Рассказывает Настя Кожевникова

Я раньше в другом детском доме жила. Тот был просто с номером, а потом меня сюда перевели. У этого детдома есть имя, он называется «Теремок». По-моему, название так себе, для малышей, а у нас тут народ от семи и до восемнадцати лет. В восемнадцать лет уже как-то смешно: «Где живешь?» — «В теремке!»

У нормальных домов на улицах номера и нет названий. Но у нас-то не нормальный дом, а детский.

Люди думают, что нас в детском доме держат за забором и водят везде строем, как солдат. Я однажды на рынке разговорилась с теткой, она так удивилась, что я детдомовская, спрашивает: «Как же это ты одна без взрослых по улицам ходишь?»

А я разозлилась, говорю: «А у вас домашние дети в четырнадцать лет тоже только за ручку ходят? Вот и нас иногда без поводка и намордника выпускают!»

В старом детдоме, где был номер, было похуже, чем здесь. Там были спальни на двенадцать человек. А тут комнаты на четверых. Мне сначала показалось как-то тесно, комната малюсенькая, всего одно окно, а потом я привыкла. И что еще хорошо: свой шкаф с вещами (ну не совсем свой, а на двоих один), стол письменный есть, общий, и кресло. Уроки, конечно, за столом все делать не поместятся, можно в групповую комнату пойти, а можно просто на кровати на коленках писать.

И еще здесь все время ходят шефы. Привозят все, вот недавно новые покрывала на кровати привезли, пушистые, с розами, два новых телека. Один директор у себя в кабинете поставила, а один как раз в нашу группу попал. Так что у нас телек теперь лучше всех.

В седьмой группе, где я живу, шестнадцать человек. Это так придумали — группы. В старом детдоме у нас были спальни по возрасту — одна спальня для тех, кто маленький, одна для средних, одна для старших, ну и, конечно, девочки и мальчики отдельно. А тут говорят, надо, чтоб как в семье было. Так что у нас и девочки, и мальчики, и семь лет есть, и четырнадцать, все перемешано.

В моей комнате я самая старшая. Лерка, которая, как и я, спит у окна, только слева, закончила шестой класс, а я седьмой. Вике семь лет, а Маргаритке — девять.

Маргаритка у нас в комнате новенькая. Она пришла только в начале лета, мы познакомиться толком не успели, всех в лагерь отослали, причем меня в один, а мелюзгу — в другой.

Так что в июне мы с ней прожили вместе всего неделю. Новенькая — это интересно, конечно, только нам втроем было посвободнее.

Она приехала когда, ее воспиталка завела к нам в комнату и оставила.

Лерка и говорит:

— Ну вот, больше народу — меньше кислороду.

Новенькая ничего не сказала, только зыркнула на нас сердито и положила на кровать розовый портфельчик.

Лерка к ней давай цепляться:

— А что это у тебя в чемодане? Золото-брильянты, наверное? Или ты у нас отличница, даже летом уроки учишь?

И цап портфельчик, хотела открыть.

А новенькая вдруг вскочила, в лямку вцепилась и на себя портфель дергает.

Так они возились: Лерка к себе тянет, эта — к себе. Вика пищит, я молча смотрю. Лерка-то сильнее, она хотела новенькую ногой отпихнуть. Ну не пнула по-настоящему, а так. Почти. Тут эта новенькая вдруг как-то другой рукой лямки перехватила и — я даже не поняла, как она дотянулась-то — вцепилась Лерке в руку зубами, будто собака. Лерка взвыла, попыталась ее за волосы оттащить. Тут я уж не выдержала, разняла их.

Лерка ругается, чуть не плачет — на руке у нее следы зубов:

— Дура, акула, шавка дикая!

И все норовит опять на новенькую кинуться. А та смотрит на нее тоже так недобро, но молчит, только портфель свой подальше к стенке закинула.

Ну все, думаю, было у нас в комнате тихо-мирно, а сейчас эти начнут все время драться.

Лерка вообще-то хорошая, только любит цепляться ко всем. Но она не со зла.

Так что я ей сказала:

— Связалась с мелкой, своих дел, что ли, нет?

И тут эта новенькая рот открывает:

— Меня зовут Маргарита. А вас как?

Словом, познакомились.

Вечером воспиталки устроили групповой час. Чтоб все новенькую узнали.

Налили чаю, вафельного торта отрезали по куску.

И начали Маргариту расспрашивать.

Как она учится? Какие у нее предметы любимые? Любит ли она рисовать? А петь? А какая у нее любимая песня, и не хочет ли она нам ее спеть?

Маргарита отвечала односложно. Учиться она любит, петь умеет, а песню забыла.

Сидела, торт кусала, не поднимая ни на кого глаз.

Так что ее разные глаза я заметила только вечером.

После чая нас отпустили по комнатам, и тут уже мы познакомились по-настоящему.

Она, правда, и тут много о себе не рассказала. Есть у нее сестренка, но ее отправили в другой детдом, дошкольный. А родители ее умерли. И сама она из пожара еле спаслась. Показала нам даже шрам на ноге. Большой такой шрам.

— Особая примета, — засмеялась я. Но Маргаритка не поняла, что это означает.

А потом я заметила, что у нее глаза разные, удивилась и спросила, как это так, разве так бывает?

— Это потому что я ведьма и могу на любого глазами порчу наслать, — сказала нам новенькая.

— Как это — порчу? — пискнула Вика.

— А вот так, захочу, посмотрю, пошепчу, пожелаю зла, и человек, который меня обидел, заболеет.

У Лерки лицо вытянулось, я на нее глянула, фыркнула:

— Ты что, Лерка, поверила? Ведьм не бывает. И Черной простыни не бывает, и Красной руки не бывает, все это пугалки для малышей.

— Простыни, может, и не бывает. А ведьмы… — говорит Лерка задумчиво. — Но мы же с тобой, Маргаритка, помирились уже, правда?

— Помирились, — как-то нехотя ответила та, но на Лерку все же нехорошо посмотрела.

В ведьм я не верю, но Лерке теперь не завидую.

Это только кажется, что старший и сильный всегда победит мелкого и слабого. На самом деле мелкие могут сговориться и навалиться всем гомозом, тут и муравьи слона загрызут. А потом мелкие, если их обидеть, способны на любую подлянку, фантазии у них ничуть не меньше, чем у больших, так что я на месте Лерки ходила бы теперь и оглядывалась.

Тем более эта новенькая после пожара.

Мы с Мишкой из восьмой группы вечером вышли за территорию покурить, я ему рассказала, как у нас новенькая кусается. А Мишка и говорит:

— Вы там поосторожнее, те, кто головой ударялся, они же контуженные, за себя не отвечают. Тебя тут еще не было, а у нас жил один парень, Витек. Его на теплотрассе скорая подобрала без сознания и с сотрясеньем мозга. Потом подлечили — и к нам. Вот он был в натуре псих. Чуть что — глаза белые выкатит и за горло хватается, руки как у павиана длинные, цепкие, не разожмешь. Удушит за милу феньку, «ой» сказать не успеешь.

А еще боли не чуял вообще, брал вот так сигарету и тыкал себе в руку, и только губы кривил. Контуженный, говорю же. Гляди, эта ваша новенькая тоже, небось, на голову больная, загрызет вас, если что не по ней. Ты в следующий раз, если она кинется кусаться, вот сюда жми, около уха, она челюсти и разожмет.

— Да ладно тебе, Мишк, она малявка совсем — ее одним пальцем перешибить можно.

— Ничего, подрастет.

— А тот Витек потом куда делся?

— В психушку отправили, — скучным голосом сказал Миха. — Раз отправили, два отправили, а потом он бегать начал. Поймали. Еще поймали. Еще в психушку. Потом он пару раз ноги-руки ломал, в гипсе ходил. А потом летать научился.

— Как это — летать?

— Ну как летают — обыкновенно. Вылез на подоконник на четвертом этаже, руки раскинул и полетел.

Я посмотрела на небо, затянутое тучами. Потом на окна четвертого этажа, которые как раз было видно из-за берез.

Понятно, что Миха врет, но все же было любопытно. На какую-то минуту подумалось — а вдруг:

— И как?

— Ну как-как, — заржал Миха и сплюнул, гася окурок. — Натурально полетел, четыре этажа летел, а тут опаньки — и земелька. В земельку головой тюк — больше и не встал.

— Дурак ты, Миха, — разозлилась я. — Человек умер, а ты хаханьки гонишь.

— Сама дура, — миролюбиво откликнулся Миха. — Какой же он был человек, Витек-то? Так, видимость одна. Псих. Туда и дорога.

Дата добавления: 2015-10-16