Моление Даниила Заточника

Памятник, известный под именем Моления, Послания или Слова Даниила Заточника, является характерным показателем перехода киевских литературных традиций в ростово-суздальскую книжную культуру. В этом произведении органически слиты элементы просительного обращения, публицистического послания, страстного сатирического памфлета и афористического поучения. Оно дошло до нас в двух основных редакциях, из которых каждая в дальнейшем подверглась особым переделкам.

В обеих своих редакциях Моление (Послание, Слово) Даниила Заточника вслед за риторическим вступлением содержит написанную выспренним стилем просьбу к князю о том, чтобы он облегчил судьбу автора, находящегося в бедности, подвергаемого гонениям, но обладающего незаурядным умом и образованностью и могущего быть помощником князю в качестве его советника. Автор пересыпает свое обращение цитатами и афоризмами, заимствованными из библейских книг, из Пчелы, Физиолога, повести об Акире Премудром, летописи и некоторых других произведений оригинальной и переводной литературы, в частности из Святославовых сборников (главным образом из Изборника 1076 г.), а также «мирскими притчами», т. е. пословицами и поговорками. Используя цитату из Псалтири и запись Изборника Святослава 1073 г., автор сам (в так называемой «второй» редакции) образно говорит об источниках своей начитанности: «Княже мой, господине! Аз бо не во Афинех ростох, ни от философ научихся, но был падая аки пчела по различным цветом и оттуда избирая сладость словесную и совокупляя мудрость, яко в мех воду морскую».

Вопрос о редакциях Слова или Моления Даниила Заточника вызвал немало разногласий. Редакция, обычно именуемая исследователями «первой» (Слово), обращена к князю Ярославу Владимировичу; в адресате видят князя Ярослава, княжившего в Новгороде с 1182 по 1199 гг. (ум. 1205), сына Владимира Мстиславича и правнука Владимира Мономаха. Соответственно с этим, самое возникновение «первой» редакции приурочивается к концу XII в. Но предположение о Ярославе Владимировиче, как адресате Слова, наталкивается на ряд затруднений, из которых важнейшим является наименование адресата в самом тексте «первой» редакции сыном великого князя или даже царя Владимира. Князь Владимир Мстиславич по своему положению и по своей исторической роли не мог быть назван великим князем, тем более царем, поэтому возникает предположение, что имя Ярослава, под которым мог разуметься Ярослав Мудрый, в заглавии редакции поставлено писцом по догадке. В связи с этим другие исследователи полагают, что «первая» редакция адресована одному из сыновей Владимира Мономаха — князю Юрию Владимировичу Долгорукому или князю Андрею Владимировичу Доброму, так как только один Владимир Мономах мог носить почетный титул царя. В таком случае время написания «первой» редакции должно бы определяться 30—50-ми годами

36

XII в.; местом ее написания предполагается Новгородская область, близ озера Лаче, на берегу которого, по свидетельству памятника, был заключен Даниил.

Адресатом «второй» редакции является князь Ярослав Всеволодович, относительно которого мнения всех исследователей сходятся на том, что это сын великого князя Всеволода III Большое Гнездо. Он княжил в Переяславле Северном в 1213—1236 гг. Написание «второй» редакции приурочивается, судя по заключительным словам этой редакции («Не дай же, господи, в полон земли нашей языком, не знающим бога...»), ко времени первого татарского нашествия на Русскую землю. Местом написания «второй» редакции считают Переяславль Северный.

Существенной особенностью редакции, обычно именуемой «второй», является наличие в ней оппозиционных выпадов против боярства и монастырского духовенства. В редакции же, именуемой «первой», эти выпады отсутствуют. Прямым выражением социального протеста в ней можно считать лишь совет автора не иметь двора близ царева двора и не держать села близ княжеского села, с укором по адресу жестоких княжеских тиунов и рядовичей, а также выпад против лихих думцев. Но оба эти места совершенно явственно выпадают из контекста и представляют собой, очевидно, позднейшие вставки. Зато в «первой» редакции значительно сильнее и распространеннее выпады против «злых жен».

При решении вопроса о действительном хронологическом соотношении редакций памятника бесспорным следует признать следующее. Ни одна из редакций точного представления об его архетипе не дает. Произведение, составленное из столь текучего и подвижного материала, как сентенции, притчи, афоризмы, в обстановке старой русской книжности неизбежно напрашивалось на свободное обращение с собой в направлении всяческих добавлений, сокращений, перестановок, замен и т. д. В этом убеждает и знакомство с известными нам текстами памятника и его переделками. Правдоподобнее всего допустить, что его архетип заключал в себе элементы и «первой» и «второй» редакций. Какая же из этих редакций удержала в себе наибольшее количество тех дробных, подвижных элементов, которые входили в состав архетипа? A priori можно сказать, что та, в которой мы усматриваем наибольшее количество конкретного, фактического, а не отвлеченно-обобщенного материала. Данные об эволюции древнерусских памятников письменности в процессе их редакторских переработок убеждают в том, что эта эволюция вела к сглаживанию и обезличиванию конкретной, фактической стороны памятника по мере того, как реальные события или субъективные жизненные интересы, какими памятник был вызван к жизни, переставали волновать и интересовать читателей следующих поколений; устранялось из текста все личное и историческое и оставлялось, а иногда и усиливалось то общее, что могло рассчитывать на некую житейскую убедительность в условиях сегодняшнего дня, над которым уже не довлела злоба дня вчерашнего.

С точки зрения конкретности, фактической наполненности, историчности и присутствия личного начала все преимущества на стороне «второй» редакции. Только из нее уясняются конкретно те личные жизненные обстоятельства, которые побудили автора написать обращение к своему князю.

Автор находится в состоянии экономической и юридической зависимости от бояр. Эта зависимость является источником всех тех бедствий и того морального унижения, о которых он энергично и настойчиво заявляет князю, надеясь на его помощь. Из незавидного его положения вытекают

37

планы возможных способов изменить к лучшему свою судьбу, о которых идет речь в Молении — жениться на богатой или стать монахом. Ни тот, ни другой путь его не прельщает по причинам, которые тут же указываются. Эти конкретные черты, характеризующие авторскую индивидуальность, стираются в «первой» редакции. Там автор предстает перед нами в обобщенном образе библейского бедняка, от которого отвернулись его ближние и который терпит напасти неизвестно от кого; неясна и социальная позиция его и его врагов. Без всякой логической связи в обращение к князю врывается вдруг бурный и несвязный памфлет против женщин; после рассуждения о добрых и лихих думцах, также не связанного с предшествующей речью, непосредственно следует обширный выпад против «злых жен» («глаголет бо в мирских притчах...»), в котором четвертый абзац («Или ми речеши: женися у богата тестя...») очутился явно не на месте. Отсутствует в «первой» редакции и резкая оценка лгущих богу чернецов. Взамен всего этого, в одной из переделок этой редакции — абстрактная жалоба неудачника, подкрепленная обильными цитатами, афоризмами и вставками, типа истории Иосифа Прекрасного. Не эта ли особенность «первой» редакции, по сравнению со «второй», заставила изменить самое заглавие памятника, в котором точное обозначение его первоначального содержания — «Моление», «Послание» — заменено обозначением более общим и менее определенным — «Слово»? Закономерность такой замены особенно очевидна в свете тех двух переделок «первой» редакции, которые носят заглавие «Слово о мирских притчах и о бытейских вещах» и которые пошли еще значительно далее, чем их оригинал, в превращении памятника в отвлеченное поучение и назидание. Судя по тому, что из «первой» редакции вытравлен оппозиционный элемент, в частности опущен отрицательный отзыв о монашестве и усилены выпады против женщин, возникновение ее следует приурочить к духовной среде.

Итак, мы имеем основание считать, что существенные элементы архетипа во «второй» редакции сохранились лучше, чем в «первой». Тогда возникновение самого архетипа придется отнести к XIII в., ко времени первого татарского нашествия на Русскую землю.

Что касается «первой» редакции, то в целом она возникла позже «второй», но, возможно, в том же XIII в. Упоминание в ее заголовке загадочного Ярослава Владимировича объясняется, видимо, тем, что редактор заменил мало известного ему или вовсе неизвестного Ярослава Всеволодовича Ярославом Владимировичем, подразумевая под последним популярного князя Ярослава Мудрого, сына еще более популярного Владимира I киевского, великого князя, которому вполне приличествовало наименование «великого царя».

«Вторая» редакция Моления начинается выспренним обращением, подсказанным Псалтирью, но уснащенным добавочной пышной риторикой. Оно адресовано к «братии», как и Слово о полку Игореве: «Вострубим убо, братие, аки в златокованную трубу, в разум ума своего и начнем бити в серебреныя арганы во известие мудрости, и ударим в бубны ума своего, поюще в богодохновенные свирели, да восплачутся в нас душеполезные помыслы». Автор высокого мнения о своей мудрости. Он предвкушает славу, которой будет окружено его имя: «Восстани, слава моя, восстани, псалтырь и гусли, — продолжает он, почти точно следуя Псалтири. — Да развергу в притчах гадания моя и провещаю в языцех славу мою». Затем идет обращение непосредственно к князю Ярославу Всеволодовичу, многократно сопровождающееся одними и теми же начальными

38

словами: «Княже мой, господине!» Вначале автор старается внушить к себе сострадание: все, окружающие князя, как солнцем, согреваемы милостью его; только он один — как трава, растущая в тени, над которой не сияет солнце и которую не поливает дождь; он ходит отлученный день и ночь от света княжеских очей. Все питаются, как от источника, от обилия пищи в княжеском дому; только он один жаждет милости князя, как олень источника водного; он уподобляет себя сухому дереву, стоящему при пути и посекаемому проходящими мимо; его все обижают, потому что он не огражден страхом княжеской грозы, как твердой оградой. Далее следуют первые, пока еще в общей форме выраженные заявления социального протеста, восходящие к книге «Премудрости Иисуса, сына Сирахова», и непосредственно заимствованные из Изборника Святослава 1076 г.: богатого человека везде знают, даже в чужом городе, а убогий и в своем городе ходит никем незнаемый; богатый заговорит — все молчат и слова его до облаков возносят, а убогий заговорит — и все на него закричат, ибо чьи одежды светлы, тех и речи почтенны. Но автор предлагает обратить внимание не на внешний его облик, а на внутренние качества: если он и скуден одеянием, зато разумом обилен, если юн возрастом, то стар смыслом и парит мыслию, как орел по воздуху (ср. — «растекашеться мыслию по древу, шизым орлом под облакы» и «летая умом под облакы» в «Слове о полку Игореве»). Впрочем, ниже он гораздо сдержаннее говорит о своей мудрости: «Аще есмь не мудр, но в премудрых ризу облачися, а смысленных сапоги носил есмь», — признается он, в дальнейшем еще раз варьируя эту фразу. Чтобы расположить к себе князя, автор неумеренно льстит ему, используя для этого цитаты из «Песни песней», в которых Соломон расточает похвалы своей возлюбленной Суламифи. Прося князя о милости и внимании, он представляет себе отношение между ним и собой в идиллически-сентиментальных тонах: «не зри на мя, аки волк на агнца, — говорит он, — но зри на мя, яко мати на младенца».

Неоднократно и весьма настойчиво он стремится доказать превосходство ума над богатством и даже воинской храбростью. Князь не должен лишить хлеба нищего мудреца и не должен возносить до облаков богатого глупца, ибо нищий, но мудрый подобен золоту в грязном сосуде, а богатый, но глупый подобен подушке из дорогой ткани, набитой соломой. Пользуясь цитатой из повести об Акире Премудром, он советует: «Мудра мужа на путь послав, мало ему накажи, а безумнаго послав, сам не обленися пойти». Соединяя цитаты из «Притчей Соломона» и из повести об Акире, автор говорит: «Дай мудрому вину [т. е. наложи на него взыскание] и он премудрее явится, а безумного, аще и кнутьем бьешь, развязав на санех, не отимеши безумия его». Через посредство Изборника Святослава 1076 г. Моление заимствует из книги «Премудрости Иисуса, сына Сирахова» такое изречение: «Не сей жита на браздах, ни мудрости в сердцах безумных». Видимо, из «мирских притч» в Моление попали следующие пословицы: «Безумных бо не сеют, не орют, ни прядут, ни ткут, но сами ся ражают» и ее вариант: «Безумных бо ни куют, ни льют, но сами ся ражают», а также: «Не едал бо есми от песка масла, а от козла млека, ни безумного [видал] мудрости глаголюща». Тут же он признается: если он не слишком храбр на рати, зато силен в словах. Это признание сопровождается рядом цитат, изречений и исторических примеров, имеющих целью показать преимущество умных советников над храбрыми воинами, не богатыми умом: лучше один умный, чем десять властелинов без ума; храбреца легко добыть, а умного

39

трудно; мудрых полки крепки, и города у них тверды; полки же сильных, но безумных побеждаются; умный человек, если и не очень храбр на рати, зато крепок мыслию, — поэтому князю надлежит собирать вокруг себя мудрых. После этого автор сообщает, что он пострадал под рабским ярмом и испытал всю горечь холопской зависимости от бояр. При этом он дает понять, что многие дружили с ним, когда он был богат, теперь же, при напасти, его постигшей, они отвернулись от него и, притворно выражая ему сочувствие, в сердце своем смеются над ним. Но не к богатству стремится наш автор, а лишь к независимому материальному положению, ибо, по Соломону, одинаково гибельны для человека и богатство и убожество: разбогатевший впадает в гордость и буйство, а обнищавший помышляет о воровстве, о разбое. Жалобы на свою судьбу он сопровождает неоднократными просительными обращениями к князю, выраженными в образно-риторической форме, источником которых являются Притчи Соломона и Стословец Геннадия: «избави мя, господине, от нищеты, аки птицу от кляпцы (силков), и исторгни мя от скудости моея, яко серну от тенета, аки утя, носимо в когтях у сокола»; или: «Насыщался многоразличными брашны, помяни мя, сух хлеб ядущаго: веселяся сладким питием, облачаяся в красоту риз твоих, помяни мя. в неизпраннем (немытом) вретище лежаща; на мягкой постели помяни мя, под единым рубом (рубищем) лежащаго, зимою умирающаго, каплями дождевыми яко стрелами пронизаема».

Иногда эти обращения заключены в крайне искусственные, витиевато-напыщенные фразы: «Обрати тучю милости твоея на землю худости моея» или «Но обаче послушай гласа моего и постави сосуд сердечный под потоком языка моего, да ти накаплет сладости словесныя паче вод араматских».

Говоря о своей судьбе, автор прибегает и к игре слов, используя при этом контрастные созвучные словосочетания, с обильной аллитерацией: «Кому Переславль, а мне Гореславль; кому Боголюбиво, а мне горе лютое; кому Белоозеро, а мне чернее смолы; кому Лаче озеро, а мне много плача исполнено, зане часть моя не прорасте в нем». В иных случаях мы находим в Молении и рифму: «Яко около тура с топором, аки на беса с клобуком», «не оперив стрелы, прямо не стрелити, ни леностью чести добыти» и др.

Князь, может быть, посоветует ему жениться, взяв богатую жену, — продолжает автор, но тут же решительно возражает на это, приводя ряд доводов против женитьбы на злых женах ради приданого. Он не скупится на резкие, проникнутые живым юмором выпады против женских пороков, варьируя популярные средневековые инвективы по адресу «злых жен», очевидно не допуская даже мысли о том, что жениться можно и не на злой жене. Он охотно прибегает к «мирским притчам», прямо ссылаясь на них: не птица в птицах сыч, не зверь между зверями еж, не рыба среди рыб рак, не скот в скотах коза, не холоп в холопах, кто у холопа работает, не муж в мужах, кто жены слушается, и т. д. Он предпочитает видеть в своем доме вола, нежели злообразную жену, и варить железо, нежели жить со злой женой, ибо злая жена подобна ссадине: здесь чешется, а здесь болит. Категорически высказывается он и против другого возможного выхода из бедственного положения — поступления в монахи: лучше в бедности окончить свою жизнь, чем, принявши монашество, солгать богу; многие, уйдя от мирской жизни и ставши иноками, вновь возвращаются в мирское житие, как псы на свою блевотину; где свадьба и пиры, тут и монахи и монахини со своим беззаконием;

40

приняв на себя ангельский образ, имеют блудный нрав; пребывая в святительском сане, «обычаем похабен».

В Молении без достаточной связи с предыдущим указывается далее на то, что слуги увеселяют своей физической ловкостью властелинов и пользуются их милостью. Исчерпав все доводы в свою пользу, автор решает прекратить свою речь, чтобы во многословии не растрачивать попусту свои умственные богатства. Приведя еще несколько афоризмов и неожиданно высказав крайнее самоумаление, идущее вразрез со всем предшествующим самовосхвалением («или речеши, княже: солгал еси, аки пес. То добра пса князи и бояре любят»), автор заканчивает свое обращение пожеланиями удачи князю во всех его делах, особенно в виду грозящего ему нашествия иноплеменников.

Представляя собой настойчивую и патетическую просьбу к князю об освобождении от рабства и нищеты, Моление в то же время является злой сатирой на порядки, которые отягчают жизнь человека и порождают социальную и моральную неправду. Крайне впечатлительный и остро реагирующий на окружающее его зло, автор Моления обличает всех тех, кого он считает виновниками общественного зла и социальной несправедливости, будь то бояре, монахи или женщины. Увлеченный пафосом обличительного сарказма и склонный к юмору, он не щадит порой и самого себя, уподобляя себя бесплодной смоковнице и блудному сыну, а ум свой — ночному ворону на развалинах; он не протестует даже против того, что князь может сравнить его со лгущим псом. Но и это самоуничижение паче гордости не нарушает того основного мотива, который проходит через все Моление. Мотив этот — страстная и убежденная защита человеческой личности и человеческого достоинства, независимо от социального и имущественного положения, и в то же время непоколебимая уверенность в том, что ценность человека и его право на внимание и уважение определяются прежде всего его интеллектуальными качествами. Ни в одном произведении предшествующего периода русской литературы личное начало не заявляется так энергично и настойчиво и так принципиально, как в Молении. И нигде оно не поддерживается в такой мере апологией ума и культуры в их борьбе с человеческой глупостью и общественной неурядицей, как в том же Молении.

С этой точки зрения негодующий протест автора Моления — это протест древнерусского интеллигента, дорожащего своими умственными дарованиями и своей книжной культурой и при помощи их старающегося проложить себе дорогу в жизни. Судьба автора — типичная судьба интеллигента, оказавшегося одиноким в непосильной борьбе с общественными недугами своего времени. Это индивидуальное начало в характеристике Даниила подчеркнул В. Г. Белинский: «Кто бы ни был Даниил Заточник, — можно заключить не без основания, что это была одна из тех личностей, которые, на беду себе, слишком умны, слишком даровиты, слишком много знают, и, не умея прятать от людей своего превосходства, оскорбляют самолюбивую посредственность; которых сердце болит, снедается ревностью по делам, чуждым им, которые говорят там, где лучше было бы молчать, и молчат там, где выгодно говорить; словом, одна из тех личностей, которых люди сперва хвалят и холят, потом сживают со свету, и, наконец, уморивши, снова начинают хвалить».¹

Единственной общественной силой, способной водворить в государстве социальную справедливость и социальное благополучие, автор Моления,

41

считает князя. Эта точка зрения характерна для момента, когда в прогрессивной части феодального общества назревала потребность в сильной власти. И это признание первенствующей роли для страны княжеской зласти обращает на себя внимание в период, когда практически, в связи с военными неудачами, княжеский авторитет был подорван.

Пользуясь в значительной степени книжными цитатами, автор рисует идеальный образ князя — радетеля о благе своих подданных. Князь обладает не только физическими, но и нравственными совершенствами. Он, прежде всего, любвеобилен, щедр и заботлив к своим людям. Их он согревает, как солнце, и все питаются от его богатства. Вода — мать рыбам, а князь — своим людям. Как весна украшает землю цветами, так и князь украшает своих людей милостью. Земля и деревья дают плоды, а князь людям — богатство и славу. Птенцы радуются под крыльями своей матери, а люди веселятся под державой князя. Богатство его безмерно, и как не вычерпать ковшом море, так не истощить княжеского имения тем, что князь раздает своим людям. Князь покровительствует мудрым и удаляется от неразумных. Если он впадает в печаль, то в этом повинны его дурные советники. Автор неоднократно подчеркивает важное значение княжеской власти: как дуб крепится множеством корней, так и город державою князя; как кормчий глава кораблю, так и князь — глава своим людям; полки без хорошего князя то же, что зверь без головы. Князь покровительствует своим советникам и воинам: как невод не удерживает воду, но собирает множество рыб, так и князь не хранит для себя свое богатство, но раздает его своим приближенным и собирает вокруг себя храбрых, ибо не добыть золотом добрых мужей, а мужами добывается золото и серебро. Однако он не только добр и милостив, но и грозен и внушает страх своим людям: лев рыкнет и кто не устрашится? Как змий страшен своим свистом, так и князь Ярослав Всеволодович грозен множеством своих воинов.

Литературный жанр Моления имеет свои аналогии в средневековой европейской литературе. В качестве таких аналогий исследователями приводятся просительная элегия монаха IX в. Эрмольда, отправленная им из заточения сыну Людовика Благочестивого, просительные обращения-поэмы византийских хронистов XII в. Михаила Глики и Федора Птохопродрома, «Пословицы» некоего итальянского заточника XIII в. в Бари и др. Но нет никаких оснований предполагать какое-либо непосредственное влияние этих произведений на Моление.

Однако самый жанр афористического послания вряд ли был создан самостоятельно в русской литературе. Есть основание думать, что он возник по византийскому образцу, возможно — в Галицком княжестве, где культурное воздействие Византии в XII—XIII вв. было особенно сильным. Связь афористического жанра именно с галицкой литературой позволяет предполагать следующий факт. В списках XVI в. сохранился памятник (по его историческим припоминаниям близкий к XIII в.), состоящий, как и Моление, из афоризмов, подобранных на определенные темы: «Словеса от святых книг собрана о воздержании языка», «О богатьстве», «О царих и о князех и о властелех». С Молением этот памятник совпадает в ряде изречений, притом иногда чрезвычайно характерных, например, в «Словесах» повторяется взгляд на князя как на защитника слабых: «цари и князи, утешайте скорбящих, а избавите убогая от руки сильного, притекающая к вам, аки к затишью благу». В этом афористическом произведении помещен исторический рассказ, который, как и ряд исторических припоминаний Моления, не известен

42

по летописи. Герой этого рассказа, по убедительной догадке исследователя,¹ князь Роман Галицкий, сын короля Даниила Романовича Галицкого (ум. 1288), а эпизод, сообщаемый о нем, имел чисто местный интерес. «Нехто молвяшеть злыя речи на Романа, князя великого (первоначально было написано «велическаго», переделанное, вероятно, из «галическаго»). Князь же уведав повели его поставити пред собою. Бояре же веляхуть его повесить. Князь же рече: телу его не твори зла, но язык его глагола на мя злая. И повеле ему язык отрезати». Таким образом, есть основание рассматривать литературный жанр Моления Даниила Заточника, как наследие киево-галицкой книжной культуры.

О знакомстве автора Моления с галицкой литературой свидетельствует отрывок, изображающий цирковые игры. Первые строки этого отрывка сохранились в искаженном перепиской виде, но, по вероятному объяснению А. Лященко,² они содержат ряд имен, относящихся к истории Венгрии, с которой Галицкое княжество в XIII в. было в оживленных сношениях. Вторая часть отрывка переносит нас в Византию; здесь перечисляются игры и состязания, которыми участники их угождают царю: «иной, скочив на коня (на фарь), отчаянно скачет по ипподрому (подрумье); иной летает с церкви или с высокой полаты на шелковых крыльях; иной бросается в огонь, желая показать крепость сердца царям своим; иной прорезает свои голени и обнажает кости; иной, закрыв глаза своему коню, со скалы прыгает в море; иной, привязав веревку к кресту церковному, спускается по ней вниз, держась одной рукой и имея в другой обнаженный меч; иной, обмотавшись мокрым полотном, бьется с лютым зверем. И когда (конный жонглер или актер) начинает свой фокус, то говорит: Туфенадрус!»³. Если перечень имен взят был, вероятно, из переводного произведения, то рассказ о цирковых играх скорее опирается на собственные наблюдения. Об этих играх вряд ли мог рассказать в XII—XIII вв. среднерусский книжник: он заимствовал готовое описание из памятника, возникшего в юго-западных русских областях; внимание к Венгрии ведет нас вероятнее всего к Галицкому княжеству.

Социальное положение автора определяется его высказываниями довольно отчетливо. Он жалуется на то, что был в великой нужде и пострадал под рабским ярмом: на себе он испытал это зло. Лучше в доме князя служить в убогом одеянии, чем в боярском дворе в роскошном наряде, ибо, как не пристало золотой серьге быть в ноздре у свиньи, так не пристала дорогая одежда холопу; если и продеть котлу в уши золотые кольца, все равно дно его останется черным и обожженным. Так и холоп: хотя бы он паче меры надмевался и возносился, ему не избыть своей укоризны — холопьего имени. Лучше ему пить воду в доме князя, нежели мед в боярском дворе; лучше получить испеченного воробья из рук князя, чем баранье плечо из рук злых господ, ибо часто свой рабий хлеб он ощущает как полынь в устах, и питье свое он растворяет слезами. Служа доброму господину, можно надеяться когда-либо получить свободу, злому же господину служа, попадешь еще в большее рабство.

Смысл всей этой тирады совершенно ясен и не иносказателен: автор — боярский холоп, горестно переносящий свою холопскую службу

43

у какого-то немилостивого боярина. Во второй переработке «второй» редакции Моления читаем показательные в этом смысле строки: «Лучши нога моя в лыченицы на своей воли», нежели «в червленом сапозе на боярском дворе» и: «Тако и боярский холоп; аще бы паче меры буявил (в подлиннике ошибочно — «боярил») и гордился, но укоры ему свои не избыти: всяк молвит — боярский холоп». Этот боярский холоп хочет стать холопом княжеским в надежде выслужиться у князя и со временем сделаться его свободным дружинником. Чтобы подтвердить великодушие князя, автор говорит: «Вси бо притекают к тебе и обретают от печали избавление: сироты худи, от богатых потопляеми, аки к заступнику теплому». Слово «сирота» в древнерусском языке обозначало раба, слугу, холопа; «худый» значило, между прочим, бедняк, человек незначительный, незаметный. Таким образом, говоря о сиротах и худых, богатыми потопляемых, наш автор мог иметь здесь в виду именно холопов и обездоленных людей, эксплоатируемых богатыми и прибегающих под защиту князя. Это как бы оправдывало его обращение к княжескому заступничеству. Называя себя рабом князя и сыном его рабыни (этого нет в «первой» редакции Моления), автор в таком случае, возможно, не просто использует цитату из Псалтыри, а обозначает свое действительное социальное происхождение. Выражения вроде: «Или речеши, княже, солгал есмь. То како есть? Аще бы умел украсти, то селико бых к тобе не скорбел» и «Или речеши, княже: солгал еси, аки пес. То добра пса князи и бояре любят» — гораздо естественнее в устах холопа, чем свободного человека.

Однако утверждение, что Даниил был холопом, вызывает естественное сомнение: мог ли холоп обладать такой начитанностью и такими литературными навыками, какими обладал автор Моления? Это сомнение было причиной того, что почти все исследователи, определявшие социальную принадлежность нашего автора, считали его членом княжеской дружины, большей частью младшей, так как обширным образованием и литературной опытностью, какие обнаруживаются в Молении, могли обладать, якобы, кроме князей и духовенства, только княжеские дружинники. Но такое предположение никак не может считаться вполне обоснованным. Мы в огромном большинстве случаев не знаем биографий наших писателей древнего периода и потому не можем судить об их социальном происхождении. Но мы знаем, что в старину богатые люди отдавали своих холопов в учение, преимущественно для приготовления из них служителей церкви. Сыном холопа (тиуна) был Феодосий Печерский. Возможно, что и автор Моления был отдан в науку в расчете на то, что он посвятит себя церковной деятельности. Недаром он упоминает о монашестве, как об одном из возможных выходов из своего бедственного положения, на который может указать ему князь.

В одном месте автор Моления говорит о том, что всякому дворянину надлежит иметь честь и милость у князя и довольно ему мыкаться в скорбях, и этим как бы указывает на то, что и сам он дворянин. Но в старину, по разъяснению В. И. Сергеевича, «слово дворянин употреблялось в очень широком смысле и обозначало всех слуг князя, живших в его дворе, хотя бы даже они не принадлежали к свободному состоянию». Боярский холоп — автор Моления именно на то и претендовал, чтобы ставши княжеским холопом, в силу своих способностей, стать затем дворянином.

Вполне правдоподобно, что наш автор не был прирожденным холопом и попал в это состояние за долги или за какой-либо проступок перед

44

князем. На такое предположение как будто наталкивает нас его жалоба на то, что ближние его дружили с ним, пока он пребывал в благополучии, и отвернулись от него, как только на него свалилась напасть. Впрочем, в этой жалобе можно видеть лишь перифраз соответствующих стихов книги Иова, и не может быть уверенности в том, что жалоба эта непременно отражает подробности личной биографии автора.

Как бы то ни было, самым существенным является то, что автор Моления оказался выразителем настроений, взглядов и нужд несвободного, зависимого человека, протестующего против своего тягостного рабского положения. Этот протест, с такой силой выраженный в Молении, впервые был заявлен в русской литературе писателем, обозначенным в заглавии именем Даниила Заточника.

Какое историческое лицо скрывается под этим именем, нам неизвестно, но нет основания думать, что Моление является только литературной композицией, не связанной с какими-либо реальными жизненными фактами, как полагали некоторые исследователи. Не приходится сомневаться и в том, что тут мы имеем дело с подлинным обращением к князю автора-просителя, в действительности существовавшего и горестно переносившего свою судьбу обездоленного, но талантливого неудачника, искавшего выхода из своей недоли. Вместе с тем, нет никаких оснований утверждать, что автор был действительно заточен. На это указывает лишь заглавие памятника, которое скорее всего могло быть сделано по домыслам позднейшего редактора текста. Что же касается самого текста памятника, то как будто указание на факт заточения Даниила мы находим в следующих приписываемых ему словах, объясняющих, как дошло до князя Моление, и содержащихся в заключительной части одного из списков «первой» редакции: «Сии словеса аз Даниил писах в заточение на беле озере, и запечатав в воску и пустих во озеро и взем рыба пожре, и ята бысть рыба рыбарем, и принесена ко князю и нача ея пороти, и узре князь сие написание, и повеле Данила освободити от горкаго заточения». Но совершенно очевидно, что в этом отголоске сказочного бродячего мотива мы имеем позднейшее редакторское добавление.

В летописях Воскресенской, Троицкой пергаменной, Никоновской и др. имеется упоминание об одном попе, который после победы над татарами, одержанной русскими в 1378 г. на берегах реки Вожи, был сослан на озеро Лаче, «идеже бе Данило Заточник», за то, что имел при себе мешок со смертоносными зельями. Но нет никаких оснований отожествлять Даниила Заточника — автора Моления с Даниилом Заточником летописного известия. Представление о Данииле, авторе Моления, как о заключенном на озере Лаче, могло возникнуть под влиянием летописного текста, и в таком случае данная традиция сложилась не ранее конца XIV в. Но правдоподобнее, что само летописное упоминание возникло под влиянием текста Моления, однако при условии, что озеро Лаче было действительно местом ссылки.

Очень возможно, что имя, под которым фигурирует автор Моления, обязано своим происхождением народному преданию о Данииле бесчастном, о котором народная пословица (сообщенная Н. П. Румянцевым) говорит, что он не заслужил «ни хлеба мягкого, ни слова гладкого».

В процессе своей дальнейшей литературной жизни Моление в обеих своих редакциях, как сказано, подверглось переделкам. В этих переделках окончательно стирается исторический элемент, и Моление превращается в собрание поучительных изречений.

Благодаря обилию афористического материала, Моление отдельными

45

своими изречениями пополняло позднейшие редакции тех памятников, из которых оно само первоначально черпало те или иные цитаты, а именно Пчелы и повести об Акире Премудром. Возможно, что под влиянием Моления сложились и русские «слова» XIV—XV вв., большею частью безыменные, составленные в стиле поговорок и народных притч и вошедшие в Измарагд, Златоуст и другие сборники. Во всяком случае, не может быть сомнения в том, что Моление было достаточно популярным в русской литературной традиции.

Дата добавления: 2015-10-16