Разум и военное счастье

Губернатор Цейон читал и выслушивал донесения о том, что происходило по ту сторону Евфрата, и удивление его было так велико, что почти заглушало гнев. Мыслимо ли? Или Минерва, богиня разума, совершенно отступилась от мира, предоставила его самому себе? Неужели такой нелепый фарс, как наводнение в Апамее, мог заставить взбунтоваться целую провинцию? Неужели нашлись люди, способные поверить, что он, Цейон, затопил святилище "богини Сирии" ради того, чтобы отомстить двум-трем жалким туземцам? Нашлись головы, которые можно было околпачить басней, что это "сигнал"? Сообщения с границы говорили: да, именно так. Донесения из Месопотамии убеждали его: метод Варрона - правильный метод. Чем увереннее делаешь ставку на человеческую глупость, тем больше шансов на успех.

Это открытие глубоко поразило его, тем глубже, что он понял: средств для успешной борьбы с этим фарсом в его распоряжении нет. Послать войска в Месопотамию нельзя, не рискуя вызвать войну с парфянами. А вступить в переговоры с Артабаном о выдаче Лже-Нерона опять-таки нельзя, так как Артабан ведь им, Цейоном, не признан. Договариваться можно лишь с Пакором, но Пакор недостаточно силен, чтобы разбить Нерона. Это был заколдованный круг, из которого не было выхода.

Робко проходил теперь Цейон мимо ларца с восковым изображением своего предка - предка, который так позорно дал одолеть себя варварам. Губернатор стал осмотрителен. Лишь изредка проглядывал в нем прежний Дергунчик. Его приближенным уже не приходилось жаловаться, что он действует слишком опрометчиво, подчиняясь порыву. Напротив, если прежде он принимал слишком поспешные решения, то теперь его лишь с трудом можно было побудить на какой-нибудь шаг. Он уже не осмеливался пальцем пошевельнуть, не заручившись предварительно согласием Палатина. Его курьеры отправлялись за море, мчались в Рим. Но Рим давал бессодержательные директивы, означавшие не решение, а отсрочку решения. Пусть Цейон, приказывал Рим, ограничится обороной, пока самозванец тревожит лишь границы Сирии, а не самую столицу. По секрету ему сообщали, что император все больше впадает в состояние апатии и что решений, подписей от него добиться очень трудно. При таких обстоятельствах нельзя рисковать серьезной распрей с парфянами, а тем более войной.

Эта политика была разумна, но и недостойна. Он, Цейон, командующий армией из семи корпусов, вынужден сидеть, сложа руки, и наблюдать, как дураки и обманщики во главе полчищ варваров нападают на его города, грабят их, срывают орлы и знамена римского императора, растаптывают их, заменяют шутовскими штандартами мошенника. Порой Цейон почти задыхался от гнева, так велика была разница между тем, что ему приходилось делать, и тем, что он порывался начать, и случалось, он не мог вынести этой двойственности, в нем просыпался прежний Цейон. Однажды он вскочил среди ночи и вызвал своего секретаря. Маленький, тощий, в ночном белье стоял он с судорожно вздернутыми плечами, вытянув сухую, костлявую голову с лихорадочными пятнами на бледном лице; тонким, скрипучим голосом диктовал секретарю приказы: Пятому, Шестому, Десятому легионам выступить, сосредоточиться в Лариссе, у Суры, перейти Евфрат. Но раньше еще, чем эти приказы были заготовлены, разум победил, и Цейон отменил их.

Скрежеща зубами, он говорил себе, что Минерва - строгая богиня, что она требует от верующих в нее терпения и терпения. Разум не в почете. Массы венчают успехом неразумного, а разумного осмеивают, как труса. А ведь немного надо мужества, чтобы ринуться в бой; но терпеливо выносить насмешки и оскорбления, выжидать, пока придет время, и, наконец, пожать позднюю жатву, - для этого нужна храбрость, нужна железная выдержка. Ему, Цейону, придется теперь поучиться самообладанию, пройти горькую школу мудрости. Ибо вряд ли Лже-Нерон легко даст себя устранить. Он все прочнее водворяется на границах Сирии. Одна за другой переходят к нему маленькие крепости на Евфрате.

Офицеры Цейона роптали. Непрерывная партизанская война на границах раздражала их до бешенства. Это было просто смешно: сложа руки смотреть, как горсть бандитов беспрепятственно ведет свою игру, посягая на мировую державу. Многие открыто говорили, что если так будет продолжаться, то они предпочтут перейти на сторону претендента Нерона, кто бы он ни был.

То, что Цейон, очевидно, не осмеливался перейти Евфрат, еще сильнее разжигало дерзость нероновского фельдмаршала Требона. В конце концов он стал даже готовиться к нападению на крепость Суру, господствующую над средним течением Евфрата, стянул войска на правом берегу, к северу от Суры, велел возвести укрепления на левом берегу, подвез тараны и катапульты, приступил к регулярной осаде крепости.

Генерал Ауфид, командир южного участка, может быть, и хотел бы, повинуясь досадным указаниям из Антиохии, ограничиться обороной. Но если наглый противник наступает тебе на ноги, можно ли не ответить? Можно ли спокойно взирать, как вокруг выравниваются возвышения, строятся укрепления и валы, подвозятся осадные машины и материалы для постройки плавучего моста, если чувствуешь себя достаточно крепким для того, чтобы хорошей атакой положить конец всей этой чертовщине? Не обязан ли добросовестный офицер своевременно помешать приготовлениям к осаде, пока можно еще дать отпор врагу относительно небольшими силами? Если генерал Ауфид так и поступит, следует ли это назвать наступлением или это еще оборона?

Генерал Ауфид назвал это обороной, неожиданно перешел с многочисленными силами Евфрат, уничтожил укрепления и машины Требона, продвинулся до реки Белихус. Здесь стояли, на другом берегу реки, парфянские латники, отборные войска, половина кавалерийского полка. Подобно римлянам и по тем же основаниям парфяне также получили приказ ограничиться обороной. Они поэтому не нападали, но стояли мощной железной стеной.

Полковника Фронтона мучило любопытство профессионала, ему хотелось взглянуть на приготовления Требона к осаде. Пользуясь странным нейтралитетом, который все еще соблюдала Эдесса по отношению к его особе, он получил при поддержке Варрона пропуск.

Как раз в то утро, когда Ауфид предпринял свою атаку, Фронтон под видом любознательного путешественника верхом объезжал окрестности Суры. На одном из возвышений к западу от Белихуса он присоединился к маленькому отряду войск Требона. Это были части из эдесского гарнизона под командованием некоего лейтенанта Люция. Отряд был отброшен сюда в результате атаки Ауфида.

Полковник Фронтон придержал коня, остановился на маленьком возвышении, наблюдал, смотрел. Долина под ним лежала в тумане, атака Ауфида, действия его войск и войск неприятеля превратили всю местность в сплошное облако пыли, в котором двигались бесформенные людские массы. Но у Фронтона был зоркий глаз, и он видел отчетливо все. Он видел, что нападение Ауфида создало положение, описанное им в "Учебнике военного искусства", определенное тактическое положение, которое давало возможность армии Б, в данном случае Требону, отрезать противника А, в данном случае Ауфида, от его базы, в данном случае - от крепости Суры. При удаче крепость, лишенная своих лучших сил, приводилась такой атакой в состояние, когда ее легко можно было взять штурмом. Бездарный Требон, разумеется, не изучал "Учебника", не понял этой великолепной возможности и не использовал ее.

У Фронтона забилось сердце. Тут был случай на ярком примере доказать правильность одной из смелых новейших теорий его "Учебника" - противники называли их дерзкими. Войска Ауфида еще стояли на этом берегу Белихуса. Дальше они не двинутся. На парфян они не нападут. Они достигли своей цели, разрушили укрепления и машины, они вернутся в Суру с некоторой добычей, в полном порядке, удовлетворенные. Теперь надо их атаковать, несмотря на ничтожные, до смешного ничтожные силы, надо броситься на них с тыла, одновременно основной массой обрушиться с обоих флангов. Это та возможность, которой он всю жизнь жаждал, второй раз она не дастся ему в руки. В его распоряжении еще десять минут. Ибо через десять, может быть, даже через пять минут Ауфид даст сигнал к "медленному отступлению", и тогда уже будет слишком поздно.

Фронтон сидел на коне, не шевелясь, со спокойным лицом, хотя каждый нерв его дрожал от напряжения. "Спокойствие, Фронтон, - приказал он себе. - Не будь безумцем. Фронтон. Тебе минуло сорок восемь, и ты всю свою жизнь не изменял разуму. Не изменяй ему и на этот раз. Не изменяй ему только пять или десять минут. Тогда искушение пройдет. Не рискуй годами хорошей жизни, которые у тебя впереди, своей прекрасной старостью. Не бросай на ветер всего, что с трудом добыто, вырвано у судьбы за эти сорок восемь лет".

Было без семнадцати минут одиннадцать, когда Фронтон говорил себе эти слова. Без пятнадцати одиннадцать он обратился к молодому офицеру, который командовал отрядом:

- У вас хорошее зрение, лейтенант Люций? Можете вы разглядеть в этой пыли, что происходит?

Полковника Фронтона не любили, но чрезвычайно уважали, и лицо молодого офицера, когда к нему обратился великий стратег, запылало румянцем.

- У меня хорошее зрение, полковник Фронтон, - ответил он.

- Видите вы вот это? А это? А это? - И он с молниеносной быстротой, но вместе с тем с величайшей точностью очертил ситуацию. Фронтон напал на неглупого человека, лейтенант Люций понял его. Он понял, как неповторима эта возможность, он смотрел в рот полковника, возбужденный, счастливый.

- Хотите вы доверить мне ваших людей, лейтенант Люций? - спросил его, наконец, полковник, и в тоне его вопроса было столько повелительного, гипнотизирующего, что Люций без колебания ответил официальной формулой:

- Слушаюсь.

- Скачите к генералу Требону, - снова приказал Фронтон, - обрисуйте ему положение. Предложите ему обрушиться всеми силами, которыми он располагает, на оба фланга. Если вы сумеете ему объяснить, что здесь происходит, то мы - вы и я - изменим положение империи на много лет.

Лейтенант был весь внимание и повиновение.

- Слушаю, полковник Фронтон, - ответил он. - Марс и Нерон! - выкрикнул он пароль этого дня и галопом умчался прочь.

Все шло так, как излагал Фронтон в своем "Учебнике". Было и в самом деле более чем смело с такими незначительными силами броситься в тыл неприятелю. Но, как сказано было в "Учебнике", сил этих оказалось достаточно, чтобы задержать неприятеля на десять минут, от которых зависело все дело. Люций был умен и энергичен, Требон - офицер с большим опытом, быстрый на решения. Он в одно мгновение поборол ненависть и недоверие к Фронтону и успел вовремя отдать необходимые приказания.

Потери нероновских войск в этом решающем сражении были ничтожны. Серьезные потери понес только тот небольшой отряд, с которым полковник Фронтон предпринял тыловую атаку. Сам Фронтон до последней минуты оставался невредим. Лишь в тот момент, когда победа нероновских войск была уже решена, его поразила стрела.

Он упал, застонал, попытался переменить положение, его вырвало кровью и содержимым желудка. Врачи пожимали плечами. Переносить его уже не имело смысла.

Вокруг него ползали муравьи. Напрягая зрение, он пытался проследить за их движениями. Он завидовал муравьям. Ненавидел их. У него не было даже силы раздавить их. Они будут ползать, Нерон-Теренций будет сидеть на своем троне, Дергунчик будет злиться и дергаться. Он, Фронтон, не будет ни ползать, ни сидеть, ни злиться. Он только вытянется - и умрет.

Он победил. Найденное им решение глубоко интересной проблемы было проверено, оказалось правильным, его метод навсегда сохранит название "тактики Фронтона". И что же? Чем он заплатил за эту "победу"? Мечта о спокойной, мудрой старости развеяна, его "Учебник" никогда не будет закончен, тысяча или на худой конец двести - триста приятных ночей с Марцией канули в вечность, многое другое кануло в вечность. Но Нерону удастся продержаться несколько дольше, а в военных академиях будут говорить о "тактике Фронтона".

Он был глупцом. Сорок восемь лет! Он мог прожить еще тридцать. Проклятый Восток! Какое ему, Фронтону, дело до Нерона и Суры? Ему не следовало заражаться бессмысленной энергией глупцов, окружавших его. Он усмехнулся, в этой усмешке был юмор отчаяния. Флавии, значит, правильно утверждали в своем "Наказе": в случае сомнения лучше воздержаться, чем сделать ложный шаг.

Его снова вырвало, он заметался, застонал. Последние слова, которые удалось уловить вернувшемуся лейтенанту Люцию в предсмертном лепете стонавшего, плевавшего кровью Фронтона, были:

- Правильно или неправильно... Все гной и дерьмо...

Когда Варрон узнал о победе под Сурой и о смерти Фронтона, его бросило в жар и холод. Значит, и Фронтон, холодный, расчетливый Фронтон, перешел на его сторону. Перешел на его сторону и умер. Это была издевка судьбы - подарить ему друга и вместе с ним важную пограничную крепость Суру, но в тот же момент отнять этого друга, единственного, который понимал его.

Он думал о том, как много прошло времени, прежде чем разговор, который он мысленно вел с Фронтоном многие годы, вылился в слова, произнесенные вслух. Он думал о том, как сдержанно, намеками выказывал ему свою дружбу Фронтон, как много понадобилось времени - это время длилось до самой смерти Фронтона, - пока его дружба претворилась в действие. Ясно, до мельчайших подробностей, видел он перед собой человека с седыми, отливающими сталью волосами, видел, как он машинально передвигал мяч ногой, обутой в светло-желтую сандалию, в сферистерии фабриканта ковров Ниттайи, как он задумчиво прислушивался к его, Варрона, словам, улыбался ему. Так живо чувствовал Варрон присутствие друга, что он, дальнозоркий, невольно откинулся назад, чтобы лучше видеть Фронтона. И с ним произошло то, что бывало с ним очень редко: он почувствовал раскаяние. Он раскаивался, что не насладился этой дружбой. Ему было жалко каждого упущенного часа, который он мог бы провести с покойным.

Не он один потерял друга. Что будет с Марцией теперь, когда Фронтона не стало?

Раньше, чем он собрался к дочери, к нему явилась испуганная служанка. С императрицей творится что-то неладное. Девушка не знала, что делать. Она не смела доверить то, что видела и слышала, никому, кроме самого Варрона. Дело в том, что с Марцией, когда она узнала о смерти полковника Фронтона, приключился припадок, она стала истерически смеяться, пронзительно вскрикивать, это продолжалось долго. Когда припадок кончился, она заперлась, и вот уже несколько часов она сидит, ничего не ест, не отвечает на вопросы. Но служанка слышала, как она разговаривает сама с собой.

- Что же, - спросил Варрон, когда девушка запнулась, - что же она говорит?

- Вот в этом-то и дело, - колеблясь, ответила девушка. - Я не смею никого впускать в соседнюю комнату. Она говорит такие странные вещи.

- Что же? - нетерпеливо настаивал Варрон.

Девушка отвернулась.

- Это... это неприлично, я не все понимаю, и трудно даже представить себе, чтобы императрица говорила такие непристойности.

Варрон пошел сам узнать, в чем дело. И действительно, сквозь запертую дверь доносились слова, непристойные слова. Циничные, грубые, ласкательные имена. Это были имена, которыми покойный называл Марцию в часы любви. Марция обменивалась словами ласки со своим умершим другом, покойный говорил с ней, как он привык, и она отвечала по-своему.

Отцу не удалось проникнуть к Марции. В конце концов пришлось взломать дверь. Марция была в оцепенении, она потеряла рассудок, и когда отец попытался приблизиться к ней, она начала истерически кричать.

Варрон, таким образом, остался один, как перст.

Он страдал. Но если бы боги позволили ему снова обрести друга и дочь с условием отказаться от Суры, он удержал бы Суру и отказался бы от дочери и друга. С тех пор как корабли были сожжены, он, очертя голову, ринулся в борьбу. Он поставил на карту свои деньги и имущество, достоинство, имя, принадлежность к западной цивилизации, свою дочь и своего друга и готов был, если придется, пожертвовать еще большим: ногой, рукой, глазами, жизнью.

Вернувшись с похорон Фронтона, он достал из ларца с документами расписку о взносе шести тысяч сестерций. В графу "Убыток" он записал: "Марция сошла с ума. Фронтон погиб", в графу "Прибыль": "Завоевана Сура".

Дата добавления: 2015-10-16