Часть вторая 18 страница. Я давно подозревал, что в рассказе о де Дюкане с его коллекцией автоматов таится

Я давно подозревал, что в рассказе о де Дюкане с его коллекцией автоматов таится скрытый смысл. Именно в такую кунсткамеру Кончис и превращал – по крайней мере, тщился превратить – Бурани, делал себе кукол из живых людей… и я не намерен больше потакать ему в этом. Здравые рассуждения Джун подействовали на меня отрезвляюще. Я – единственный мужчина, на которого они тут могут положиться; в первую очередь им не амуры мои нужны, а помощь и сила. Но я понимал, что врываться в дом и скандалить со стариком бесполезно – тот опять примется лгать напропалую. Как засевшую в пещере тварь, его предстоит выманить чуть подальше на дневной свет и лишь затем скрутить и уничтожить.

На востоке над морем вздымался темный мыс; стоя в воде вертикально и медленно перебирая ногами, я понемногу успокаивался. Схлопотав плевок, я еще дешево отделался; не надо было оскорблять этого типа. Расизм не входит в число моих грехов… точнее, хотелось бы надеяться, что не входит. Правда, теперь старику не удастся сделать вид, будто ничего не случилось; ему волей-неволей придется раскрыть еще несколько карт. Посмотрим, какие изменения он внесет в завтрашний сценарий. Меня охватило прежнее нетерпение: пусть все напасти, даже черный Минотавр, обрушатся на меня, коль скоро их так и так не минуешь; коль скоро близок центр лабиринта, где ждет желанная награда.

Я поплыл к берегу, вытерся рубашкой. Натянул брюки и туфли, отправился к вилле. Дом спал. У комнаты Кончиса я замер и прислушался, не смущаясь, что кто-то, возможно, тоже прислушивается к моим шагам по ту сторону двери. Ни звука.

Пробудился я непривычно квелым и разбитым – следствие местной жары. Было около десяти. Я смочил волосы холодной водой, через силу оделся и спустился под колоннаду. Заглянул под муслиновую салфетку: на столе завтрак и спиртовка, чтоб подогреть непременную турку кофе. Я чуть помешкал, но никто не появлялся. Мертвое спокойствие виллы ошеломляло. Я-то думал, сегодня Кончис продолжит комедию, а сцена пуста. Я сел завтракать.

Покончив с едой, отнес посуду к хижине Марии – вот-де какой я заботливый; но дверь оказалась на замке. Первая неудача. Я поднялся, постучал к Кончису, подергал ручку – вторая неудача. Обошел весь первый этаж. Даже разворошил полки в концертной в поисках Кончисовых трудов по психиатрии – безуспешно. Мной овладела паника: из-за того, что я натворил ночью, всему конец. Они навсегда исчезли.

Я поплелся к статуе, обогнул территорию виллы, точно посеял ключ где-то в траве у забора, и через час вернулся к дому. Все так же пусто. Я чувствовал себя преданным, одураченным. Что предпринять? Бежать в деревню, сообщить в полицию? Наконец я спустился на частный пляж. Лодки у мостков не было. Я выплыл из бухточки, завернул за стрелку, ограничивающую ее с востока. Здесь, меж хаоса валунов и каменных обломков, круто обрывались в море скалы более сотни футов высотой – крупнейшие на острове. В полумиле к востоку они образовывали неглубокую впадину, нечто вроде залива, надежно заслоняя собою берег с тремя домишками. Я тщательно осмотрел скалы: ни удобного спуска, ни заводи, где могла бы пришвартоваться самая захудалая лодочка. Однако, похоже, именно в эти места удалялись сестры, говоря, что идут «домой». Поверху, над кромкой обрыва, тянулись у подножия сосен низкорослые кусты – укрыться там немыслимо. Оставалась единственная возможность: девушки пробирались по краю обрыва, а затем поворачивали в глубь острова и спускались в лес мимо селеньица.

Я заплыл чуть дальше от берега, но попал в струю холодного течения, отпрянул – и сразу увидел ее. На краю скалы ярдах в ста восточнее стояла девушка в светло-розовом летнем платье; даже в густой древесной тени она приковывала взгляд с какой-то роскошной неотвратимостью. Помахала рукой, я махнул в ответ. Она сделала несколько шагов вдоль зеленой стены сосен, солнечные полосы побежали по нежно-алому платью; у меня перехватило дыхание: я заметил второе розовое пятно, вторую девушку. Они застыли, повторяя одна другую; ближняя снова призывно помахала рукой. Обе повернулись и скрылись из виду, будто намереваясь идти мне навстречу.

Минут через пять-шесть я, запыхавшись, обернув рубахой мокрые плавки, перебрался через овраг. У скульптуры их не оказалось, и я с досадой подумал, что меня опять дразнят, что мне дали полюбоваться на них для того лишь, чтобы окончательно упрятать. Мимо рожкового дерева я спустился к скалам. Меж стволов нестерпимо заблистала морская голубизна. И тут я отыскал их. Девушки сидели в тени на восточном склоне маленького, покрытого дерном каменного утеса. Не спуская с них глаз, я замедлил темп. На них были совершенно одинаковые простенькие платья с короткими, чуть присобранными рукавами и глубокими вырезами у горла, гольфы в синюю крапинку, светло-серые туфли с низким каблуком. Они смотрелись женственно и очаровательно, будто девятнадцатилетние барышни, вырядившиеся на воскресный пикник… но вырядившиеся, на мой вкус, слишком тщательно, по-городскому – особенно некстати была плетеная корзинка, что лежала у ног Джун и придавала им обеим вид вечных кембриджских студенток.

При моем приближении Джун встала и пошла мне навстречу. Волосы у нее, как и у сестры, были распущены; золотистая кожа, загоревшая даже сильнее, чем мне показалось ночью; переводя взгляд с одной на другую, я отметил, что внешне она куда прямодушнее сестры; в ней то и дело сквозили повадки бойкого мальчишки. Жюли пристально наблюдала за нами. Она явно намеревалась держаться строго и отчужденно. Джун усмехнулась.

– Я ей сказала, что вам все равно, с кем сегодня гулять, с ней или со мной.

– Мило с вашей стороны.

Взяла меня за руку, подвела к утесу.

– Вот он, рыцарь наш в лучистых латах.

Жюли посмотрела холодно.

– Привет.

– Она все знает, – сообщила ее сестра.

Жюли искоса взглянула на нее.

– И знаю, кто во всем виноват.

Но затем встала и спустилась к нам. Укор сменился состраданием.

– Как вы добрались до дому?

Я рассказал им про плевок. Сестры и думать забыли о своих размолвках. На меня с тревогой уставились две пары серо-голубых глаз. Потом они переглянулись, будто моя история подтверждала их собственные выводы. Жюли заговорила первой.

– Вы Мориса сегодня видели?

– Ни следа.

Они вновь переглянулись.

– И мы не видели, – сказала Джун.

– Все вокруг точно вымерло. Я вас все утро искал. Джун посмотрела мне за спину, в глубину леса.

– Это с виду вымерло. Как бы не так.

– Что это за гнусный чернокожий?

– Морис называет его своим слугой. В ваше отсутствие он даже за столом прислуживает. Его обязанность – опекать нас, пока мы в укрытии. Нас от него уже воротит.

– Он правда немой?

– А шут его знает. Мы считаем, что нет. Все время сидит и пялится. Словно вот-вот откроет рот.

– Не пытался он…?

Жюли покачала головой.

– Он навряд ли соображает, какого мы пола.

– Ну, тогда он еще и слепой вдобавок.

Джун поморщилась.

– Да, не везет ему, зато нам с ним повезло.

– Старику-то он настучал про ночные дела?

– Тем более странно, почему тот не показывается.

– Собака, не залаявшая ночью[76], – вставила Джун.

Я взглянул на нее.

– По плану нам ведь не полагалось знакомиться.

– Это до сегодняшнего дня не полагалось. А нынче мне предстояло вкручивать вам мозги вместе с Морисом.

– После очередной моей выходки – убогая, что с меня возьмешь, – добавила Жюли.

– Но теперь-то…

– Да мы и сами озадачены. Беда в том, что он не сказал, какой будет следующий этап. Кем нам надо притвориться, когда вы раскусите вранье про шизофрению.

– И мы решили стать самими собой, – заявила Джун.

– Посмотрим, что из этого выйдет.

– А сейчас пора рассказать мне все без утайки.

Жюли холодно взглянула на сестру. Джун нарочито изумилась:

– Выходит, я вам тут ни к чему?

– У тебя есть шанс еще часок покоптиться на солнышке. За обедом мы, так и быть, стерпим твое общество.

Присев в реверансе, Джун сходила за корзинкой; удаляясь в сторону пляжа, погрозила пальцем:

– Все, что меня касается, потом перескажете. Я рассмеялся и запоздало перехватил прямой, угрюмый взгляд Жюли.

– Было темно. И одежда такая же, так что я…

– Я очень на нее сердита. Все и без того запуталось.

– Она совсем не похожа на вас.

– Мы с детства стремились друг от друга отличаться.

– Тон ее потеплел, стал искреннее. – На самом деле мы не разлей вода.

Я взял ее за руку.

– Вы лучше.

Но она отстранилась, хоть руки не отняла.

– Там, в скалах, есть удобное место. И мы наконец побеседуем без чужих глаз.

Мы пошли меж деревьев на восток.

– Вы что, по-настоящему злитесь?

– Сладко было с ней целоваться?

– Я ж думал, что она – это вы.

– И долго вы так думали?

– Секунд десять.

Рванула мою руку вниз.

– Врун.

Но в углах ее губ появилась улыбка. Мы очутились у естественной скальной стены; одинокая сосенка, крутой спуск к обрыву. Стена надежно укрывала нас от соглядатаев с острова. Под сенью жидкого, потрепанного ветрами деревца был расстелен темно-зеленый коврик, на котором стояла еще одна корзинка. Оглядевшись, я заключил Жюли в объятия. На сей раз она позволила поцеловать себя, но почти сразу же отвела лицо.

– Мне так хотелось выбраться к вам вчера.

– Жаль, что не вышло.

– Пришлось отпустить ее одну. – Сдавленный вздох.

– Все время ноет, что мне самое интересное и важное достается.

– Ну ничего. Теперь у нас весь день впереди.

Поцеловала сырой рукав моей рубашки.

– Нам надо поговорить.

Сбросила туфли и, подогнув под себя ноги, уселась на коврик. Над кромкой синих гольфов торчали голые коленки. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что платье у нее белое, но покрытое частым мелким узором из розочек. Глубокий вырез приоткрывал ложбинку меж грудей. В этом одеянии она казалась доверчивой, как школьница. Бриз трепал пряди волос за ее плечами, точно на пляже в день, когда она звалась Лилией, – но тот ее облик уже отхлынул, будто волна с галечного берега. Я сел рядом, она потянулась за корзинкой. Ткань обрисовала линию груди, хрупкую талию. Повернулась лицом ко мне, наши глаза встретились; гиацинтово-серая радужка, скошенные уголки – засмотрелась на меня, забылась.

– Ну, приступим. Спрашивайте о чем хотите.

– Что вы изучали в Кембридже?

– Классическую филологию. – И, видя мое удивление:

– Специальность отца. Он, как и вы, был учителем.

– Был?

– Погиб на войне. В Индии.

– Джун тоже классичка?

Улыбнулась.

– Нет, это меня принесли в жертву, а ей разрешили выбирать занятие по вкусу. Иностранные языки.

– Какого года выпуск?

– Прошлого. – Хотела что-то добавить, но передумала, подсунула мне корзинку. – Взяла что успела. Жутко тряслась, что они заметят. – Я обернулся; стена наглухо отрезала нас от острова. Увидеть нас можно было, лишь вскарабкавшись на самый верх утеса. Жюли вынула из корзины потрепанную книжечку в черном, наполовину кожаном переплете, с зеленым мраморным узором в «окошечках». Титульный лист гласил: Quintus Horatius Flaccus, Parisiis.

– Это Дидо Эне.

– Кто таков? – Издана в 1800 году.

– Знаменитый французский печатник.

Перелистнула страничку. На форзаце – каллиграфическая дарственная надпись: «Любимой учительнице мисс Джулии Холмс от „балбесок.“ из 4-го „Б“. Ниже следовало около пятнадцати подписей: Пенни О Брайен, Сьюзен Смит, Сьюзен Маубрей, Джейн Уиллингс, Лия Глюкстайн, Джин Энн Моффат…

– Что это за школа?

– Сперва посмотрите сюда.

Шесть или семь писем. Адресованы „Морису Кончису, эсквайру, для мисс Джулии и мисс Джун Холмс, Бурани, Фраксос, Греция“. Штемпеля и марки английские, современные; посланы из Дорсета.

– Прочтите какое-нибудь.

Я вынул из верхнего конверта листочек. Типографский бланк „Эйнсти-коттедж, Серн-Эббес, Дорсет“. Торопливые каракули:

Милочки, я аж запарилась с этой праздничной суматохой, а вдобавок ввалился мистер Арнольд, ему не терпится дорисовать портрет. Кстати, звонил догадайтесь кто – Роджер! он в Бовингтоне, напросился в гости на выходные. До того расстроился, что вы за границей – ему никто не сказал. По мне, он стал гораздо обходительней, а был такой надутый. И произведен в капитаны!! Я просто не знала, чем бы его занять, и пригласила на ужин дочку Дрейтона с братом, получилось чудесно. Билли вконец разжирел, старый Том говорит, это трава виновата, и я попросила дочку Д. пару раз проехаться на нем, надеюсь, вы не против…

Я заглянул в конец. Подписано: „Мама“. Жюли состроила гримаску:

– Извиняюсь.

Протянула еще три письма. Первое, очевидно, от школьной коллеги – сплетни о знакомых, об учебных мероприятиях. Второе – от подруги, которая подписывалась „Клэр“. Третье – для Джун, из лондонского банка, с уведомлением, что „перечисленные 100 фунтов стерлингов“ получены 31 мая. Я запомнил обратный адрес: банк Баркли, Ингландслейн, Лондон С.-З. III. Управляющего звали П. Дж. Фирн.

– И вот.

Ее паспорт. Мисс Дж. Н. Холмс.

– Что значит „Н“?

– Нилсон. Фамилия предков по материнской линии. На развороте рядом с фотографией были указаны анкетные данные. „Профессия: учитель. Дата рождения:

16.01.1929. Место рождения: Уинчестер.“

– Отец ваш в Уинчестере служил?

– Старшим преподавателем в тамошней классической школе.

„Страна проживания: Англия. Рост: 5 ф. 8 д. Глаза: серые. Волосы: русые. Особые приметы: на левом запястье шрам (имеет сестру-двойняшку)“. В низу страницы – образец подписи: аккуратный наклонный почерк. Я заглянул на листки с заграничными визами. Прошлым летом дважды была во Франции, один раз – в Италии. Разрешение на въезд в Грецию выдано в апреле; отметка о въезде от 2 мая, через Афины. В прошлом году в Грецию не ездила. 2 мая, повторил я про себя; значит, он уже тогда начал готовиться.

– В каком колледже вы учились?

– В Джертоне.

– Вы должны знать старую мисс Уэйнрайт. Доктора Уэйнрайт.

– По Джертону?

– Знаток Чосера. Из Ленгленда. – Она потупилась, потом, слабо улыбаясь, подняла голову: ее на мякине не проведешь. – Простите. Ладно, вы учились в Джертоне. А работали где?

Она назвала известную женскую классическую школу в Северном Лондоне.

– Что-то не верится.

– Почему?

– Не престижно.

– Я за престижем не гналась. Хотела жить в Лондоне. – Ткнула пальцем в рисунок платья. – Не думайте, что это мой стиль.

– Зачем вам нужно было в Лондон?

– В Кембридже мы с Джун участвовали во множестве спектаклей. У нас обеих была работа, но…

– А у нее какая?

– Реклама. Автор текстов. Эта среда мне не по нраву. Особенно мужчины.

– Я вас перебил.

– Я к тому, что мы с Джун не слишком-то свою работу любили. Записались в столичную любительскую труппу „Тависток“. У них маленький зал в Кэнонбери…

– Да, я слыхал.

Я облокотился на коврик, она сидела прямо, подпираясь вытянутой рукой. За ее спиною лизало небесную лазурь темно-синее море. Над головой шелестел в сосновой кроне ветерок, поглаживал кожу, точно теплое течение. Ее новое, истинное „я“, простое и строгое, было упоительнее прежних. Я понял, чего мне до сих пор недоставало: сознания, что она такая, как все, что она доступна.

– Ну, и в ноябре они поставили „Лисистрату“.

– Сперва объясните, почему вам не нравилось учить детей.

– А вам нравится?

– Нет. Хотя с тех пор, как познакомился с вами – нравится.

– Не мое это… призвание, что ли. Чересчур уж суровых правил надо придерживаться?

Я улыбнулся, кивнул:

– „Лисистрату“.

– Вы, может, читали рецензия? Нет? Словом, режиссер, очень талантливый, по имени Тони Хилл, отдал нам, мне и Джун, главную роль. Я стояла на авансцене и декламировала текст, иногда по-гречески, а Джун изображала все жестами. Многие газеты… ну, откликнулись, на спектакль валила театральная публика. Не из-за нас, из-за постановки.

Порывшись в корзинке, отыскала пачку сигарет. Я дал ей прикурить, закурил сам, и она продолжала.

– На одном из последних представлений за кулисами возник какой-то тип и сказал, что он как театральный агент подрядился нас кое с кем познакомить. С кинопродюсером. – Я вскинул брови, она усмехнулась. – Ага. Имя клиента он хранил в такой тайне, что все казалось ясным и пошлым, и разговаривать не о чем. Но через два дня мы обе получаем по огромному букету и приглашению отобедать у Клариджа от человека, который подписался…

– Не трудитесь. Догадываюсь как.

Хмуро кивнула.

– Мы долго это обсуждали, а потом – из чистого любопытства – решили пойти. – Пауза. – Помню, он нас ошеломил. Мы-то ожидали увидеть какого-нибудь прощелыгу, с понтом из Голливуда. И вдруг… он производил впечатление честного дельца. Явно очень богат, деньги, как он сказал, вложены во множество европейских предприятий. Вручил нам визитную карточку, адрес швейцарский, но заявил, что живет большей частью во Франции и в Греции. Даже описал виллу и остров. До мельчайших подробностей. Все как на самом деле… я имею в виду, зрительно.

– АО прошлом своем рассказывал?

– Мы спросили, где он поднаторел в английском. Он ответил, что в молодости собирался стать врачом и изучал медицину в Лондоне. – Пожала плечами. – Я понимаю, что тогда он наплел кучу околесицы, но если сопоставить факты, о которых нам стало известно впоследствии – он все-таки, должно быть, провел юные годы в Англии. Может, и в средней школе учился – как-то принялся издеваться над британской системой пансионов. Ее он явно знал не понаслышке. – Потушила сигарету. – Уверена, что в какой-то момент он взбунтовался против власти денежного мешка. И против своего отца.

– Вы так и не выяснили…?

– При первой же встрече. Мы вежливо поинтересовались его родителями. Я точно помню, что он ответил. „Отец мой был ничтожнейшим из смертных. Миллионер с душой лавочника“. Конец цитаты. Ничего существеннее мы из него так и не вытянули. Правда, раз признался, что родился он в Александрии – не отец, а сам Морис. Там процветающая греческая колония.

– Полная противоположность истории де Дюкана?

– У меня подозрение, что в этой истории рассказано об искусе, который Морис некогда претерпел. О том, как он мог бы распорядиться отцовским наследством.

– Я ее так и воспринял. Но вы не досказали про обед у Клариджа.

– Там все шло гладко, не подкопаешься. Он стремился произвести впечатление образованного космополита, а не просто миллионера. Спросил, что мы изучали в Кембридже – и это, естественно, позволило ему выказать собственную эрудицию. Затем – современный театр, который он, видимо, знает досконально. В курсе всех новейших европейских тенденций. Уверял, что финансирует экспериментальную труппу в Париже. – Перевела дыхание. – Как бы там ни было, высота его культурных запросов не подлежала сомнению. Причем до такой степени, что неясно было, чем мы-то ему можем сгодиться. Наконец Джун в своей обычной манере спросила об этом в лоб. После чего он объявил, что обладает контрольным пакетом акций некой ливанской киностудии. – Серые глаза распахнулись. – И тут. Без всякой подготовки. Совершенно неожиданно. – Помолчала.

– Предложил нам летом сняться в главных ролях в одном фильме.

– Но вы, должно быть…

– С нами чуть истерика не сделалась. Мы ведь ждали совсем иного предложения – того, что вычислили с самого начала. Но он сразу перешел к условиям. – На лице ее и сейчас читалось изумление. – Тысячу фунтов каждая получает после оформления контракта. Еще тысячу – по окончании съемок. Плюс по сто фунтов в месяц на личные расходы. Которых, как теперь ясно, почти не предвиделось.

– О господи. Вы хоть сколько-то получили?

– Задаток. И деньги на расходы… помните то письмо?

– Потупилась, словно боясь показаться меркантильной; разгладила ворс коврика. – Потому-то мы сюда и угодили, Николас. Дикость какая-то. Мы ж палец о палец не ударили, чтоб их заработать.

– И о чем был этот пресловутый фильм?

– Съемки должны были проходить тут, в Греции. Сейчас объясню. – Искательно заглянула мне в глаза. – Не считайте нас полными растяпами. Мы не завопили „Да!“ в первый же день. Скорее наоборот. А он повел себя безупречно. Прямо отец родной. Конечно, ничего нельзя решать с наскока, нам нужно время, чтобы навести справки, посоветоваться с агентом – а на самом-то деле никакого агента у нас тогда не было.

– И дальше что?

– Нас отвезли домой – в наемном „роллсе“ – обдумывать свое решение. В чердачную квартирку в Белсайз-парк, смекаете? Точно двух Золушек. Он был очень хитер, открыто на нас не давил. Мы с ним встретились еще дважды – или трижды. Он вывозил нас в свет. В театр. В оперу. Ни малейшей попытки уломать нас порознь. Я столько всего пропускаю. Но вы знаете, на что он способен, если хочет вас очаровать. Точно ему доподлинно известно, где в жизни белое, а где черное.

– А что думали на сей счет окружающие? Ваши друзья – и тот режиссер?

– Считали, что надо проявлять осторожность. Мы нашли себе агента. Он не слыхал ни о Морисе, ни о бейрутской студии. Но вскоре собрал о ней сведения. Она поставляет коммерческие ленты на арабский рынок. В Ирак и в Египет. Морис нам так и сказал. Объяснил, что они жаждут пробиться к европейскому зрителю. Ливанская студия согласилась финансировать картину затем лишь, чтоб уменьшить налоговые отчисления.

– Как она называется?

– Киностудия „Полим“. – Она произнесла название по буквам. – Включена в список кинокомпаний, как его там. Биржевой реестр. Весьма уважаемая и вполне преуспевающая, как выяснил наш агент. И контракт, когда до него дошло дело, не вызвал подозрения.

– А Морис не мог подкупить агента?

Вздохнула.

– Нам это приходило в голову. Но, думаю, подкуп тут был ни к чему. Дело, видимо, в деньгах. Деньги лежали в банке, рукой подать. Они-то не поддельные. Нет, мы понимали, что рискуем. Другой вопрос, если б речь шла об одной из нас. Но мы же вдвоем. – Пытливо взглянула на меня исподлобья. – Вы вообще верите тому, что я рассказываю?

– А что, зря?

– Похоже, я не слишком доходчиво объясняю.

– Очень доходчиво.

Но она бросила на меня еще один взгляд, сомневаясь, верно ли я понимаю причины их явного лопоушества; и опустила глаза.

– Был и другой момент. Греция. Я ведь изучала классику. И всю жизнь мечтала сюда попасть. Устоять было невозможно. Морис твердо обещал, что между съемками мы все вокруг объездим. И сдержал слово. Знаете, здесь – это здесь, а остальное было сплошным праздником. – Она снова смутилась, поняв, что для меня-то тут никаких праздников не предвидится. – У него сказочная яхта. Там чувствуешь себя принцессой.

– А ваша мать?

– О, Морис и это учел. Когда она приехала в Лондон нас навестить, настоял на встрече. Запудрил ей мозги своей обходительностью. – Горькая усмешка. – И богатством.

– Она знает о том, что происходит?

– Мы пишем ей, что продолжаем репетировать. Незачем ее волновать. – Состроила рожицу. – Психовать без толку она горазда.

– А фильм?

– Экранизация повести на народном греческом, фамилия писателя – Теодоритис, вы о нем слыхали? „Сердца трех“? – Я покачал головой. – На английский, очевидно, эта повесть не переведена… Написана в начале двадцатых. Там про двух англичанок, кажется, дочерей британского посла в Афинах, хотя в книге они не двойняшки, во время первой мировой в выходной день они отправляются на остров и…

– Одну из них, случайно, не Лилией Монтгомери кличут?

– Нет, слушайте дальше. Так вот, остров. Там они знакомятся с греческим литератором – он поэт, болен туберкулезом, одной ногой в могиле… и он влюбляется в сестер по очереди, а они в него, все страшно несчастны, а чем кончается, можете сами догадаться. На самом деле повесть не такая уж дурацкая. В ней есть аромат эпохи.

– Вы ее прочли?

– Кое-как. Она довольно короткая.

– Ксерете кала та неа элиника? – спросил я по-гречески.

На народном, гораздо более беглом и правильном, нежели мой собственный, она ответила, что изучала и начатки новогреческого, хотя древнегреческий похож на него куда меньше, чем принято считать; и гордо посмотрела на меня. Я почтительно притронулся рукой ко лбу.

– Он и сценарий нам в Лондоне показал.

– По-английски?

– Он намеревался сделать два варианта картины. Греческий и английский. С параллельным дубляжем. – Дернула плечиком. – Сценарий был составлен вполне профессионально. Отличная уловка, дабы усыпить нашу бдительность.

– Каким же образом…

– Подождите-ка. Вот вам еще доказательства.

Пошарила в сумке, изогнула талию так, чтоб видеть выражение моего лица. Вытащила бумажник; достала оттуда две газетных вырезки. На первой обе сестры, в плащах и шерстяных шапочках, заливались смехом на фоне лондонской улицы. Я узнал газету по шрифту, но к вырезке была приклеена еще и серая карточка информационного бюро: „Ивнинг стандард“, 8 января 1953». Под фото – заметка:

И ГОЛОВА РАБОТАЕТ!

Везучие близняшки Джун и Жюли (справа) Холмс, занятые в главных ролях кинофильма, который будет сниматься в Греции этим летом. Обе закончили Кембридж, играли в студенческих спектаклях, болтают на восьми языках. К огорчению холостяков, замуж пока не собираются.

– Заголовок не мы придумали.

– Я так и понял.

Вторая вырезка – из «Синема трейд ньюс» – на американский лад излагала то, что Жюли уже успела мне рассказать.

– Да, раз уж я его достала. Это мама. – В бумажнике лежал моментальный фотоснимок; в каком-то саду, в шезлонге, сидит женщина со взбитой прической, рядом – крупный спаниель. Заметив другую фотографию, я заставил Жюли и ее показать: мужчина в спортивной рубашке, лицо умное и нервное, на вид чуть старше тридцати.

– Это и есть…?

– Да. – И поправилась: – Бывший.

Отобрала снимок. Судя по ее выражению, расспрашивать об этом человеке сейчас не стоило. Она торопливо продолжала:

– Теперь-то нам ясно, какое отличное прикрытие Морис себе обеспечил. Предстояло сыграть светских дам 1914 года, дочерей посла… и мы как миленькие брали уроки тогдашних манер. Бегали на примерки. Весь гардероб Лилии в Лондоне сшит. В мае мы полетели в Афины. В аэропорту он сообщил, что целиком группа соберется только через две недели. Он заранее об этом предупреждал, и мы не насторожились. Устроил нам морское путешествие. Родос и Крит. На «Аретузе». Это его яхта.[77]

– Сюда она не заходит?

– Стоянка у нее в Нафплионе.

– В Афинах вы у него дома останавливались?

– Похоже, у него нет своего дома в Афинах. Он уверяет, что нет. Останавливались в гостинице «Гран-Бретань».

– Что, и конторы нет?

– Ну, правильно, – покаянно сжала губы. – Но ведь в Греции, по его словам, должны были проходить только натурные съемки. А павильонные – в Бейруте. Он показал эскизы декораций. – Замялась. – До этого мы не имели дела с кино, Николас. И еще наша наивность. И восторг телячий. С двумя членами съемочной группы он нас познакомил. С актером-греком, который будет играть поэта. И с директором картины. Тоже греком. Мы вместе поужинали… они нам, если честно, понравились. Только и разговору было, что о фильме.

– Вы не навели о них справки?

– Мы задержались в Афинах всего на два дня – а потом на яхте уплыли. Те двое должны были приехать сюда.

– Но так и не приехали?

– Мы их больше не видели. – Подергала за ниточку, торчащую из кромки ворота. – Естественно, нас смущало, что съемки держат в тайне от публики, но у них и на это нашлось готовое объяснение. Попробуйте в Греции объявить, что собираетесь снимать фильм – от безработных не отобьешься.

У меня уже был случай убедиться в справедливости ее слов. Месяца три назад на Гидру нагрянула греческая киногруппа. Парочка наших школьных служащих сбежала туда в надежде наняться к киношникам. Так скандал целых два дня не утихал. Жюли я ничего говорить не стал, но со значением улыбнулся.

– Итак, вы прибыли на остров.

– После чудесного путешествия. И тут началось безумие. Двух суток не прошло. Обе мы сразу почувствовали: Морис как-то переменился. Мы до того сблизились во время круиза… наверно, нам не хватало отца, он же погиб в сорок третьем. Отца заменить Морис нам, конечно, не мог, но у нас словно появился добрый дядюшка. Мы дни напролет проводили втроем, он завоевал наше полное доверие. А вечера были просто незабываемы. Жаркие споры. О жизни, любви, литературе, театре… обо всем на свете. Правда, если мы интересовались его прошлым, в нем точно занавес какой-то падал. Вам это знакомо. Но по-настоящему все понимаешь только задним числом. На яхте все было, как бы сказать, ну до того культурно. А здесь мы вдруг будто превратились в его собственность. Он перестал относиться к нам как к почетным гостьям.

Снова заглянула мне в лицо, словно утверждать, что у старика есть какие-то положительные качества, было предосудительно. Откинулась на локоть, притихла. Она то и дело отводила от щек развеваемые ветром пряди.

– Да, мне это знакомо.

– Для начала… нам захотелось прогуляться в деревню. Но он сказал: нет, съемки надо провести без лишнего шума. Шума, однако, вообще никакого не было. Пусто, ни генераторов, ни подсветки, ни юпитеров, а без них кино не снимешь. И без киногруппы. Вдобавок – ощущение, что Морис за нами следит. Начал как-то странно усмехаться. Точно ему известно что-то, чего мы не знаем. И он больше не считает нужным это скрывать.

– И со мной было так же.

Дата добавления: 2015-10-16