потом, чуть приоткрыв рот, поцеловала его прямо в губы, и он почувствовал вкус ее жвачки.

Он‑то хотел сказать ей что‑нибудь вроде: «Энжи, черт возьми, ты ведь запросто можешь мне иск вчинить!», но так и не смог отлепить свою здоровую руку от ее тела. А пальцы сами собой забрались ей под кофточку и скользнули по спине прямо к застежке лифчика…

– У тебя чудная жвачка, – пробормотал он: былой повеса легко отыскал нужные слова. Энжи опять поцеловала его – на этот раз решительно раздвинув ему своим язычком сперва губы, а потом и зубы.

Патрик растерялся и слегка вздрогнул, когда Энжи впихнула ему в рот скользкий комочек жвачки; в какой‑то момент ему даже показалось, что он откусил ей язык К подобным играм он не привык, нечасто ему приходилось иметь дело с любительницами чуингама. Голая спина Энжи напряглась под его рукой, он грудью чувствовал ее груди, прикрытые лишь мягкой кофточкой. Он почти достиг своей цели: хорошо бы Мэри Шаннахан собственными глазами увидела, как он лапает гримершу Энжи и целуется с ней! Впрочем, он не сомневался: об этом Мэри и так доложат еще до того, как начнется эфир.

– У тебя пять минут, Пат! – крикнула ему одна из сотрудниц.

Энжи, так и оставив свою жвачку у него во рту, принялась судорожно обдергивать кофточку. Как раз вернулась и парикмахерша, крупная чернокожая баба, от которой вечно пахло изюмом и корицей. Она притворно сердилась, если Патрик не нуждался в ее услугах. Иногда она все же прыскала ему на волосы лаком или втирала в них немного геля. Но сегодня лишь похлопала его по макушке и опять убралась из гримерки.

– Ты хоть знаешь, во что вляпался? – спросила его Энжи. – У меня ведь всяких сложностей навалом! У меня полно проблем, понимаешь?

– Каких проблем, Энжи?

– Ну, если мы нынче вечером пойдем куда‑нибудь, так мне сперва надо целую кучу дел спихнуть, – пояснила она. – Сколько одних телефонных звонков сделать надо, ужас!

– Но мне бы совсем не хотелось осложнять тебе жизнь, Энжи…

Она не слушала; она сосредоточенно рылась в своей сумочке – надо полагать, искала записную книжку. Нет, как оказалось, не книжку, а очередную пластинку жвачки.

– Слушай, – она уже снова жевала, – так ты нынче вечером куда‑нибудь намылился со мной, или как? Нет проблем – мне только позвонить надо. Прямо сейчас.

– Ага, намылился, – кивнул Патрик.

Почему бы и нет? Почему бы и не сегодня? Он ведь не только не женат на миссис Клаузен, но она никак не поощряет его намерения. Вряд ли он когда‑нибудь женится на ней, хотя ему бы очень хотелось просить ее руки. Так почему же не оттянуться напоследок? При сложившихся обстоятельствах некоторая вольность не только понятна, но и вполне допустима. (По крайней мере, с точки зрения прежнего Патрика Уоллинг‑форда.)

– Мне, наверно, надо будет оставить своим твой телефон, – продолжала между тем Энжи. – Говори номер, я никому его не дам, только уж если очень нужно будет…

Он написал ей номер на клочке бумаги; в это время в дверях опять появилась та же сотрудница, которая, естественно, увидела, как он передает Энжи записку. «Так! – весело подумал Уоллингфорд. – Все лучше и лучше!»

– Осталось две минуты, Пат, – сообщила бдительная сотрудница.

Мэри уже ждала его в студии. Подставила ладонь и велела:

– Выплюнь жвачку, дубина!

На ладони у нее лежала бумажная салфетка. Больше Мэри не прибавила ни слова, и Патрик с огромным удовольствием выплюнул скользкий комок прямо ей в руку.

– Добрый вечер! – Этим дежурным приветствием он начал свою пятничную программу. Слов «добрый вечер» на экране телесуфлера не было, но Уоллингфорду хотелось, чтобы речь его звучала натянуто и фальшиво – в тон дальнейшему тексту. – Бывают дни или даже недели, когда приходится выступать в неблагодарной роли гонца, приносящего дурную весть. Мы бы, конечно, предпочли роль друга и утешителя, а не ужасного вестника, но сейчас выпала как раз такая неделя, – послушно бубнил он.

У него было ощущение, что слова падают рядом с ним на пол, как мокрая одежда – этого он и добивался. Когда на экране возник монтажный сюжет из старых кадров, Патрик понял, что камера сейчас на него не смотрит, и оглянулся, ища глазами Мэри. Но она уже ушла вместе с Уортоном. Бездарный телесюжет уныло тянулся, как слишком длинная церковная служба. Да уж, думал Патрик, нетрудно догадаться, каков сейчас рейтинг их передачи!

Наконец на экране возникли отснятые каким‑то папарацци кадры с Кэролайн Кеннеди‑Шлоссберг, пытавшейся заслонить сына от наглого глаза телеобъектива. Когда изображение на секунду застыло, Патрик приготовился произнести заключительные слова. Времени оставалось ровно столько, чтобы сказать: «Спокойной ночи, Дорис. Спокойной ночи, мой маленький Отто», или что‑нибудь равное по длительности.

Хотя Уоллингфорд отнюдь не считал, что изменил миссис Клаузен, – они ведь даже и не женаты! – ему все же казалось предательством закончить эту передачу обычным пожеланием спокойной ночи ей и их сыну. Памятуя о том, чем он занимался прошлой ночью с Мэри Шаннахан, и зная, чем будет заниматься сегодняшней ночью с гримершей Энжи, он не испытывал ни малейшего желания поминать само имя миссис Кляузен.

Ему хотелось сказать кое‑что другое. Когда тягомотный сюжет наконец закончился, он произнес, глядя прямо в объектив камеры:

– Будем надеяться, что на этом можно поставить точку.

Фраза оказалась практически той же длины, что и его обычное прощание с Дорис и Отто‑младшим, правда, в ней не надо было делать паузу, так что она заняла три секунды с хвостиком вместо обычных четырех; это Патрик знал точно, поскольку засек время.

Если заключительные слова Уоллингфорда и не спасли рейтинг передачи, то вызвали положительные отзывы прессы. В «Нью‑Йорк тайме», ядовито комментировавшей подачу материалов, связанных с гибелью Кеннеди‑младшего, Патрика даже похвалили, сказав, что «это были единственные три секунды честности за целую неделю лжи». Узел стянулся еще туже, и добиться увольнения стало еще труднее.

Под конец пятничной программы Мэри Шаннахан, разумеется, так и не нашли; Уортон и Сабина тоже куда‑то смылись. Наверное, они где‑то что‑то снова обсуждали. Однако публики было достаточно, и Патрик устроил настоящее шоу, демонстрируя свои чувства к Энжи, так что даже чернокожая парикмахерша в гневе выбежала из гримерки, хлопнув дверью. Кроме того, Уоллингфорд сознательно выждал, пока перед лифтами не собралась небольшая, но весьма говорливая толпа сотрудниц, и только тогда появился там вместе с Энжи, явно намереваясь и уйти вместе с нею.

Не обманывал ли он самого себя? Вряд ли можно считать интрижку с двадцатилетней девушкой шагом на пути к самосовершенствованию. Но, быть может, в нем пробудился прежний Патрик Уоллингфорд? Со всеми его штучками? Сколько раз мужчина должен повторить свои «подвиги», чтобы они стали частью его натуры?

И все‑таки Уоллингфорд чувствовал себя другим человеком; он выбрался на дорогу и знал, куда ему идти. Долгий окольный путь вел его в Висконсин, хотя ему и приходилось делать на этом пути изрядный крюк. И не один. Как оправдать, например, тот «крюк», который он сделал прошлой ночью? И тем не менее все эти обходные маневры были просто подготовкой для решающей встречи с миссис Клаузен и решающей попытки завоевать наконец ее сердце. Примерно так убеждал себя Патрик.

Он повез Энжи в ресторан на Третьей авеню в районе Восьмидесятых улиц. После ужина с вином они пешком отправились к дому Уоллингфорда. Энжи слегка спотыкалась. Она уже немного завелась и во время очередного поцелуя с взаимным проникновением языков опять наградила Патрика своей жвачкой. Скользкий комочек оказался у него во рту буквально через секунду после того, как Патрик отпер и снова запер – уже изнутри – замок на входной двери своей квартиры.

Жвачка была другой, с новым холодящим вкусом и серебристого цвета. Когда Уоллингфорд выдохнул через нос, в ноздрях у него довольно сильно защипало; а когда он попробовал дышать ртом, язык сразу замерз. Как только Энжи, извинившись, ушла в ванную, Патрик выплюнул жвачку себе на ладонь и внимательно рассмотрел. Отливающий металлом комочек был похож на шарик ртути. Патрик успел бросить его в раковину на кухне, включить воду и даже вымыть руку до того, как Энжи выскочила из ванной, в одном полотенце и кинулась в объятия Уоллингфорда. Ничего себе, прыткая девочка! Ночка, видимо, будет о‑го‑го! А ведь надо еще собрать вещи для поездки в Висконсин…

Вдобавок ко всему приходилось выслушивать бесконечные телефонные звонки и включенный на полную громкость автоответчик. Патрик хотел уменьшить звук, но Энжи нужно было знать, кто именно звонит: на всякий случай она оставила номер Патрика своим многочисленным родственникам. Впрочем, первый звонок был от нового шефа новостной редакции – от Мэри Шаннахан.

Ее голос звучал на фоне обычной трескотни сотрудниц, праздновавших, видимо, новое назначение Мэри. Контрастом на этом фоне звучал баритон официанта, перечислявшего «особые блюда» сегодняшнего меню. Собственно, именно его голос Патрик и услышал, прежде чем Мэри успела произнести хоть слово. Он тут же представил ее себе сгорбилась над своим мобильником, словно тайком пробуя какое‑то блюдо, и одной ладонью прикрывает ухо, а другой – телефонную трубку и рот. Пряди светлых волос свисают ей на лицо и заслоняют ярко‑синий глаз. А сотрудницы редакции, конечно же, догадываются, что она звонит именно ему.

– Ты скверно пошутил, Пат! – Этими грозными словами начиналось послание Мэри, оставленное ему на автоответчике.

– Господи, да ведь это мисс Шаннахан! – в панике прошептала Энжи, словно Мэри могла ее услышать.

– Да, она, – также шепотом ответил Патрик. Гримерша как раз его оседлала, и роскошная иссиня‑черная грива упала ей на лицо. Уоллингфорд хорошо видел только ее уши, точнее, одно ухо, зато (по запаху) определил, что у нее новая жвачка – малиновая или клубничная.

– От тебя, естественно, доброго слова не дождешься! Даже поздравить меня не мог! – говорила его Мэри. – Я, конечно, переживу, но эту ужасную девку я тебе никогда не прощу! Ты что, хотел меня унизить? Да, Пат?

– Это я‑то ужасная девка? – спросила Энжи и вдруг начала задыхаться. При этом у нее из горла исходило какое‑то низкое рычание – возможно, из‑за жвачки.

– Ага, ты, – отплевываясь от ее волос, которые все время попадали ему в рот, ответил Патрик.

– А какое мисс Шаннахан до меня дело? – спросила Энжи, задыхаясь еще сильнее. «Неужели вторая Кристал Питни?» – с ужасом подумал Уоллингфорд.

– Я вчера спал с ней, – сказал он Энжи. – И может быть, даже сделал ей ребенка. Она очень этого хотела.

– А‑а‑а. Тогда понятно, – прорычала гримерша. –Я знаю, что ты дома! Возьми трубку, засранец! – визжал в автоответчике голос Мэри.

– Господи… – начала было Энжи, попытавшись перевалить Уоллингфорда на себя, чтоб он наконец оказался сверху – видимо, ей уже надоело «скакать» на нем.

– Ты же должен был собираться в Висконсин! – верещала Мэри. – Ты же хотел отдохнуть перед поездкой! – Одна из сотрудниц, похоже, попыталась ее утихомирить. Потом донесся зычный голос официанта, вещавшего что‑то насчет «сезона трюфелей».

Патрик узнал его голос это был официант из итальянского ресторана на Семнадцатой улице.

– Ну, так что насчет Висконсина?! – не унималась Мэри. – Я, между прочим, хотела провести уик‑энд в твоей квартире, пока ты летаешь в Висконсин, чтобы просто попробовать…– Она расплакалась.

– А что насчет Висконсина? – спросила Патрика несколько запыхавшаяся Энжи.

– Я лечу туда первым утренним рейсом. – Больше Уоллингфорд ничего ей говорить не стал.

А из автоответчика тем временем раздался совсем другой голос – видимо, одна из сотрудниц редакции отняла у Мэри мобильник, когда та захлебнулась в слезах и в соплях.

– Скотина ты, Пат! – кратко сообщила она Уоллингфорду, и он тут же представил себе ее лицо, облагороженное скальпелем пластического хирурга. С этой редакторшей он когда‑то мотался в Бангкок – тогда, правда, лицо у нее было значительно моложе.

– Ха! – победоносно вскричала Энжи, которой наконец удалось завалить их обоих, приведя в несколько непривычное для Уоллингфорда положение «на боку». Ему было немного больно, но гримерша только набирала темп – ее рычанье превратилось в сладострастный стон.

Когда автоответчик среагировал на следующий звонок, Энжи в экстазе саданула пяткой Патрику по спине, по‑прежнему удерживая его в позиции «на боку» и громко похрюкивая от удовольствия. Печальный женский голос спросил похоронным тоном:

– Скажите, моя девочка у вас? Чем ты там занимаешься, доченька? Перестань сейчас же, детка! Ох, Энжи, Энжи! Сердце разрывается!..

– Господи, мама… – но Энжи не хватило воздуха. И стон ее опять превратился в рычанье, а рычанье в львиный рев.

«Уж больно громко она кончает, – подумал Уоллингфорд. – Соседи еще, чего доброго, решат, что я тут кого‑то убиваю… Да и в Висконсин собираться пора…» И тут Энжи, резко повернувшись, оказалась на спине, а ее нога каким‑то непостижимым образом – ведь за все это время они ни разу не расцеплялись – воздвиглась ему на плечо. Патрик попытался поцеловать девушку, но мешало ее высоко задранное колено.

А мамаша Энжи продолжала тем временем монотонно и довольно ритмично причитать. Потом автоответчик вдруг издал какой‑то странный звук, словно он тоже испытывал оргазм, и Уоллингфорд так и не услышал, когда именно мать Энжи повесила трубку: последние звуки ее рыданий были полностью заглушены истошными воплями самой Энжи. Даже во время родов так не орут, предположил Патрик (тут он, конечно, ошибался); даже Жанна д'Арк, наверное, так не кричала в пламени костра… Наконец Энжи затихла. На мгновение она замерла, как будто ее хватил удар, а потом начала дергаться, толкаться, вырываться. Ее волосы хлестали Уоллингфорда по лицу, тело резко выгнулось, как у взбрыкнувшей лошади, ногти впились ему в спину…

«Ничего себе, – думал Патрик. – Она не только орет, когда кончает, но еще и царапается!» Он хорошо помнил, какой была юная, незамужняя Кристал Питни. На всякий случай, чтобы Энжи ненароком не выцарапала ему глаза, он прижался лицом к ее горлу. Честно говоря, он уже опасался следующей стадии ее оргазма – у этой девицы, похоже, был сверхчеловеческий запас сил. Беззвучно, не издав ни стона, ни вздоха, она снова выгнулась дугой и сбросила его с себя; он съехал на бок, потом перевалился на спину, но, что удивительно, при этом они так и не расцепились! Казалось, они срослись друг с другом, образовав новый вид живой материи. Патрик чувствовал, как бьется ее сердце, как ходуном ходит вся ее грудь, однако же, она не издавала ни звука и, похоже, даже не дышала.

И вдруг он понял: да ведь девчонка и впрямь не дышит! Только этого не хватало: вопит, царапается, да еще и сознание теряет! Уоллингфорд поднапрягся, высвободил правую руку, спихнул Энжи с себя и только тут понял, что она подавилась жвачкой – лицо у нее посинело, темные глаза закатились под лоб, так что видны стали только белки. Он подхватил ее здоровой рукой под подбородок, а культей что было сил врезал ей под дых – этакий хук без кулака. И сразу почувствовал резкую боль, как в первые дни после трансплантации – боль ударила снизу, от локтя к плечу и шее. Энжи закашлялась, и жвачка вылетела у нее изо рта.

Телефон зазвонил, когда перепуганная девушка лежала у него на груди, сотрясаясь от рыданий и хватая ртом воздух.

– Чуть не загнулась! – с трудом проговорила она. Патрик молчал, думая, что у нее все еще продолжается оргазм, и тут включился автоответчик. – Помирала и кончала, бывает же такое! – прибавила Энжи.

В этот момент из автоответчика донесся новый голос, сопровождаемый грохотом городской подземки – металлическим лязгом и дребезжанием колес. Отец Энжи, транспортный полицейский, обращался к любимой дочурке:

– Энжи! Ты что, мать в гроб вогнать хочешь? Она уж и есть перестала, и к мессе не пошла… – Налетевший поезд заглушил причитания полисмена.

– Это папа, – ритмично двигая бедрами, сообщила Энжи Уоллингфорду. Они по‑прежнему были нераздельны – вечная пара, божок и богиня, символизирующие смерть от наслажденья.

Энжи опять закричала, и телефон почти сразу зазвонил в четвертый раз. «Интересно, который теперь час?» – подумал Патрик и, взглянув на свой электронный будильник, увидел, что циферблат залеплен чем‑то розовым. Походило на кусок легкого, но оказалось, это всего лишь чуингам с ягодным вкусом. Сквозь розовую пленку слабо просвечивали электронные цифры, придавая жвачке вид живой плоти.

– Господи! – только и успел он пробормотать, как их захлестнула новая волна – на этот раз обоих одновременно. Зубы юной гримерши, словно соскучившись по жвачке, тут же впились ему в левое плечо. Патрик довольно легко перенес бы эту боль – ему случалось терпеть и похуже, – но такого энтузиазма от Энжи он, признаться, не ожидал. Кончая, она не только кричала и давилась жвачкой, но еще и очень больно кусалась. И только она вознамерилась посильнее вонзить зубы ему в плечо, как снова отключилась.

– Эй ты, урод! – раздался в ту же минуту новый голос из автоответчика. – Знаешь, мистер Однорукий, я ведь тебя запросто не только второй руки лишить могу, но и того, что у тебя промеж ног болтается! Одна дырка останется!

Уоллингфорд спешно попытался привести Энжи в чувство, поцеловал ее, но она лишь улыбнулась, не открывая глаз.

– Тебе тут звонят, – шептал ей на ухо Патрик. – На этот раз лучше все‑таки взять трубку.

– Рожа поганая! – продолжал мужской голос. – Знаешь, наверное, что и телевизионные знаменитости иногда исчезают! – Похоже, он говорил из машины, где работало радио: Патрик слышал негромкие звуки джаза и голос Джонни Мэтиса. Он вдруг вспомнил мужской перстень у Энжи на цепочке; такой перстень разве что на большой палец ноги надевать. Но перед тем, как лечь в постель, Энжи цепочку с перстнем сняла, открестившись от его дарителя – «так, ничего особенного, это просто один парень, он за границу уехал». Но тогда чей же голос доносится из автоответчика?

– Энжи, по‑моему, тебе стоит послушать, – снова шепнул Патрик, нежно приподнял ее и усадил. Черные волосы падали ей на лицо, прикрывая и прелестные груди. Пахло от нее восхитительно – какой‑то коктейль цветочно‑фруктовых ароматов, а все ее тело покрывал тонкий блестящий слой пота.

– Слышь, ты, мистер Однорукий! – доносилось из автоответчика. – Я ж твой член в блендер засуну! А потом тебя же это пойло пить заставлю! – И голос наконец умолк.

Когда Энжи проснулась, Уоллингфорд уже собирал вещи для поездки в Висконсин.

– Ой, как я писать хочу! – заявила она и бросилась в туалет.

– Тут тебе еще звонили! – крикнул ей Патрик – Но не мать, а какой‑то парень, который пообещал, что засунет мой пенис в блендер.

– Так это, наверно, мой братишка, Витторио. Его все просто Вито зовут! – крикнула в ответ Энжи. Она сидела на унитазе, оставив дверь открытой. – Неужели он так и сказал: «пенис»?

– Нет, вообще‑то он сказал «член».

– Тогда это точно Вито! – удовлетворенно кивнула Энжи. – Он и мухи не обидит. У него даже работы нет. – Интересно, каким образом отсутствие у Вито работы связано с его незлобивостью? – А зачем тебе в Миннесоту? – спросила она.

– В Висконсин, – поправил Патрик.

– Кто у тебя там?

– Одна женщина, которой я намерен сделать предложение. Хотя она, вероятно, мне откажет.

– Ничего себе! Так у тебя, значит, проблемы? – И Энжи потянула его обратно в постель. – Ладно, иди‑ка сюда. Знаешь, тебе надо быть более уверенным в себе. И верить, что она непременно скажет «да». Ведь если не верить, чего ж тогда и ехать‑то?

– Ну, а если она меня не любит?

– Да любит, конечно, любит! Тебе просто надо немножко потренироваться. – И она предложила: – Можешь потренироваться на мне! Ну, давай, делай мне предложение!

Он попробовал – в конце концов, действительно надо потренироваться! – и сказал ей все, что хотел сказать миссис Клаузен.

– Боже ж ты мой! – протянула Энжи. – Самая главная твоя ошибка: нельзя начинать с извинений! Чего ты все извиняешься‑то? Просто возьми и скажи: «Я не могу без тебя жить!» Ну, или что‑нибудь в этом роде. Давай, говори!

– Я не могу без тебя жить, – неуверенно произнес Уоллингфорд.

– Тьфу ты!..

– Что, опять не так? – спросил Патрик.

– Надо говорить убедительно.

Снова зазвонил телефон – это был уже пятый звонок. Опять звонила Мэри Шаннахан, которой, видно, показалось слишком одиноко в ее квартирке на Пятьдесят какой‑то‑там улице. Уоллингфорд вроде бы даже слышал шум машин, проносившихся по ФДР‑драйв.

– Мне казалось, что мы друзья, – начала Мэри. – Значит, вот как ты к друзьям относишься? К подруге, которая носит твоего ребенка?» – И то ли у нее голос прервался, то ли мысль куда‑то уплыла, но звук исчез.

– Это она в самую точку попала, – заявила Энжи. – Надо бы тебе ей чего‑то сказать.

Уоллингфорд хотел было помотать головой, но поскольку он лежал, уткнувшись лицом в грудь Энжи, то решил, что трясти головой в такой позе негоже.

– Не может же быть, чтобы ты до сих пор трахался с этой девкой! – снова донесся из автоответчика голос Мэри.

– Если ты с ней не поговоришь, так я сама поговорю! Кому‑то же надо ей ответить! – возмутилась Энжи, исполненная сочувствия.

– Вот и поговори, – предложил Патрик, уткнувшись еще ниже, в живот Энжи – ему хотелось отгородиться ото всего на свете, от всех звуков.

Гримерша действительно взяла трубку и сказала:

– Мисс Шаннахан, это Энжи. Вы не расстраивайтесь, у нас тут ничего такого особенного не было. Я, правда, чуть до смерти не подавилась. Правда‑правда! Чуть не умерла, кроме шуток! – Мэри тут же повесила трубку. – Я что‑то не то сказала? – спросила Энжи у Патрика.

Дата добавления: 2015-07-12