Джексон восставший

Когда он проснулся, на тумбочке стоял завтрак, на вид несъедобный. Ему снилась Луиза, — по крайней мере, это походило на сон. Или она здесь была? Кто-то его навестил, но Джексон не знал кто. Не девочка — девочка была здесь всякий раз, когда он открывал глаза, — сидела у постели, глядела на него.

Во сне он раскрыл сердце и впустил Луизу. От этого сна ему не по себе. Тессы в мире снов не было, будто и в жизни его она не появлялась. Железнодорожная катастрофа разломила его мир — землю сотрясло, побежала трещина, и теперь между ним и его жизнью с Тессой — невозможная пропасть. Новая жена, новые времена. Он сделал Тессе предложение в тот день, когда Луиза написала, что выходит замуж, и ему в голову не приходило, что между этими событиями есть связь. Правда, он всегда неважно анатомировал собственное поведение. (А вот женщины видели его насквозь.)

Может, Тесса дозванивается ему? Беспокоится? Вообще она спокойная. Это Джексон вечно дергается.

Конечно, Тесса не садилась на поезд в Норталлертоне. Она в Америке, в Вашингтоне, на какой-то конференции. «Вернусь в понедельник», — сказала она, собираясь уезжать. «Я тебя встречу», — ответил Джексон. Он и сейчас видел, как утром в среду (или когда? его отношения со временем расстроились окончательно) они стояли в шкафу, который она называла кухней, в крошечной квартирке в Ковент-Гардене (ее квартирке, куда он переехал). Она пила чай, он пил кофе. Он недавно купил кофемашину, большое и блестящее красное чудовище, которое, судя по виду, могло бы обеспечить электричеством небольшую фабрику периода промышленной революции. Кофе — единственное, что Тессе не удавалось.

— Господи боже, я живу в Ковент-Гардене, — смеялась она. — Тут куда ни плюнь кто-нибудь пытается чашку кофе тебе всучить.

Кофемашина заняла полкухни.

— Прости, — сказал Джексон, когда ее установил. — Не сообразил, что она такая огромная. — Имея в виду, что не догадывался, как мала кухня.

Они говорили о том, чтобы переехать куда-нибудь, где места побольше, а пейзаж вокруг не такой городской, и поглядывали на Чилтернские холмы. Джексон от себя такого не ожидал — и тем не менее планировал поселиться в ближних графствах и ездить в Лондон оттуда. Вот что делает любовь хорошей женщины — выворачивает тебя наизнанку, и ты становишься другим, которого еле узнаешь, словно всю дорогу был двусторонним, только не догадывался. Чилтернские холмы оказались роскошны, даже твердь Джексоновой северной души слегка подтаяла при виде этих зеленых перекатистых просторов. «Край Э. М. Форстера»,[121]— сказала Тесса. Начитанна она невероятно — таковы преимущества дорогого и всестороннего образования («Школа Святого Павла для девочек, потом Кибл-колледж»). Может, Джексону еще не поздно начать читать романы?

Женщина из полиции, вовсе не мутная.

— У вас есть телефон жены? — Она сочувственно ему улыбнулась. — Вы его помните?

— Нет, — сказал он.

В голове ответ был длиннее — про то, что не надо звонить Тессе, не надо ее пугать, выдергивать из Штатов раньше времени, нет нужды, он же больше не мертвый, но Джексон справился только со словом «нет».

Это не значит, что он не хочет ее видеть. Он попробовал представить ее лицо, но получилось только размытое пятно в форме Тессы. Он попытался сосредоточиться на последней их встрече в кухне, где Тесса допила чашку, сполоснула, поставила в сушилку (она очень аккуратная, все доводит до конца). Ее волосы забраны наверх, ни макияжа, ни украшений, только часы («туристический режим»), черные брюки, бежевый свитер. Когда Джексон ее обнял, свитер на ощупь оказался очень мягкий. Свитер Джексон помнил лучше, чем Тессу.

Потом она его поцеловала и сказала: «Мне пора в аэропорт. Ты уж, пожалуйста, скучай». Он хотел подвезти ее до Хитроу, но она отказалась: «Да ерунда, на подземке до Паддингтона, а потом на экспресс до Хитроу». Он не хотел, чтоб она ехала подземкой, он вообще не хотел, чтобы люди там ездили. Пожары, несчастные случаи, смертники, полицейские снайперы и психи, которые столкнут тебя под поезд, внезапно пихнув в спину; метро — плодородная почва для катастроф. Он раньше об этом не задумывался, за плечами пара войн и целая жизнь страшных событий, но где-то посреди одинокого шоссе он миновал точку равновесия — прожито больше, чем осталось, — и вдруг стал бояться случайных ужасов мира. А железнодорожная катастрофа — совершенное подтверждение его правоты.

— Вы обязательно скоро вспомните, — сказала женщина из полиции. — Вам, наверное, лучше не волноваться — быстрее выздоровеете.

— Я когда-то был полицейским, — сказал Джексон.

Он считал необходимым сообщать об этом всякий раз, когда упирался в очередной тупик экзистенциального лабиринта. Может, личность его и под вопросом, но в том, что он когда-то был полицейским, Джексон уверен.

Маловероятно, что вести о катастрофе доберутся до Тессы в Вашингтоне, — чтобы событие в Европе просочилось в американское сознание, должно произойти нечто взаправду серьезное. В худшем случае она послала ему SMS и недоумевает, почему он не ответил, но она не станет тотчас делать вывод, что он вляпался в неприятности, — в отличие от его первой жены Джози. Его первой жены — ты подумай, как странно звучит. Тем более, замужем за Джексоном, она считала, что это забавно — представляться таким образом. Привет, я первая жена Джексона.

Конечно, Тесса и не догадывается, что он был в поезде, не догадывается, что его нет в Лондоне, потому что он не докладывал, не сказал: «Между прочим, ты поедешь в аэропорт, а я смотаюсь на север повидать сына». А не сказал он потому, что вообще не говорил ей про Натана. Многовато грехов и недомолвок в таком свежем браке, где секретов вообще быть не должно. И понятно, даже если б она знала, что он в поезде до Кингз-Кросс, это было бы не важно: его не было в этом поезде. Вы едете не туда. Башка трещит. Если слишком много думать, Джексон станет очень скучным.

Со дня знакомства они почти не расставались. Само собой, она каждый день ходила на работу, но в обеденный перерыв они часто встречались в Британском музее. После иногда бродили по залам, и Тесса рассказывала ему о выставках. Она была куратором: «В основном Ассирия», — сказала она при знакомстве. «Ну, для меня-то это все китайская грамота», — вяло пошутил Джексон. Словно волк на овец устремился Ассур. [122]Даже ее экскурсии по ассирийскому куску экспозиции Джексона особо не просветили. Наверняка есть слово получше, чем «кусок». «Отдел», наверное? «Ассирийский отдел» — нет, плохо, звучит как бюрократическая ниша в аду.

Невзирая на тщательно сформулированные разъяснения Тессы, про Ассирию он по-прежнему толком не понимал — ни «где», ни «что», ни «когда». Вроде бы она как-то связана с Вавилоном. При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе. Не песня «Бонн М»,[123]а 136-й псалом. Мы вспоминали Сион, вспоминали песнь нашу, ибо как нам петь песнь Господню на земле чужой? Песнь изгнания. Но ведь все мы в изгнании? В сердцах своих? Слезливость одолела? Похоже на то.

Трудно было усваивать новую информацию, потому что мозг замусоривали горы старой и бесполезной. И вот ведь странно: единственное, что осталось со школы, — стихи, хотя тогда он в них, пожалуй, почти и не вникал. Вдоль Ла-Манша, буйным мартом, тащит груз британец валкий, залепивший грязной солью и трубу свою, и тросы. [124]

Он хранил ее фотографию в бумажнике вместе с фотографией Марли, но бумажник пока не нашелся. Джексону хватило бы одной черты — карих глаз с длинными ресницами, красивого прямого носа, изящного уха, — однако нормальный портрет не складывался. Получался Пикассо, а не Вермеер. Надо было изучать Тессу пристальнее, чаще фотографировать, но она стеснялась и, едва замечала объектив, заслоняла лицо рукой и смеялась: «Нет-нет-нет! Я ужасно выгляжу». Она никогда не выглядела ужасно — даже поутру, только проснувшись, она казалась совершенством. Трудно поверить, что из всех мужчин на земле она выбрала его. («Очень трудно», — соглашалась Джози.)

Объективный, искушенный голос говорил Джексону, что его облапошила любовь, еще не закончились пьянящие весенние деньки отношений, когда в саду сплошные розы и цветенье. Любовь, как роза, окровавлена. Нет, не то. Красная. Любовь как роза, роза красная. [125]

— Зелен ты еще, — сказала Джулия. — И суждения твои зелены.

— И что же сей идеал между женщин в тебе нашла? — спросила Джози. — Ну, кроме денег.

— Так сколько же ей лет? — спросила Джулия в нарочитом ужасе.

— Тридцать четыре, — здраво ответил Джексон.

— Да ты ее из колыбели умыкнул, — сказала Джози.

— Фигня на постном масле, — ответил Джексон.

— Ты в курсе, что влюбленность — форма безумия, да? — спросила Амелия. («Значит, у нас, вероятно, folie à deux»,[126]— расхохоталась Тесса, когда он ей рассказал.)

Амелия некогда (страшно вспомнить) была влюблена в Джексона. Надо позвонить Джулии, узнать, как прошла у Амелии операция. А вдруг она умерла? Джулия будет безутешна. У кровати стоял телефон, но для звонков нужна кредитка, а кредитка в бумажнике. Если у него бумажник Эндрю Декера, значит, у Эндрю Декера — бумажник Джексона? Бумажник Эндрю Декера был почти пуст — старые водительские права, десятифунтовая банкнота. Путешествует налегке. Может, он тоже где-то в больнице?

Фотография в бумажнике — единственный портрет Тессы, что у него был; снят на Джексонову камеру одним из случайных свидетелей их поспешной свадьбы, и хотя условия благоприятствовали, она все равно пыталась отвернуться от объектива. А теперь и этого снимка нет. Ни бумажника, ни «Блэкберри», ни денег, ни одежды. Рожден нагим, возрожден нагим.

— Мы же почти друг друга не знаем, — сказала она, когда он сделал предложение.

— Ну а брак на что? — спросил Джексон, хотя его брачный опыт скорее доказывал обратное: чем дольше они с Джози были женаты, тем меньше понимали друг друга.

Тесса не взяла его фамилию — не «видела себя» миссис Броуди, сказала она. Джози, выйдя за него, фамилию тоже не сменила. Последняя известная Джексону «миссис Броуди» — его мать. Сестра Джексона, девица во всех смыслах старомодная, говорила ему, как ей не терпится выйти замуж, выкинуть девичью фамилию и «стать миссис Кто-Нибудь-Другой». Вот кем она была — барышней, девицей, «хранила себя для мистера Идеального». Вокруг вечно увивались мальчики, но к тому дню, когда ее изнасиловали и убили, постоянного парня еще не завелось. У нее в комнате был ящик, ее маленький сундучок, где аккуратно лежали кухонные полотенца, расшитые салфетки и столовые приборы из нержавейки — она копила вещи, добавляла по одной в месяц. Ради будущей жизни, которой не было. Все это так далеко теперь — не только Нив, вообще девушки, что копят вышитые салфетки и нержавеющие приборы. Где-то они теперь?

Люди обычно таскают по жизни пару фотоальбомов, но в квартирке Тессы в Ковент-Гардене он не нашел ни одного ее портрета. Ее родители погибли в автокатастрофе, но в квартире — ни единого признака того, что они хотя бы существовали. Никаких памяток из детства, вообще никаких сувениров из прошлого.

— В прошлом я живу на работе, — говорила она. — А моя жизнь пусть будет в настоящем. К тому же Рёскин[127]говорит, что всякий прирост имущества обременяет нас усталостью, и он прав.

Красилась она по-спартански, что было приятно, особенно после Джулии, склонной к рококо, — на эту тему она однажды прочла Джексону занимательную лекцию, в которой неким образом фигурировал секс (Джулия; типично). Джулия была гораздо образованнее, чем позволяла тебе думать. Тессу бы она ошеломила, будь они знакомы. А так Тесса относилась к ней равнодушно — «твоя бывшая», ни интереса, ни ревности (а если б она знала про ребенка?). Было в Тессе что-то нейтральное — это освежало. Подумать только: он считает, что «нейтральная» — привлекательное описание женщины. Вот тебе и на.

Они знакомы четыре месяца, из них женаты два. Джексон был помолвлен с Джози два года с лишним — его опыт не доказывает, что долгое ухаживание — залог долгого брака. («Я считаю, мы были женаты достаточно», — сказала Джози.) Однако внезапная, импульсивная женитьба на Тессе очень для него нехарактерна.

— Вот и нет, — сказала Джози, — ты всегда был женолюб из женолюбов.

— Вот и нет, — сказала Джулия, — ты только и мечтал на мне жениться, и представь, какое вышло бы стихийное бедствие.

Распутен я и похотлив — не в силах жить без жены. Он не был ни распутен, ни похотлив (во всяком случае, предпочитал так думать), но брак всегда представлялся ему идеальным состоянием. Эдемом, потерянным раем.

— Ты, вообще-то, в браке не очень хорош, — сказала Джози. — Ты только думаешь, будто хорош.

— Ты волк-одиночка, Джексон, — сказала Джулия. — Просто не можешь это признать.

Джози и Джулия неуютно сосуществовали у него в голове, сливаясь в голос его совести, — ангелы-близнецы, летописцы его поступков.

— Спешил жениться… — сказал голос Джози.

— …кайся весь свой век,[128]— закончила Джулия.

— Какой сегодня день? — спросил он женщину из полиции.

— Пятница.

Тесса прилетает в понедельник спозаранку. Он уже вернется домой — может, даже раньше. Встретит ее, как обещал. Мужчине полезно иметь цель, полезно понимать, куда он идет. Джексон шел домой.

Они познакомились на вечеринке. Джексон не ходок на вечеринки. Маловероятнейший шанс, скопление планет, рябь времени.

Он столкнулся с прежним командиром из военной полиции — на Риджент-стрит, как ни странно, тоже из тех endroits,[129]где Джексона встретишь нечасто. Когда он переходил Риджент-стрит, Судьба дала ему по лбу, но в кои-то веки — по-доброму.

Его прежний босс был довольно жуликоватый мужик по имени Берни — Джексон не видел его двадцать с лишним лет. Ничего общего, помимо работы, у них не было, но они ладили, и Джексон сам удивился, как рад этой нежданной встрече, поэтому когда Берни сказал: «Слушай, у меня дома на следующей неделе кой-какой народ выпивает, все очень неформально, может, тоже подвалишь?» — Джексон сначала поддался, а уж потом стал отнекиваться. Берни, впрочем, на полную катушку врубил обаяние, которое в итоге оказалось неодолимым, — точнее говоря, стало проще ответить «да», чем твердить «нет». Потом-то Джексон сообразил: не в том дело, что он обрадовался Берни, а в том, что ему вдруг напомнили о потерянной жизни — два старых солдата вспоминают минувшие дни.

Удивился он дважды. Во-первых, квартира Берни в Баттерси оказалась вся плюшевая и набита вещами — мебелью, безделушками, картинами, — в которых даже Джексон опознал «хорошие». Берни при встрече обмолвился, что он теперь «по безопасности» (ну а как же?), но Джексон и не подозревал, что безопасность так хорошо оплачивается. О своей шальной удаче Джексон не упомянул.

Вторым сюрпризом стали гости Берни. «Кой-какой народ» обернулся «знаменитым суаре у Берни», как сказал один из гостей. Прежде ни на каких «суаре» Джексон совершенно точно не бывал.

Квартиру заполнили приодетые лондонцы — мужчины в модных очках и женщины в уродливых и ужасно неудобных на вид туфлях. Джексон от природы не доверял хорошо одетым мужчинам — у настоящих мужчин (то есть северян) нет времени и желания скупать дизайнерские шмотки, — и считал, что женщине не следует надевать туфли, в которых нельзя побежать, если потребуется. (Пару лет назад он видел, как девушка скинула туфли и помчалась, но она была русская и чокнутая, хотя пугающе красивая. Он вспоминал ее до сих пор.) Женщины на «суаре» у Берни вряд ли готовы будут выбросить свои «маноло» и «джимми-чу», чтобы по-быстрому дать деру. Да, он знал имена обувных дизайнеров, и нет, настоящим мужчинам с севера их знать не полагается, но прошлым летом он застрял в тулузском аэропорту с Марли, и та безжалостно наставляла его по журналам «Хит» и «ОК!».

Берни многоречиво приветствовал его в дверях и ввел в толпу, уже слегка накаленную. Откуда Берни знал всех этих людей — загадка. Они не походили на естественное окружение пятидесятилетнего бывшего военного полицейского.

— Коктейль? — предложил Берни, и Джексон сказал:

— Это против моей религии, а пиво есть? — И Берни засмеялся и ткнул его кулаком в плечо:

— Ты совсем не изменился, старина.

Джексон полагал, что старина еще как изменился, несколько кож сбросил с тех пор, как видел Берни в последний раз (и обзавелся несколькими новыми), но уточнять не стал.

На вечеринках от Джексона проку мало. Светские беседы ему не даются. Привет, меня зовут Джексон Броуди, я когда-то был полицейским. Может, его прошлые жизни и виноваты — сначала солдат, потом полицейский, ни то ни другое не располагает к легковесной болтовне. Гости у Берни на вечеринке (извиняюсь, суаре) казались какими-то пустотелыми, словно их наняли на вечер играть вивёров. В итоге Джексон ошивался на окраине собрания, точно опоздавший к водопою, и размышлял, сколько еще терпеть, прежде чем можно будет сердито изложить свои отговорки и слинять.

И тут Тесса толкнула его под локоть и прошептала ему в ухо:

— Отвратительно, правда?

Джексон не без удовольствия отметил, что она не только в простом льняном платье, которое смотрелось еще привлекательнее в сравнении со странными облачениями некоторых дам, но и в босоножках на низком каблуке — в них запросто можно бегать. Она не побежала — осталась подле него.

— Вы будете мне тихой гаванью, — сказала она.

Пять минут поговорив — неловко, поскольку в комнате стоял гвалт, — он храбро предложил:

— Не желаете отсюда уйти? — А она сказала:

— Ни о чем больше и не мечтаю. — И они пошли в паб за рекой в Челси, Джексон обычно в такие не ходит, но все равно в тысячу раз лучше, чем у Берни.

Проболтали до закрытия, учтиво распили бутылку каберне совиньон, а потом он проводил ее до квартиры («меньше почтовой марки») в Ковент-Гардене. На последнем отрезке пути взял ее за руку («Застенчивым мальчикам достается шиш», — всплыли в голове слова его Лотарио, давным-давно умершего братца), а у двери крепко, но благопристойно поцеловал ее в щеку и был вознагражден:

— Может, встретимся опять? Например, завтра?

Он бы ни за что не сочинил женщины лучше. Жизнерадостная и милая оптимистка. Забавная, временами даже комичная, и гораздо умнее его, но, в отличие от предыдущих его женщин, не считает необходимым то и дело ему об этом напоминать. Грациозна («в юности перезанималась балетом») и сильна («теннис, то же самое»), любит детей и животных, но в чрезмерной сентиментальности не замечена. У нее есть любимая работа, которая не пожирает ее целиком. На пятнадцать лет моложе Джексона («Повезло тебе, собака», — сказал Берни потом, когда они с Джексоном «наверстывали»), сияние ее молодого воодушевления еще не погасло и, похоже, не погаснет никогда. У нее длинные русые волосы с густой челкой — она похожа на актрису или модель шестидесятых (такой женский образ Джексон и предпочитал). За ней не требовалось приглядывать, но, когда он приглядывал, она была благодарна. Она водила машину, готовила, даже шила, справлялась с простыми домашними поломками, экономила поразительно, но умела быть щедрой (чему свидетельство — «Брайтлинг», ее свадебный подарок) и знала по меньшей мере две сексуальные позиции, которые Джексон раньше не пробовал (и не подозревал об их существовании, но об этом он умолчал). Короче говоря, такой Господь и замыслил женщину.

Откуда она знает Берни?

— Знакомый знакомого знакомого, — невнятно ответила она. — Я, вообще-то, на вечеринки не хожу. В итоге вечно стою в углу и прикидываюсь торшером. Мне не даются светские беседы. Я до одиннадцати лет училась у монахинь — там рано обучаешься молчать.

Нив тоже была монастырской девочкой. В тринадцать объявила, что хочет уйти в монастырь. Их мать, хоть и была вдохновенной ирландской католичкой, пришла в ужас. Она предвкушала времена, когда замужняя Нив станет заскакивать в дом, а за нею будет семенить целый выводок внуков. Ко всеобщему облегчению, желание Нив стать невестой Христа прожило недолго. Джексону было всего шесть, но даже тогда он понимал, что монахини живут как в тюрьме, отрезанные от родных, и мысль о том, что Нив, в которой жизни через край, окажется навеки от него отрезана, была ему невыносима.

А затем, понятно, ее отрезало навеки.

Боли в голове множились, громоздились друг на друга.

Когда он снова проснулся, девочка опять сидела у постели и хлопала глазами, как совенок. Несла при этом ахинею:

— Доктор Фостер отправился в Глостер, в дороге под ливень попал.[130]

Снаружи, в большой палате, детские голоса весьма погано распевали рождественские гимны. Джексон только сейчас заметил, что в его палате для проформы повисли кричащие украшения. А он и забыл про Рождество. Может, концерт подстроила девчонка? На вид ровесница Марли, смотрит так пристально, будто ждет, что он чудо сотворит.

— Говорят, вы были солдатом, — сказала она.

— Давно.

— Медсестра сказала. Поэтому они узнали вашу группу крови.

— Ну да. — Он еще хрипел. Бледная копия себя, несовершенный клон, вроде все на месте, но работает плохо.

— У меня отец был солдатом.

Он с трудом сел, а она помогла ему с подушками.

— Да? В каком полку? — спросил он, неожиданно ступив в привычную и комфортную зону беседы.

— В Королевском шотландском.

— А вчера ты тут была? — спросил он. — В предыдущий день, — уточнил он.

Он гордился собой: он снова приспосабливается ко времени. Вчера, сегодня, завтра, так оно и идет, день за днем. Завтра, после завтра, а затем опять завтра. [131]Джулия играла в «Макбете» в Бирмингемском репертуарном — чокнутую, одуревшую от крови леди Макбет. «Опять волосами играет», — фыркала Амелия, сидя рядом с ним в зале. Джексон счел, что Джулия хороша, — ну, лучше, чем он ожидал.

— Нет, — сказала девочка. — Я вас только что отыскала.

Наверное, доброволица, как посетители в тюрьме, которые навещают тех, кого некому больше навещать. (Видимо, навещать Джексона больше некому.) Может, ее армейские прислали — гуманитарная помощь.

— Вы бы истекли кровью до смерти, — сказала она.

Ее живо интересовала его кровь. В венах его текла кровь незнакомцев — это что-нибудь значит? У него больше нет иммунитета против кори? И есть предрасположенность к чему-нибудь еще? (К тому, что в крови.) В нем теперь чужие ДНК? С этим переливанием — сплошные вопросы. А девочка, — может, она тоже была донором? Да нет, слишком молода.

— Обескровлен, — произнесла она очень старательно.

— Ну да.

— Обескровлен, — повторила она. — Сангрия — от того же латинского корня, что «кровь». Кроваво-красное вино. Винно-чермное море.[132]

— Я тебя знаю? — спросил Джексон.

Ему вдруг пришло в голову, что, может, она тоже выжила в катастрофе. У нее ужасный синяк на лбу.

— Да не то чтобы. — (Яснее не стало.) — Вы будете тост? — спросила она, разглядывая неаппетитную еду, так и оставшуюся перед Джексоном.

— Объедайся, — сказал он, подталкивая к ней поднос. — Мы раньше встречались? — не отступал он.

— В некотором роде, — сказала она, запихав тост в рот.

Головная боль, блаженно отступившая, когда он проснулся, запульсировала снова.

— Вы меня не помните, да? — спросила девочка.

— Прости, не помню. Я сейчас много чего не помню. Ты расскажешь или мне гадать? У меня сил маловато гадать.

— Вы бы и не угадали. Так и гадали бы до скончания веков. — Эта мысль ее, очевидно, порадовала. Она пожевала тост, тем самым выдержав драматическую паузу, и сказала: — Я вам жизнь спасла.

Я вам жизнь спасла. Что это значит? Он не понял.

— Как?

— Сделала искусственное дыхание, артерию прижала. Где поезд перевернулся. Под насыпью.

— Ты мне жизнь спасла, — повторил он.

— Да.

И он наконец понял.

— Ты тот человек, который спас мне жизнь.

— Да.

Она захихикала — уж больно медленно он соображает. Он разулыбался — никак не мог перестать. Как ни странно, он был благодарен, что жизнь ему спасла хихикающая девчонка, а не дородный профессионал.

— Они тоже что-то делали, — сказала она. — Но я вам сначала не дала умереть.

Она вдохнула в него жизнь — в буквальном смысле. Его дыхание — ее дыхание. И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою. [133]Тоже зубрежка из сумрачных подземелий его духовного прошлого.

Что ж ему сказать-то? Понадобилось время, но в конце концов до Джексона дошло.

— Спасибо, — сказал он. По-прежнему улыбаясь.

— А хлопья? Вы будете есть хлопья?

— Поэтому, говоря строго, вы принадлежите мне.

— А? — Ее звали Реджи. Мужским именем.

— Вы мой невольник. — Слово «невольник» привело ее в восторг. — И обретете свободу лишь через возмещение.

— Возмещение?

— Если спасете жизнь мне. — Она улыбнулась ему, и мелкие ее черты просияли. — А до того я несу за вас ответственность.

— До чего?

— До того, как вы спасете мне жизнь. У индейцев так принято. Я в книжке читала.

— Книжки существенно перехвалены, — сказал Джексон. — Тебе сколько лет?

— Больше, чем на вид. Поверьте мне.

Как это — он ей принадлежит? Может, он все-таки заложил душу — не дьяволу, а этой смешной недорослой шотландке?

Доктор Фостер просунула голову в дверь, нахмурилась и сказала:

— Не выматывай его разговорами. Еще пять минут, и все, — прибавила она, предъявив ладонь, будто им надо пересчитать пальцы, чтоб выяснить, сколько это — пять. — Поняла меня? — с нажимом спросила она.

— Ну знамо дело, — ответила девочка. А Джексону сказала: — Мне все равно пора. Снаружи меня ждет собака. Я еще приду.

Джексон понял, что ему гораздо лучше. Он спасен. Он спасен, ему подарили будущее. Его собственное.

Когда у тебя есть будущее, две медсестры могут напасть на тебя, выдернуть катетер без всякой анестезии и даже без предупреждения, а потом вытащить тебя из постели, и ты в своей хлипкой больничной рубахе с голой спиной заковыляешь по коридору, где тебя станут понукать «стараться пописать» самостоятельно. Джексон и не догадывался, что такая простая физиологическая функция может быть так болезненна и так блаженна одновременно. Мочусь — следовательно, существую.

Отныне он на все будет смотреть по-другому. Режим возрождения наконец-то включился. Он стал новым Джексоном. Аллилуйя.

Дата добавления: 2015-10-16