Шарль де Секонда Монтескье (Charles de Secondât Montesqieu) 1689-1755

Персидские письма (Lettres Persanes) - Роман (1721)

Действие романа охватывает 1711—1720 гг. Эпистолярная форма произведения и добавочный пикантный материал из жизни персид­ских гаремов, своеобразное построение с экзотическими подробнос­тями, полные яркого остроумия и язвительной иронии описания, меткие характеристики дали возможность автору заинтересовать самую разнообразную публику до придворных кругов включительно. При жизни автора «Персидские письма» выдержали 12 изданий. В романе решаются проблемы государственного устройства, вопросы внутренней и внешней политики, вопросы религии, веротерпимости, ведется решительный и смелый обстрел самодержавного правления и, в частности, бездарного и сумасбродного царствования Людовика XIV. Стрелы попадают и в Ватикан, осмеиваются монахи, министры, все общество в целом.

Узбек и Рика, главные герои, персияне, чья любознательность за­ставила их покинуть родину и отправиться в путешествие, ведут регу­лярную переписку как со своими друзьями, так и между собой. Узбек в одном из писем к другу раскрывает истинную причину свое­го отъезда. Он был в юности представлен ко двору, но это не испор-

[640]

тило его. Разоблачая порок, проповедуя истину и сохраняя искрен­ность, он наживает себе немало врагов и решает оставить двор. Под благовидным предлогом (изучение западных наук) с согласия шаха Узбек покидает отечество. Там, в Испагани, ему принадлежал сераль (дворец) с гаремом, в котором находились самые прекрасные жен-шины Персии.

Друзья начинают свое путешествие с Эрзерума, далее их путь лежит в Токату и Смирну — земли, подвластные туркам. Турецкая империя доживает в ту пору последние годы своего величия. Паши, которые только за деньги получают свои должности, приезжают в провинции и грабят их как завоеванные страны, солдаты подчиняют­ся исключительно их капризам. Города обезлюдели, деревни опусто­шены, земледелие и торговля в полном упадке. В то время как европейские народы совершенствуются с каждым днем, они коснеют в своем первобытном невежестве. На всех обширных просторах стра­ны только Смирну можно рассматривать как город богатый и силь­ный, но его делают таким европейцы. Заключая описание Турции своему другу Рустану, Узбек пишет: «Эта империя, не пройдет и двух веков, станет театром триумфов какого-нибудь завоевателя».

После сорокадневного плавания наши герои попадают в Ливорно, один из цветущих городов Италии. Увиденный впервые христиан­ский город — великое зрелище для магометанина. Разница в стро­ениях, одежде, главных обычаях, даже в малейшей безделице находится что-нибудь необычайное. Женщины пользуются здесь боль­шей свободой: они носят только одну вуаль (персиянки — четыре), в любой день вольны выходить на улицу в сопровождении каких-ни­будь старух, их зятья, дяди, племянники могут смотреть на них, и мужья почти никогда на это не обижаются. Вскоре путешественники устремляются в Париж, столицу европейской империи. Рика после месяца столичной жизни поделится впечатлениями со своим другом Иббеном. Париж, пишет он, так же велик, как Испагань, «дома в нем так высоки, что молено поклясться, что в них живут одни только астрологи». Темп жизни в городе совсем другой; парижане бегут, летят, они упали бы в обморок от медленных повозок Азии, от мер­ного шага верблюдов. Восточный же человек совершенно не приспо­соблен для этой беготни. Французы очень любят театр, комедию — искусства, незнакомые азиатам, так как по природе своей те более серьезны. Эта серьезность жителей Востока происходит оттого, что они мало общаются между собой: они видят друг друга только тогда, когда их к этому вынуждает церемониал, им почти неведома дружба, составляющая здесь усладу жизни; они сидят по домам, так что каж-

[641]

дая семья изолирована. Мужчины в Персии не обладают живостью французов, в них не видно духовной свободы и довольства, которые во Франции свойственны всем сословиям.

Меж тем из гарема Узбека приходят тревожные вести. Одну из жен, Заши, застали наедине с белым евнухом, который тут же, по приказу Узбека, заплатил за вероломство и неверность головою. Белые и черные евнухи (белых евнухов не разрешается допускать в комнаты гарема) — низкие рабы, слепо исполняющие все желания женшин и в то же время заставляющие их беспрекословно повино­ваться законам сераля. Женщины ведут размеренный образ жизни: они не играют в карты, не проводят бессонных ночей, не пьют вина и почти никогда не выходят на воздух, так как сераль не приспособ­лен для удовольствий, в нем все пропитано подчинением и долгом. Узбек, рассказывая об этих обычаях знакомому французу, слышит в ответ, что азиаты принуждены жить с рабами, сердце и ум которых всегда ощущают приниженность их положения. Чего можно ожидать от человека, вся честь которого состоит в том, чтобы сторожить жен другого, и который гордится самой гнусной должностью, какая толь­ко существует у людей. Раб соглашается переносить тиранию более сильного пола, лишь бы иметь возможность доводить до отчаяния более слабый. «Это больше всего отталкивает меня в ваших нравах, освободитесь же, наконец, от предрассудков», — заключает француз. Но Узбек непоколебим и считает традиции священными. Рика, в свою очередь, наблюдая за парижанками, в одном из писем к Иббену рассуждает о женской свободе и склоняется к мысли о том, что власть женщины естественна: это власть красоты, которой ничто не может сопротивляться, и тираническая власть мужчины не во всех странах распространяется на женщин, а власть красоты универсальна. Рика заметит о себе: «Мой ум незаметно теряет то, что еще осталось в нем азиатского, и без усилий приноравливается к европейским нра­вам; я узнал женщин только с тех пор, как я здесь: я в один месяц изучил их больше, чем удалось бы мне в серале в течение тридцати лет». Рика, делясь с Узбеком своими впечатлениями об особенностях французов, отмечает также, что в отличие от их соотечественников, у которых все характеры однообразны, так как они вымучены («совер­шенно не видишь, каковы люди на самом деле, а видишь их только такими, какими их заставляют быть»), во Франции притворство — искусство неизвестное. Все разговаривают, все видятся друг с другом, все слушают друг друга, сердце открыто так же, как и лицо. Игри­вость — одна из черт национального характера

Узбек рассуждает о проблемах государственного устройства, ибо,

[642]

находясь в Европе, он перевидал много разных форм правления, и здесь не так, как в Азии, где политические правила повсюду одни и те же. Размышляя над тем, какое правление наиболее разумно, он приходит к выводу, что совершенным является то, которое достигает своих целей с наименьшими издержками: если при мягком правле­нии народ бывает столь же послушен, как при строгом, то следует предпочесть первое. Более или менее жестокие наказания, налагае­мые государством, не содействуют большему повиновению законам. Последних так же боятся в тех странах, где наказания умеренны, как и в тех, где они тираничны и ужасны. Воображение само собою при­спосабливается к нравам данной страны: восьмидневное тюремное за­ключение или небольшой штраф так же действуют на европейца, воспитанного в стране с мягким правлением, как потеря руки на азиата. Большинство европейских правительств — монархические. Это состояние насильственное, и оно вскорости перерождается либо в деспотию, либо в республику. История и происхождение республик подробно освещены в одном из писем Узбека. Большей части азиатов неведома эта форма правления. Становление республик происходило в Европе, что же касается Азии и Африки, то они всегда были угне­таемы деспотизмом, за исключением нескольких малоазиатских горо­дов и республики Карфагена в Африке. Свобода создана, по-види­мому, для европейских народов, а рабство — для азиатских.

Узбек в одном из своих последних писем не скрывает разочарова­ния от путешествия по Франции. Он увидел народ, великодушный по природе, но постепенно развратившийся. Во всех сердцах зародилась неутолимая жажда богатства и цель разбогатеть путем не честного труда, а разорения государя, государства и сограждан. Духовенство не останавливается перед сделками, разоряющими его доверчивую паст­ву. Итак, мы видим, что, по мере того как затягивается пребывание наших героев в Европе, нравы этой части света начинают им пред­ставляться менее удивительными и странными, а поражаются они этой удивительности и странности в большей или меньшей степени в зависимости от различия их характеров. С другой стороны, по мере того, как затягивается отсутствие Узбека в гареме, усиливается беспо­рядок в азиатском серале.

Узбек крайне обеспокоен происходящим в его дворце, так как на­чальник евнухов докладывает ему о немыслимых творящихся там вещах. Зели, отправляясь в мечеть, сбрасывает покрывало и появляет­ся перед народом. Заши находят в постели с одной из ее рабынь — а это строго запрещено законами. Вечером в саду сераля был обнару­жен юноша, более того, восемь дней жены провели в деревне, на

[643]

одной из самых уединенных дач, вместе с двумя мужчинами. Вскоре Узбек узнает разгадку. Роксана, его любимая жена, пишет предсмерт­ное письмо, в котором признается, что обманула мужа, подкупив ев­нухов, и, насмеявшись над ревностью Узбека, превратила отвра­тительный сераль в место для наслаждений и удовольствия. Ее воз­любленного, единственного человека, привязывавшего Роксану к жизни, не стало, поэтому, приняв яд, она следует за ним. Обращая свои последние в жизни слова к мужу, Роксана признается в своей ненависти к нему. Непокорная, гордая женщина пишет: «Нет, я могла жить в неволе, но всегда была свободна: я заменила твои зако­ны законами природы, и ум мой всегда сохранял независимость». Предсмертное письмо Роксаны Узбеку в Париж завершает повество­вание.

Н. Б. Виноградова

О духе законов (De l'Esprit des lois) - Трактат (1748)

В предисловии автор говорит, что принципы свои он выводит из самой природы вещей. Бесконечное разнообразие законов и нравов обусловлено отнюдь не произволом фантазии: частные случаи подчи­няются общим началам, и история всякого народа вытекает из них как следствие. Бесполезно порицать установления той или иной стра­ны, а предлагать изменения имеют право лишь те лица, которые по­лучили от рождения гениальный дар проникать одним взглядом во всю организацию государства. Главная задача состоит в просвещении, ибо предрассудки, присущие органам управления, были первоначаль­но предрассудками народа. Если бы автору удалось излечить людей от присущих им предрассудков, он почел бы себя счастливейшим из смертных.

Все имеет свои законы: они есть и у божества, и у мира матери­ального, и у существ сверхчеловеческого разума, и у животных, и у человека. Величайшая нелепость — утверждать, будто явления види­мого мира управляются слепой судьбой. Бог относится к миру как создатель и охранитель: он творит по тем же законам, по которым охраняет. Следовательно, дело творения лишь кажется актом произ­вола, ибо оно предполагает ряд правил — столь же неизбежных, как рок атеистов.

[644]

Всем законам предшествуют законы природы, вытекающие из самого устройства человеческого существа. Человек в природном со­стоянии чувствует свою слабость, ибо все приводит его в трепет и об­ращает в бегство — поэтому мир является первым естественным законом. С чувством слабости соединяется ощущение своих нужд — стремление добывать себе пишу является вторым естественным зако­ном. Взаимное влечение, присущее всем животным одной породы, породило третий закон — просьбу, обращенную человеком к челове­ку. Но людей связывают такие нити, каких нет у животных, — вот почему желание жить в обществе составляет четвертый естественный закон.

Как только люди соединяются в общество, они утрачивают созна­ние своей слабости — равенство исчезает, и начинается война. Каж­дое отдельное общество начинает сознавать свою силу — отсюда состояние войны между народами. Законы, определяющие отноше­ния между ними, образуют собой международное право. Отдельные лица в каждом обществе начинают ощущать свою силу — отсюда война между гражданами. Законы, определяющие отношения между ними, образуют собой гражданское право. Кроме международного права, относящегося ко всем обществам, каждое из них в отдельнос­ти регулируется своими законами — в совокупности они образуют политическое состояние государства. Силы отдельных людей не могут соединиться без единства их воли, которое образует гражданское со­стояние общества.

Закон, вообще говоря, есть человеческий разум, поскольку он уп­равляет всеми народами земли, а политические и гражданские зако­ны каждого народа должны быть не более как частными случаями приложения этого разума. Эти законы находятся в столь тесном со­ответствии со свойствами народа, для которого они установлены, что только в чрезвычайно редких случаях законы одного народа могут оказаться пригодными и для другого народа. Законы должны соответ­ствовать природе и принципам установленного правительства; физи­ческим свойствам страны и ее климату — холодному, жаркому или умеренному; качествам почвы; образу жизни ее народов — земле­дельцев, охотников или пастухов; степени свободы, допускаемой уст­ройством государства; религии населения, его склонностям, богатству, численности, торговле, нравам и обычаям. Совокупность всех этих от­ношений можно назвать «духом законов».

Есть три образа правления: республиканский, монархический и деспотический. В республике верховная власть находится в руках или

[645]

всего народа или части его; при монархии управляет один человек, но посредством установленных неизменных законов; деспотия характе­ризуется тем, что все движется волей и произволом одного лица вне всяких законов и правил.

Если в республике верховная власть принадлежит всему народу, то это демократия. Когда верховная власть находится в руках части на­рода, такое правление называется аристократией. В демократии народ в некоторых отношениях является государем, а в некоторых отношениях — подданным. Государем он является только в силу го­лосований, коими изъявляет свою волю. Воля государя есть сам госу­дарь, поэтому законы, определяющие право голосования, являются основными для этого вида правления. В аристократии верховная власть находится в руках группы лиц: эти лица издают законы и за­ставляют исполнять их, а остальной народ является по отношению к ним тем же, чем в монархии подданные по отношению к государю. Худшая из аристократий та, где часть народа, которая повинуется, находится в гражданском рабстве у той, которая повелевает: приме­ром может служить аристократия Польши, где крестьяне — рабы дворянства. Чрезмерная власть, предоставленная в республике одному гражданину, образует монархию и даже больше, чем монархию. В монархии законы охраняют государственное устройство или приспо­сабливаются к нему, поэтому принцип правления сдерживает госуда­ря — в республике гражданин, завладевший чрезвычайной властью, имеет гораздо больше возможностей злоупотреблять ею, так как не встречает противодействия со стороны законов, не предусмотревших этого обстоятельства.

В монархии источником всякой политической и гражданской власти является сам государь, но существуют также посредствующие каналы, по которым движется власть. Уничтожьте в монархии преро­гативы сеньоров, духовенства, дворянства и городов, и очень скоро вы получите в результате государство либо народное, либо деспотическое. В деспотических государствах, где нет основных законов, отсутствуют также и охраняющие их учреждения. Этим объясняется та особенная сила, которую в этих странах обычно приобретает религия: она заме­няет непрерывно действующее охранительное учреждение; иногда же место религии занимают обычаи, которые почитаются вместо зако­нов.

Каждый вид правления имеет свои принципы: для республики нужна добродетель, для монархии — честь, для деспотического пра­вительства — страх. В добродетели оно не нуждается, а честь была

[646]

бы для него опасна. Когда весь народ живет по каким-то принципам, все его составные части, т. е. семейства, живут по тем же принци­пам. Законы воспитания — первые, которые встречает человек в своей жизни. Они различаются в соответствии с видом правления: в монархиях их предметом является честь, в республиках — доброде­тель, в деспотиях — страх. Ни одно правление не нуждается в такой степени в помощи воспитания, как республиканское. Страх в деспо­тических государствах зарождается сам собой под влиянием угроз и наказаний. Честь в монархиях находит себе опору в страстях человека и сама служит им опорой. Но политическая добродетель есть самоот­верженность — вещь всегда очень трудная. Эту добродетель можно определить как любовь к законам и отечеству — любовь, требующую постоянного предпочтения общественного блага личному, лежит в ос­новании всех частных добродетелей. Особенную силу эта любовь по­лучает в демократиях, ибо только там управление государством вверяется каждому гражданину.

В республике добродетель есть очень простая вещь: это любовь к республике, это чувство, а не ряд сведений. Оно столь же доступно последнему человеку в государстве, как и тому, кто занимает в нем первое место. Любовь к республике в демократии есть любовь к де­мократии, а любовь к демократии есть любовь к равенству. Законы такого государства должны всячески поддерживать общее стремление к равенству. В монархиях и в государствах деспотических никто не стремится к равенству: даже мысль об этом никому не приходит в голову, ибо каждый там стремится к возвышению. Люди самого низ­кого положения желают выйти из него лишь для того, чтобы господ­ствовать над другими людьми. Поскольку принципом монархического правления является честь, законы должны поддерживать знать, кото­рая есть, так сказать, и создатель и создание этой чести. При деспо­тическом правлении не нужно иметь много законов: все держится на двух-трех идеях, а новых и не требуется. Когда Карл XII, будучи в Бендерах, встретил некоторое противодействие своей воле со стороны сената Швеции, он написал сенаторам, что пришлет командовать ими свой сапог. Этот сапог командовал бы не хуже деспотического государя.

Разложение каждого правления почти всегда начинается с разло­жения принципов. Принцип демократии разлагается не только тогда, когда утрачивается дух равенства, но также и тогда, когда дух равен­ства доводится до крайности и каждый хочет быть равным тем, кого он избрал в правители. В таком случае народ отказывается признать

[647]

им же самим назначенные власти и хочет все делать сам: совещаться вместо сената, управлять вместо чиновников и судить вместо судей. Тогда в республике уже нет места для добродетели. Народ хочет ис­полнять обязанности правителей, значит, правителей уже не уважа­ют. Аристократия терпит ущерб, когда власть знати становится произвольной: при этом уже не может быть добродетели ни у тех, которые управляют, ни у тех, которыми управляют. Монархии поги­бают, когда мало-помалу отменяются прерогативы сословий и приви­легии городов. В первом случае идут к деспотизму всех; во втором — к деспотизму одного. Принцип монархии разлагается также, когда высшие должности в государстве становятся последними ступенями рабства, когда сановников лишают уважения народа и обращают их в жалкое орудие произвола. Принцип деспотического государства не­прерывно разлагается, потому что он порочен по самой своей приро­де. Если принципы правления разложились, самые лучшие законы становятся дурными и обращаются против государства; когда прин­ципы здравы, даже дурные законы производят такие же последствия, как и хорошие, — сила принципа все себе покоряет.

Республика по природе своей требует небольшой территории, иначе она не удержится. В большой республике будет и больше бо­гатства, а следовательно, и неумеренные желания. Монархическое го­сударство должно быть средней величины: если бы оно было мало, то сформировалось бы как республика; а если бы было слишком обшир­но, то первые лица государства, сильные по самому своему положе­нию, находясь вдали от государя и имея собственный двор, могли бы перестать ему повиноваться — их не устрашила бы угроза слишком отдаленной и замедленной кары. Обширные размеры империи — предпосылка для деспотического правления. Надо, чтобы отдален­ность мест, куда рассылаются приказания правителя, уравновешива­лась быстротой их исполнения; чтобы преградой, сдерживающей небрежность со стороны начальников отдаленных областей, служил страх; чтобы олицетворением закона был один человек.

Небольшие республики погибают от внешнего врага, а боль­шие — от внутренней язвы. Республики охраняют себя, соединяясь друг с другом, а деспотические государства ради той же цели отделя­ются и, можно сказать, изолируются друг от друга. Жертвуя частью своей страны, они опустошают окраины и обращают их в пустыню, вследствие чего ядро государства становится недоступным. Монархия никогда не разрушает сама себя, однако государство средних разме­ров может подвергнуться нашествию — поэтому у монархии есть

[648]

крепости для защиты границ и армии для защиты этих крепостей. Малейший клочок земли обороняется там с большим искусством, упорством и мужеством. Деспотические государства совершают друг против друга нашествия — войны ведутся только между монар­хиями.

В каждом государстве есть три рода власти: власть законодатель­ная, власть исполнительная, ведающая вопросами международного права, и власть исполнительная, ведающая вопросами права граждан­ского. Последнюю власть можно назвать судебной, а вторую — про­сто исполнительной властью государства. Если власть законодательная и исполнительная будут соединены в одном лице или учреждении, то свободы не будет, так как можно опасаться, что этот монарх или этот сенат станут создавать тиранические законы для того, чтобы так же тиранически применять их. Не будет свободы и в том случае, если судебная власть не отделена от законодательной и исполнительной. Если она соединена с законодательной властью, то жизнь и свобода гражданина окажутся во власти произвола, ибо судья будет законода­телем. Если судебная власть соединена с исполнительной, то судья по­лучает возможность стать угнетателем. Государи, стремившиеся к деспотизму, всегда начинали с того, что объединяли в своем лице все отдельные власти. У турок, где эти три власти соединены в лице сул­тана, царствует ужасающий деспотизм. Зато англичанам удалось по­средством законов установить прекрасную систему равновесия властей.

Политическое рабство зависит от природы климата. Чрезмерная жара подрывает силы и бодрость людей, а холодный климат придает уму и телу известную силу, которая делает людей способными к действиям продолжительным, трудным, великим и отважным. Это раз­личие можно наблюдать не только при сравнении одного народа с другим, но и при сравнении различных областей одной и той же страны: народы Северного Китая мужественнее, чем народы Южного Китая; народы Южной Кореи уступают в этом отношении народам Северной Кореи. Не следует удивляться, что малодушие народов жар­кого климата почти всегда приводило их к рабству, тогда как мужест­во народов холодного климата сохраняло за ними свободу. Нужно добавить, что островитяне более склонны к свободе, чем жители кон­тинента. Острова бывают обычно небольших размеров, и там труднее употреблять одну часть населения для угнетения другой. От больших империй они отделены морем, которое преграждает путь завоевате­лям и мешает оказать поддержку тираническому правлению, поэтому островитянам легче сохранить свои законы.

[649]

Большое влияние на законы оказывает торговля, ибо она исцеляет людей от тягостных предрассудков. Можно считать почти общим правилом, что везде, где нравы кротки, там есть и торговля, и везде, где есть торговля, там и нравы кротки. Благодаря торговле все наро­ды узнали нравы других народов и смогли сравнить их. Это привело к благотворным последствиям. Но дух торговли, соединяя народы, не соединяет частных лиц. В странах, где людей воодушевляет только дух торговли, все их дела и даже моральные добродетели становятся предметом торга. Вместе с тем дух торговли порождает в людях чув­ство строгой справедливости: это чувство противоположно, с одной стороны, стремлению к грабежам, а с другой — тем моральным добродетелям, которые побуждают нас не только преследовать неук­лонно собственные выгоды, но и поступаться ими ради других людей. Можно сказать, что законы торговли совершенствуют нравы по той же причине, по которой они их губят. Торговля развращает чистые нравы — об этом говорил еще Платон. Одновременно она шлифует и смягчает варварские нравы, ибо совершенное отсутствие торговли приводит к грабежам. Некоторые народы жертвуют торговыми инте­ресами ради политических. Англия всегда жертвовала политическими интересами ради интересов своей торговли. Этот народ лучше всех других народов мира сумел воспользоваться тремя элементами, имею­щими великое значение: религией, торговлей и свободой. Московия хотела бы отказаться от своего деспотизма — и не может. Торговля, чтобы сделаться прочной, требует вексельных операций, но вексель­ные операции находятся в противоречии со всеми законами этой страны. Подданные империи, подобно рабам, не имеют права без специального разрешения ни выехать за границу, ни переслать туда свое имущество — следовательно, вексельный курс, дающий возмож­ность переводить деньги из одной страны в другую, противоречит за­конам Московии, а торговля по природе своей противоречит таким ограничениям.

На законы страны сильнейшее влияние оказывает религия. Даже между ложными религиями можно найти такие, которые наиболее соответствуют целям общественного блага — они хоть и не ведут че­ловека к загробному блаженству, однако могут немало способствовать его земному счастью. Если сравнить один только характер христиан­ской и магометанской религии, следует безоговорочно принять пер­вую и отвергнуть вторую, потому что гораздо очевиднее, что религия должна смягчать нравы людей, чем то, какая из них является истин­ной. Магометанские государи беспрестанно сеют вокруг себя смерть

[650]

и сами погибают насильственной смертью. Горе человечеству, когда религия дана завоевателем. Магометанская религия продолжает вну­шать людям тот же дух истребления, который ее создал. Напротив, христианской религии чужд чистый деспотизм: благодаря столь на­стойчиво предписываемой евангелием кротости она противится неук­ротимому гневу, побуждающему государя к самоуправству и жестокости. Только христианская религия помешала деспотизму ут­вердиться в Эфиопии, несмотря на обширность этой империи и ее дурной климат — таким образом внутри Африки водворились нравы и законы Европы. Когда два века назад христианскую религию по­стигло злополучное разделение, северные народы приняли протес­тантство, южные же остались католиками. Причина этому та, что у северных народов существует и всегда будет существовать дух незави­симости и свободы, поэтому религия без видимого главы более соот­ветствует духу независимости этого климата, чем та, которая имеет подобного главу.

Свобода человека заключается главным образом в том, чтобы его не принуждали совершать действия, которые закон ему не предписы­вает. Начала государственного права требуют, чтобы всякий человек подчинялся уголовному и гражданскому праву той страны, в которой он находится. Эти начала были жестоко нарушены испанцами в Перу: инку Атауальпа можно было судить лишь на основании между­народного права, а они судили его на основании государственного и гражданского права. Но верхом их безрассудства было то, что они осудили его на основании государственных и гражданских законов своей страны.

Дух умеренности должен быть духом законодателя, ибо полити­ческое благо, как и благо нравственное, всегда находится между двумя пределами. Например, для свободы необходимы судебные фор­мальности, но число их может быть столь велико, что они станут пре­пятствовать целям тех самых законов, которые их установили: при этом граждане потеряют свободу и безопасность, обвинитель не будет иметь возможности доказать обвинение, а обвиняемый — оправдать­ся. При составлении законов должно соблюдать известные правила. Слог их должен быть сжатым. Законы двенадцати таблиц служили образцом точности — дети заучивали их на память. Новеллы же Юс­тиниана были столь многословны, что их пришлось сократить. Слог законов должен быть простым и не допускать различных толкований. Закон Гонория наказывал смертью того, кто покупал вольноотпущен­ника, как раба, или же причинял ему беспокойство. Не следовало

[651]

употреблять столь неопределенное выражение. Понятие причиняемо­го человеку беспокойства всецело зависит от степени его впечатли­тельности. Законы не должны вдаваться в тонкости: они предназначены для людей посредственных и содержат в себе не ис­кусство логики, а здравые понятия простого отца семейства. Когда закон не нуждается в исключениях, ограничениях и видоизменениях, то лучше всего обходиться без них, поскольку такие подробности вле­кут за собой новые подробности. Ни в коем случае нельзя давать за­конам форму, которая противна природе вещей: так, в проскрипции принца Оранского Филипп II обещал пять тысяч экю и дворянство тому, кто совершит убийство — этот король одновременно попрал понятия чести, нравственности и религии. Наконец, законам должна быть присуща известная чистота. Предназначенные для наказания людской злобы, они должны сами обладать совершенной непороч­ностью.

Е. Д. Мурашкинцева

---

Дата добавления: 2015-10-16