Часть вторая 28 страница

Эйеле. Хохотала. Похоже, именно это греческое слово рассеяло мою решимость обратиться в полицию. Кончис мог увезти Джун обманом, но что-нибудь она бы да почуяла и хохотать не стала бы. Эта несообразность подтверждала худшие мои опасения. И потом – вещи Жюли, брошенные здесь на произвол судьбы; еще одна странность, но куда более утешительная. Всем их «приди ко мне – пошел прочь» еще не конец. Наверняка стоит выждать, перебороть уныние и досаду. Ждать.

В понедельник за обедом мне вручили письмо от миссис Холмс. На штемпеле значилось «Серн-Эббес». Отправлено в прошлый вторник.

Дорогой мистер Эрфе!

Не извиняйтесь, никакого беспокойства. Я передала Ваше письмо мистеру Вэльями, директору начальной школы, он просто лапочка, пришел от Вашей идеи в восторг, французские и американские друзья по переписке уже навязли в зубах, правда же? Он Вам обязательно напишет.

Я страшно довольна, что Вы дружите с Жюли и Джун, хоть один англичанин на этом острове нашелся. Они говорят, у вас там чудесно. Напоминайте им, чтоб писали. Им на меня абсолютно наплевать.

С огромным уважением, Констанция Холмс.

Вечером я заступил на дежурство, но, когда ребята улеглись, сбежал и отправился к дому Гермеса. Окна второго этажа не горели.

Настал вторник. Я места себе не находил, маялся, не знал, за что ухватиться. К вечеру прошелся от набережной до площадки, где вершился расстрел. На школьной стене висела мемориальная доска. Ореховое дерево справа сохранилось, но решетчатые ворота заменили на деревянные. Рядом, у высокой стены, гоняли мяч мальчишки; я вспомнил комнату, вспомнил ту пыточную камеру, куда заглянул в воскресенье по дороге от Гермесова дома; школа была закрыта, но я обошел ее с тыла и посмотрел в окно. Теперь тут устроили кладовку, забили ее конторками, классными досками, сломанными партами и подобным хламом; и хлам вытравил всякую память о случившемся в этих стенах. А надо бы оставить все как было – кровь, электрический огнь, чудовищный стол посредине.

Работа в эти дни здорово мне обрыдла. Состоялись экзамены; рекламный проспект обещал, что «каждый ученик в отдельности сдает письменный экзамен по английскому языку и литературе англоязычному профессору». То есть мне предстояло проверить примерно двести сочинений. В некотором смысле это помогало. До остальных забот и треволнений руки не доходили.

Я ощутил в себе смутную, но значительную перемену. Понял, что никогда больше не поверю девушкам до конца – слишком уж туго завернут винт. Незадолго до того, как ее «похитили», Жюли вновь намекнула, что я-де неравнодушен к Джун, и по прошествии времени это воспринималось как грубейшая ошибка с ее стороны. Я бы сразу это понял, не заморочь она мне голову. Они явно, как и прежде, действуют по указке Кончиса; а значит, им, скорее всего, известно, причем известно с самого начала, какова его истинная цель. С этим выводом не больно-то поспоришь, а вот и второй: Жюли и впрямь питала ко мне нежные чувства. Если учесть то и другое, поневоле смекнешь, что все это время она вела как бы двойную игру: дурачила меня, чтоб угодить старику, а старика – чтоб угодить мне. А отсюда, в свою очередь, следует, что она была уверена: я никогда не откажусь от нее окончательно, и мукам нашим настанет-таки предел. Как жаль, что в удобный момент я не сказал ей о смерти Алисон, ведь коли я хоть чем-то дорог Жюли, наши идиотские прятки сразу бы закончились. Но то, что я промолчал тогда, имеет и свои плюсы. Головоломки продолжаются – значит, про Алисон ей заведомо ничего не известно.

Среда выдалась не по-эгейски душной, солнце затянуло поволокой, точно перед Страшным Судом. Вечером я всерьез взялся за проверку сочинений. Завтра был крайний срок их сдачи в канцелярию директора. Сильно парило, и около половины одиннадцатого послышались первые раскаты грома. Близился благодатный дождь. Часом позже, когда я на треть разгреб завалы изгаженной бумаги, в дверь постучали. Войдите, крикнул я. Верно, кто-нибудь из учителей, а может, выпускник шестого класса, желающий выцыганить у меня послабление.

Но это оказался барба Василий, привратник. В седых моржовых усах пряталась улыбка; и, едва он открыл рот, я вскочил из-за стола.

– Сигноми, кирье, ма мья деспинис…

– Простите, сударь, вас там барышня…

– Где?

Он ткнул пальцем в направлении ворот. Я уже путался в рукавах плаща.

– Очень красивая барышня. Иностранка, ух…

Эти его слова я услышал, мчась по коридору.

Оглянулся на его ухмыляющуюся физиономию, крикнул «То фос!» («Включите свет!»), скатился по лестнице, выбежал в сад, на дорожку, ведущую к воротам. Над окном проходной торчала лампочка без колпака; островок белого света во тьме. Я думал застать Жюли там, но не застал. С наступлением ночи ворота запирались – у каждого учителя имелся ключ от калитки. Порывшись в карманах, я вспомнил, что оставил свой в старой тужурке, которую надевал, идя на урок. Приник к прутьям решетки. На улице никого, на бурьянной пустоши, что начинается в пятидесяти ярдах от стены и тянется до самого берега – никого, на берегу тоже никого. Я негромко позвал ее по имени.

Но тень ее не мелькнула в ответ за школьной оградой. Я в гневе обернулся. Барба Василий, хромая, спешил ко мне от учительского корпуса.

– Где же она?

Он лет пятьсот возился со щеколдой боковой калитки. Наконец мы вышли на улицу. Старик махнул рукой в сторону, противоположную деревне.

– Туда пошла?

– Вроде.

Я кожей ощутил очередной подвох. Улыбался дед как-то странно; предгрозовая ночь, безлюдная дорога… а впрочем, будь что будет, лишь бы что-нибудь.

– Барба, вы мне свой ключ не дадите?

Но он отдернул руку, отправился в сторожку разыскивать запасной. Нарочно тянет резину? В конце концов вынес мне ключ, и я нетерпеливо схватил его.

Заспешил по дороге параллельно морю. Восточный небосклон прорезала молния. Ярдов через семьдесят – восемьдесят стена поворачивала под прямым углом. Наверно, Жюли там, за ее выступом. Ни души. До конца проселка оставалось не более четверти мили; за школьной оградой он чуть забирал в глубь острова, утыкался в пересохший ручей. Через русло ручья был перекинут мостик, а ярдах в ста левее и выше по течению виднелась одна из бесчисленных местных часовен; от дороги туда вела тропа, обсаженная стройными кипарисами. Луна едва выглядывала из-за клубящейся в вышине тучи, тускло, как на картинах Палмера^[95], освещая ландшафт. У моста я в нерешительности замедлил шаг: идти дальше или повернуть к деревне? Именно туда Жюли, скорей всего, и направилась. Но тут она окликнула меня.

Голос ее доносился из глубины кипарисовой аллеи. Я поспешил к часовне. На полпути слева кто-то зашевелился. Жюли стояла в десяти шагах от меня, меж двух неохватных стволов. Темное летнее полупальто, косынка, брюки, кофточка, в темноте угольно-черная; мерцающий овал лица. Уже открыв рот, я почуял в том, как она стояла, выжидательно засунув руки в карманы, нечто чуждое.

– Жюли?

– Это я. Джун. Слава богу, явились.

Я подошел ближе.

– Где Жюли?

Окинув меня долгим взглядом, театрально ссутулилась.

– А мне казалось, вы просекли.

– Что просек?

– Что происходит. – Вскинула глаза. – Между нею и Морисом.

Я не ответил, и она вновь опустила голову.

– За кого вы меня держите, черт подери? – Она промолчала. – Вся эта комедия с любовницей миллионера давным-давно накрылась, к вашему сведению.

Покачала головой.

– Я не то имела в виду. Просто она… его орудие. Эротика тут ни при чем.

Глядя на ее склоненное чело, я принял решение. Сейчас развернусь, отправлюсь обратно в школу, к себе в комнату, к письменному столу, к непроверенным сочинениям; фабула домашнего спектакля, как и положено, описала замкнутый круг. По сути, об этой девушке мне сегодня известно не больше, чем в тот вечер, когда я впервые увидел с террасы Бурани ее скользящую сквозь мрак нагую фигуру. И все же вернуться в школу я не в силах, как камень не в силах вернуться в бросившую его ладонь.

– Ну, допустим. А вы тогда что тут забыли?

– Я подумала – так нечестно.

– Что нечестно?

Взглянула на меня.

– Все было подстроено заранее. Что ее от вас умыкнут. Она знала, что так и случится.

– А этот ваш визит разве не подстроен?

Задумчиво уставилась во тьму над моим плечом.

– Не удивительно, что вы не верите.

– Вы так и не ответили, где Жюли.

– С Морисом. В Афинах.

– И вы из Афин приехали? – Кивнула. – Но пароход еще днем пришел.

– Я ждала в деревне, пока стемнеет.

Я впился в нее взглядом. И на лице, и во всей позе – наглое выражение оскорбленной невинности, безусловной правоты. Явно переигрывает.

– А у ворот меня почему не дождались?

– Психанула. Старика слишком долго не было. Вспышка молнии. В лицо пахнуло близким дождем; с востока донесся тягучий, угрожающий рокот.

– Что здесь психовать?

– Я сбежала от них, Николас. Куда – они быстро сообразят.

– Почему ж не пошли в полицию? Или в посольство?

– Закон не преследует девушек за то, что те играют с мужчинами как кошка с мышкой. А эта девушка – моя сестра к тому же. – И добавила: – Дело не в том, что Морис вас обманывает. А в том, что вас обманывает Жюли.

В перерывах между ее фразами повисали многозначительные паузы, точно она всякий раз ждала, пока я усвою ее предыдущую мысль. Я не сводил с нее глаз. В ночной темноте иллюзия сходства сестер достигла невероятной силы.

– Я пришла, чтоб вас предостеречь, – сказала она. – Только ради этого.

– Предостеречь – и утешить?

Ответить на сей неприятный вопрос ей помешал чей-то приглушенный голос, донесшийся до нас с проселка. Мы выглянули из-за дерева. К мосту не спеша приближались три расплывчатые мужские фигуры, переговаривавшиеся по-гречески. Перед сном сельчане и преподаватели, бывало, любили прогуляться до конца дороги и обратно. Джун посмотрела на меня с деланным испугом. Но я и на это не клюнул.

– Вы прибыли с полуденным пароходом?

Она не дала поймать себя с поличным:

– Я посуху добиралась. Через Краниди.

Изредка этот маршрут избирали родители, страдающие морской болезнью, – в Афинах садишься на поезд, в Коринфе пересаживаешься, в Краниди ловишь такси, а на побережье нанимаешь лодочника, чтоб перевез тебя на Фраксос; поездка съедает целый день, и, не владея разговорным греческим, в путь лучше не пускаться.

– Почему так сложно?

– У Мориса всюду шпионы. Тут, в деревне.

– Вот с этим я, пожалуй, спорить не стану.

Я снова выглянул из-за ствола. Троица невозмутимо миновала поворот к часовне и теперь удалялась; сероватая лента дороги, черный кустарник, темное море. Идущие, несомненно, были теми, кем и представлялись со стороны: случайными прохожими.

– Слушайте, мне все это надоело до чертиков, – сказал я. – Любая игра хороша до тех пор, пока не коснется нежных чувств.

– Да я, может, с вами согласна.

– Слыхали, слыхали. Извините, не впечатляет.

– Но ведь она вас вправду одурачила, – понизив голос, сказала Джун.

– Причем куда ловчее, чем это пытаетесь сделать вы. И всю эту проблематику мы с ней, кстати, уже обсудили. Лучше ответьте-ка, где она?

– В данный момент? Очевидно, в постели, со своим постоянным любовником. У меня перехватило дух.

– С Морисом?

– Нет; с тем, кого вы называете Джо.

Я рассмеялся; это уж слишком.

– Ладно, – сказала она. – Не хотите верить, не надо.

– А вы придумайте что-нибудь поубедительней. А не то заскучаю и пойду домой. – Молчание. – Вот, оказывается, почему он так внимательно наблюдал, как мы с ней друг друга ласкаем.

– Если вы по-настоящему ласкаете женщину каждую ночь, вполне это зрелище стерпите. Тем более коли соперник ваш – дутый.

Она с поразительным упорством тщилась всучить кота в мешке клиенту, который уже имел случай его приобрести.

– Как вам самой не тошно. Прекратите.

Я повернулся и пошел прочь, но она схватила меня за руку.

– Ну пожалуйста, Николас… кроме всего прочего, мне негде переночевать. В деревенском доме нельзя показываться.

– Обратитесь в гостиницу.

Никак не отреагировав на мою грубость, зашла с другого боку:

– Завтра они сюда непременно заявятся, и, когда меня припрут к стенке, неплохо б вам быть рядом. Авось выручите. Больше мне от вас ничего не надо. Честно.

В какой-то миг ее голос зазвучал искренне, а последнее слово она выговорила с улыбкой, в которой счастливо сочетались раскаянье и мольба о помощи. Я чуть-чуть смягчился.

– Зря вы рассказали мне сюжет «Сердец трех».

– А что, сюжет неправдоподобный?

– Неправда начинается, когда на сюжет книги натягивают действительные события. И вы это прекрасно знаете.

– Не пойму, чего такого необычного в том, что мы вами повстречались… – Избегая смотреть на меня, замотала головой.

– Я должен переспать с вами. Так задумано?

– Да нет, но на случай, если вам доведется узнать о Жюли всю правду и… – Снова покачала головой.

– Зачем так долго тянуть?

– Затем, что… вижу, вы мне так и не поверили.

– Больно уж сладко вы поете.

Я уже не заботился о том, чтоб спрятать иронию. Вдруг она подняла на меня глаза, распахнутые, ровно у доверчивого дитяти.

– Принимаю ваш вызов; не будем тянуть. Может, хоть тогда вы перестанете сомневаться.

– Чем дольше я знаком с вами обеими, тем беззастенчивей вы врете.

– Вы и ей, и мне по сердцу пришлись – это, что ли, вранье? Или – что мне жаль вас? И себя жаль. Но это к слову.

Я глядел на нее, прикидывая, как расставить ловушку похитрее. Впрочем, яснее ясного, что я нынче не охотник, а дичь.

– Жюли рассказала, что я написал вашей маме?

– Да.

– Пару дней назад пришел ответ. Любопытно, что она скажет, когда я еще раз напишу ей и сообщу, чем занимаются ее дочурки вместо того, чтоб в кино сниматься.

– Ничего не скажет. Потому что ее в природе не существует.

– А, так у вас просто случайно обнаружился в Серн-Эббес знакомый, который шлет вам свои весточки и пересылает чужие?

– Я вообще не бывала в Дорсете. И фамилия моя настоящая не Холмс. И зовут меня не Джун, кстати.

– Конечно-конечно. Опять двадцать пять. Роза и Лилия?

– Не Роза, а Рози. Но в общем, да.

– Бред.

Оглядела меня, что-то быстро прикинула.

– Дословно не припомню, но мифическая мамочка написала вам примерно следующее: дорогой мистер Эрфе, я вручила ваше письмо мистеру Вэльями, директору начальной школы. Потом что-то вроде того, что переписываться с французскими и американскими школьниками детям навязло в зубах. А дочки ее совсем забыли. Так или нет?

Тут уже я осекся; почва под ногами мгновенно обернулась зыбучим песком.

– Извините, – сказала она, – но есть такая штука под названием «универсальный штемпель». Письмо сочинили здесь, наклеили английскую марку, и – р-раз… – Движение, каким экспедитор метит конверт. – Теперь поверили?

Охваченный паникой, я попытался заново осмыслить все со мной происшедшее: коли они вскрывали отправляемые письма…

– А письма, адресованные мне, вы тоже читали?

– Увы – читали.

– Значит, вам известно о…

– О чем?

– О моей австралийской подружке.

Передернула плечами: конечно, известно. Однако я каким-то наитием понял, что она ничего не знает. Попалась!

– Что ж, расскажите.

– О чем?

– О том, что с нею сталось.

– У вас был роман.

– А потом? – Снова повела плечами. – Вы ж просматривали всю мою почту. И не можете не знать.

– Знаем.

– И то знаете, что во время каникул мы все-таки встретились с ней в Афинах?

Она опешила, стараясь разобраться, когда я говорил правду, а когда лгал. Помедлила, ответила на мою улыбку, но не проронила ни слова. Письмо ее матери я бросил на письменный стол – Димитриадис или кто-то другой мог забраться в комнату и прочесть его. Но письмо Энн Тейлор вместе со всем содержимым я надежно припрятал – запер в чемодан.

– Мы действительно все про вас знаем, Николас.

– Докажите. Встречались мы с ней в Афинах или нет?

– Вам отлично известно, что нет.

Я без промедления вкатил ей пощечину. Не в полную силу, дабы не вышло синяка, только поболело немножко, но она все равно закаменела.

– Зачем вы это сделали?

– Еще не так, т-твою, получите, если дальше будете вилять. Вы всю мою почту вскрываете?

Секунду подумала; затем, не отнимая руки от лица, созналась:

– Только те письма… в которых что-нибудь важное, по конверту судя.

– Халатность какая. Основательней надо работать. – Молчание. – Если б вы вскрывали почту, знали бы, что в Афинах я виделся с этой несчастной шалавой.

– Не пойму, что…

– Из-за вашей сестры я попросил ее отлипнуть от меня подобру-поздорову. – Джун слушала с нескрываемым испугом, ошеломленно, не в силах предугадать, куда все повернется. – Через пару недель она не только от меня отлипла, но и от всего на свете. Покончила с собой. – Я выдержал паузу. – Вот цена ваших забав и фейерверков.

Она так широко открыла глаза, что я возликовал: дошло наконец! Но тут Джун отвела взгляд.

– Морису такие розыгрыши лучше удаются. Я схватил ее за плечи, встряхнул:

– Да не разыгрываю я вас, дегенератка вы этакая! Она по-кон-чила с собой.

Джун никак не желала мне верить – и все же поверила.

– Но… почему вы нам не сказали?

Я отпустил ее.

– Как-то жутко становилось…

– Да кто ж кончает с собой из-за…

– Видимо, некоторым дано относиться к жизни слишком серьезно, до того серьезно, что вам и не снилось.

Воцарилось молчание. Затем Джун простодушно-застенчиво поинтересовалась:

– Она вас… любила?

Я замялся.

– Я не хотел ей врать. Может, и зря не хотел. Если б вы тогда не уехали на выходные, написал бы все это в письме. А встретил ее и решил, что подло молчать, раз она… – Пожал плечами.

– Вы рассказали ей о Жюли?

В ее тоне слышалась неподдельная тревога.

– Не бойтесь. Она стала пеплом и унесла вашу тайну с собой.

– Я не то имела в виду. – Потупила чело. – Она что… сильно расстроилась?

– Но постаралась это скрыть. Если б я знал заранее… а ведь думал, что поступаю как честный человек. Освобождаю ее от прежних обязательств.

Помолчав еще, пробормотала:

– Если это правда, не понимаю, как вы… позволили нам продолжать в том же духе.

– Да я по уши втрескался в вашу сестру!

– Морис ведь вас предупреждал.

– Морис меня всю дорогу обманывал.

Вновь замолчала, что-то просчитывая в уме. Поведение ее изменилось; она больше не играла роль перебежчицы. Заглянула в глаза:

– Тут дело серьезное, Николас. Вы не солгали мне?

– Доказательства у меня в комнате. Желаете, чтоб я их предъявил?

– Если можно.

Теперь она говорила неуверенным, заискивающим тоном.

– Договорились. Выждите минуты две и подходите к воротам. Не подойдете – сами будете виноваты. Я-то вас всех в гробу видал.

Не дав ей ответить, я повернулся и зашагал восвояси, умышленно не оглядываясь, точно меня не трогало, идет ли она следом. Но когда я вставил ключ в скважину боковой калитки, сверкнула очередная молния – ослепительный ветвистый разряд почти над самой головой, – и я краем глаза заметил, что Джун медленно движется по дороге ярдах в ста позади.

За письмом Энн Тейлор и газетными вырезками я сбегал как раз за две минуты. Джун стояла на виду, напротив ворот, у дальней обочины. В освещенном прямоугольнике двери топтался барба Василий; я не обратил на него ни малейшего внимания. Она шагнула навстречу, и я молча сунул ей в руки конверт. Джун так разнервничалась, что, достав оттуда письмо, выронила его, и мне пришлось нагибаться. Повернув бумагу к свету, углубилась в чтение. Дойдя до конца записки Энн, быстро перечла ее; перевернула листок, пробежала глазами вырезки. Вдруг ресницы ее опустились, голова поникла – молится? Не спеша сложила листочки вместе, сунула в конверт, вернула мне. Голова все так же опущена.

– Мне очень жаль. Не могу подыскать слов.

– В кои-то веки!

– Об этом мы правда не знали.

– Зато теперь знаете.

– Надо было сказать.

– Чтоб услышать от Мориса новое резюме типа «Смерть, как и жизнь, не стоит принимать близко к сердцу»?

Встрепенулась как ужаленная.

– Ох, знай вы, что к чему… до чего ж все гнусно, Николас.

– Ох, знай я, что к чему!

Скорбно уставилась на меня; отвела глаза.

– У меня действительно нет слов. Для вас это, наверное, было…

– Не «было», а «есть».

– Да, могу себе… – И, внезапно: – Простите меня, простите.

– Вам-то, в общем, не за что извиняться.

Покачала головой.

– В том и штука. Есть за что.

Но за что конкретно, объяснять не стала. Мы помолчали – два незнакомца на похоронах. Снова блеснула молния, и в момент удара Джун приняла решение. Слабо, сочувственно улыбнулась мне, тронула за рукав.

– Подождите минуточку.

Шмыгнула в калитку, приблизилась к барбе Василию, что тупо наблюдал за нами с порога сторожки.

– Барба Василий… – и затараторила по-гречески – куда свободнее, чем изъяснялся на этом языке я сам. Я расслышал только имя старика; Джун говорила понизив голос. Вот он согласно кивнул, вот еще и еще, выслушав некие указания. Джун вышла на дорогу и остановилась в пяти шагах от меня; маска чистосердечья.

– Пойдемте.

– Куда?

– В дом. Жюли там. Ждет.

– Какого ж дьявола…

– Теперь это неважно. – Метнула взгляд вверх, на сгущавшиеся тучи. – Партия закончена.

– Быстро же вы выучили греческий.

– Не слишком быстро. Я третий год сюда приезжаю. Видя мою неуклюжую ярость, мирно улыбнулась; порывисто схватила за руки, притянула к себе.

– Забудьте все, что я наболтала. Меня зовут Джун Холмс. Ее – Жюли. И мамочка у нас с придурью, хоть и не в Серн-Эббес проживает. – Я все еще трепыхался. – Стиль-то ее, – сказала Джун. – Но письмо мы подделали.

– А Джо?

– Жюли к нему… неровно дышит. – В глазах ее проступила строгость. – Но не спит с ним, будьте покойны. – Теперь она из кожи лезла, не зная, как еще убедить меня и умилостивить. Молитвенно воздела руки. – Ну же, Николас. Прошу вас, отбросьте подозрения. Хоть ненадолго – пока не доберемся до дома. Всем святым клянусь, мы не знали, что ваша подружка умерла. Иначе сразу перестали бы вас мучить. Поверьте, это именно так. – В ней откуда-то взялись и сила воли, и красноречие; совсем другая девушка, совсем другой человек. – Едва вы увидите Жюли, вам станет ясно, что ревновать не к кому; а не станет – разрешаю утопить меня в ближайшем резервуаре.

Я не поддавался:

– Что вы сказали привратнику?

– У нас имеется чрезвычайный пароль: прекратить эксперимент.

– Эксперимент?

– Да.

– Старик на острове?

– В Бурани. Пароль ему передадут по радио.

Я увидел, как барба Василий запер калитку и отправился через сад к учительскому корпусу. Джун взглянула на него через плечо, потянула меня за руку.

– Пошли.

Ее ласковое упорство сломило мою нерешительность. Я покорно поплелся рядом; ладонь Джун наручником охватывала запястье.

– В чем суть эксперимента?

Сжала пальцы, но отвела не сразу.

– Морис лопнет от огорчения.

– Почему лопнет?

– Ну, ваша подружка сделала то, против чего он всю жизнь искал лекарство.

– Кто он такой?

Чуть помявшись, отважилась на откровенность:

– Почти тот, за кого себя выдавал на одном из этапов. – Ободряюще пожав мою кисть, отняла руку. – Отставной профессор психиатрии, живет во Франции. Еще пару лет назад был светилом сорбоннской медицины. – Посмотрела искоса. – Я не в Кембридже училась. Закончила психфак Лондонского университета. Потом поехала в Париж в аспирантуру, Морис мой научный руководитель. Джо из Америки, тоже его аспирант. С остальными вы скоро познакомитесь… Да, кстати, у вас, конечно, правда к ложь в голове перепутались, но уж будьте добры, не обижайтесь на Джо за его тогдашнее поведение. В жизни он парень душевный я добрый. – Я внимательно посмотрел на нее; Джун явно смутилась, развела руками: чего тут скрывать. – Его обаянию не одна Жюли подвержена.

– Кошмар какой-то.

– Не волнуйтесь. Сейчас поймете. Тут вот в чем дело. Жюли вам правду сказала, она здесь впервые. Точно-точно. Она была почти в том же положении, что и вы.

– Однако понимала, кто есть кто?

– Да, но… в лабиринте ей приходилось блуждать самостоятельно. Мы все через это прошли. Каждый в свой срок. Джо. Я. Остальные. Мы прочувствовали, что это такое. Неприкаянность. Отверженность. Исступление. Но мы знаем и то, что игра стоит свеч.

В вышине вовсю трепетали узкие крылья молний. На востоке – в десяти, в пятнадцати милях от нас – бледно высвечивались и меркли соседние острова. Воздух был напоен свежестью, пронизан заполошными сырыми порывами. Мы быстро шли по деревенским улицам. Где-то хлопнула ставня, но навстречу никто не попадался.

– Какие научные результаты вы собираетесь получить? Она вдруг остановилась, взяла меня за плечо, повернула к себе.

– Начнем с того, Николас, что из всех наших испытуемых вы самый интересный. А во-вторых, ваши тайные соображения, ощущения, догадки… которыми вы даже с Жюли не делились… для нас представляют первостепенную важность. Мы заготовили сотни и сотни вопросов. И если все вам объяснить до того, как мы их зададим, чистота опыта будет нарушена. Пожалуйста, потерпите еще денек-другой.

Я не выдержал ее прямого взгляда.

– Терпенье мое на исходе.

– Я понимаю, вам кажется, что я прошу слишком многого. Но и наградят вас по-царски.

Я не стал соглашаться, но и спорить не стал. Мы пошли дальше. Похоже, она почувствовала во мне внутреннее сопротивление. И через несколько шагов расщедрилась на подачку:

– Так и быть, подскажу вам. Давняя область Морисовых исследований – патология маниакального синдрома. – Сунула руки в карманы. – Но внимание психиатров все чаще и чаще привлекает лицевая сторона монеты – почему нормальные нормальны, почему отличают галлюцинацию и игру воображения от реальности. И в этом ни за что не разберешься, если сообщить нормальному кролику, а в данном случае – аж супернормальному, что все слышимое им во время опыта говорится для того лишь, чтоб его заморочить. – Я не ответил, и она продолжала: – Вы, верно, считаете, что мы вторгаемся в сферы, в которые врачебная этика вторгаться не позволяет. Что ж… мы отдаем себе в этом отчет. И оправдываем себя тем, что рано или поздно наблюдение за нормальными людьми, которые, как вы, попадают к нам в оборот, поможет исцелять людей тяжелобольных. И вы даже не представляете, до чего поможет. Я помедлил с ответом.

– И какую иллюзию вы собирались внушить мне сегодня?

– Что я единственная, на кого вы можете положиться.

– И, торопливо: – Это отчасти верно. Насчет единственной не знаю, а положиться можете.

– На это бы я не купился.

– А от вас и не требовалось. – Снова скользящая улыбка. – Вообразите шахматиста, который не стремится победить, а лишь наблюдает за реакцией партнера на очередной ход.

– Что это за глупости насчет Лилии и Розы?

– Это не имена, а прозвища. В колоде таро есть карта под названием «волхв». Чародей, волшебник. Цветки лилии и розы – его постоянные атрибуты.

Мы миновали гостиницу и очутились на площадке с видом на новую гавань. Грозовые сполохи выхватывали из темноты наглухо задраенные фасады домов, в мертвенном свете казавшиеся картонными… и рассказ Джун похож был на вспышки молний: сцена то высвечивается до дна, то заволакивается мраком былых сомнений. Но буря приближалась, и сияние постепенно торжествовало над тьмой.

– Почему вы раньше Жюли сюда не брали?

– Ее личная жизнь оставляла… впрочем, она, наверно, рассказывала.

– Она-то в Кембридже училась?

– Да. Роман с Эндрю потерпел крах. Она никак не могла оправиться. И я подумала, что поездка сюда пойдет ей на пользу. А Мориса привлекали богатые возможности использования двойняшек. Это вторая причина.

– Мне так и полагалось в нее втюриться?

Замялась.

– На протяжении опыта никому, по существу, ничего не «полагается». Эмоции управляемы, но половое влечение к кому-то внушить человеку нельзя. Как нельзя и вытравить.

– Уткнулась взглядом под ноги, в булыжную мостовую.

Влечение зарождается само по себе, Николас. Его не предусмотришь. Если хотите, белая мышь в чем-то равноправна с исследователем. От ее воли контур лабиринта зависит в не меньшей степени. Пусть ей самой это и невдомек, как вам было невдомек. – Помолчав, весело сообщила: – Открою еще секрет. Жюли не нравился наш воскресный план. С похищением. Честно говоря, мы вовсе не рассчитывали, что она его выполнит. Однако выполнила.

Я немедля припомнил, с каким жаром Жюли отказалась спускаться в то чертово подземное убежище, пока мы не перекусим, да и после еды кобенилась; а я почти насильно заставил ее спуститься.

– Если отвлечься от сценария – вы одобряете выбор сестры?

– Видели б вы предыдущего властелина ее девичьих грез. – И быстро добавила: – Нет, я пережала. Эндрю умный. Все понимает. Но он бисексуал, а все бисексуалы в любви испытывают непреодолимые трудности. Ей нужен человек, который бы… – Прикусила язычок. – Весь мой врачебный опыт подсказывает, что именно такого она в вашем лице и встретила.

Дата добавления: 2015-10-16