Зинаида.

Часть первая.

- Мама, почему тётя здесь лежит? Здесь же грязно!

Тонкий детский голосок впился в мой мозг, вырывая меня из тяжёлого забытья.

- Тише, быстро руки мой и пойдём, сейчас электричка придёт, - недовольно и нервно прошипел другой голос, принадлежащий, похоже, матери девчонки. Но та не унималась:

- Мама, у неё что, дома нету? Почему она здесь спит?

Противный голосок сверлил мозг, вызывая вспышки боли в голове, и так раскалывающейся от резких аммиачных запахов застоявшейся мочи и хлорки. Я с усилием разлепила веки. У выхода из привокзального уличного туалета молодая мамаша закрывала кран умывальника, нервно одёргивая пытающуюся разглядеть меня девчонку лет пяти. Вытерла ей руки платком, скомкала его, сунула в сумку и потащила дочку на улицу, что-то недовольно бурча себе под нос. Как же я ненавижу этих чистюль-наседок! Смотрят на меня, как на мешок с мусором, а сами – тупые курицы, способные только шастать по магазинам и полировать свою дурацкую мебель! И детей их, орущих, хнычущих, сующих носы не в своё дело, тоже ненавижу!

Я с трудом приподнялась и села, прислонившись спиной к холодному кафелю. Пальцы попали во что-то комковатое и влажное. Я глянула вниз. Так и есть – ленивая уборщица вместо того, чтобы вытереть лужу, густо засыпала её хлоркой. Тварь! Придется вставать и мыть руки. Перевернулась на четвереньки, потом тяжело поднялась и потащилась к умывальнику. Всё тело болело, в голове какая-то сволочь запускала фейерверки. Однозначно, сон на цементном полу уличного туалета здоровья не добавляет. Смыла хлорку с рук, плеснула в лицо тепловатой, слегка ржавой водой.

На улице нещадно палило полуденное солнце. Свет ударил по глазам, заставив меня зажмуриться и прислониться к стене. Через минуту я открыла глаза и огляделась. У перрона стоял пригородный поезд, возле него сновали люди, галдя, размахивая руками, запихивая в тамбуры мешки и сумки. Обычная вокзальная суета. Толстый полицейский лениво поглядывал в мою сторону, раздумывая, не пора ли ему проявить служебное рвение. Надо убираться от греха подальше.

Я вышла за металлическую ограду на привокзальную улицу. Плюхнулась на лавочку, пошарила по земле глазами. Как обычно, повезло. Нашлась едва прикуренная и выброшенная сигарета со следами фиолетовой помады. Я нащупала в кармане спички и закурила. После первой же затяжки рот наполнился тягучей горькой слюной. Поесть бы сначала, по-хорошему. Но даже мысль о еде вызвала дикое, до рвоты, отвращение. Зараза Светка, опять вчера подсунула палёную водку! Докурив и выбросив бычок в урну, я медленно поплелась домой.

Домой – это сильно сказано. Последние пару лет я обитала в полуразрушенном бараке, бывшие жильцы которого переселились в новые квартиры. Теперь его населяли те, у кого не было документов, а, следовательно, и прописки. Люди, к которым судьба более благосклонна, обычно называют нас бомжами.

К этой горстке отверженных обществом я прибилась случайно. Детство у меня было самое обычное – родители-работяги, школа, пионерский лагерь летом. В школе я, между прочим, отлично училась. Я не была ни красавицей, ни уродом, одевалась, как все, давала списывать домашние задания, но одноклассники всё равно почему-то меня не любили. Может, чувствовали, что я – не такая, как они, не представительница безликой серой массы. Меня всегда поражали их глупость, беспричинное хихиканье, дурацкие разговоры ни о чём, зато с умным видом. В старших классах, когда мои дуры-ровесницы шушукались на уроках и по вечерам обжимались в подъездах с мальчиками, я прилежно училась. Но медали увидеть мне было не суждено: все медали ушли к тупым сынкам и дочкам богатеньких родителей, сунувших на лапу директору школы и чиновникам из отдела образования.

Я поступила в институт, усиленно грызла гранит науки, шла на красный диплом. Я ни разу не платила за зачеты или экзамены, и напоследок, видимо, преподаватели решили на мне отыграться за это. Меня нагло валили на защите, придирались не по делу и всё-таки поставили «четвёрку» за диплом и за госэкзамен. А ведь я пожертвовала ради учёбы всем, даже на свидания не ходила. Хотя, если честно, никто и не приглашал. Парни предпочитали лёгкую добычу – безмозглых кукол, которым можно вешать лапшу на уши и рядом с которыми любой идиот способен почувствовать себя светочем разума.

Закончив институт, я уехала работать в другой город, надеясь, что на новом месте моя жизнь изменится к лучшему. Я вычеркнула из памяти всё, что хоть как-то напоминало детство и юность: квартиру, родителей, соседей, одноклассников и одногруппников. Я чувствовала: только так я смогу исполнить моё особое предназначение. Но судьба продолжала преследовать меня везде. Я долго и безуспешно пыталась найти приличную работу с нормальной зарплатой, но нигде дальше собеседования дело не пошло. В конце концов, меня взяли в замшелый архив захудалой проектной конторы. Там проектировали частные дома, морально устаревшие еще двадцать лет назад и потому не пользующиеся спросом. За полвека существования конторы в архиве накопились тонны чертежей, которые необходимо было поддерживать в приемлемом состоянии, периодически заменять новыми, вытирать пыль с толстенных папок. Коллектив конторы был соответствующий. Проектировщики, получившие образование тридцать-пятьдесят лет назад, всё ещё мнили себя что-то понимающими в потребностях современности. Смешно было наблюдать, как они собирались всей конторой в День строителя, накрывали столы и, подвыпив, вспоминали истории столетней давности. Затем, когда количество выпитого увеличивалось, начинались танцы. Старички и старушки бодро притопывали в ритме, бывшем в моде в середине прошлого века, и заигрывали друг с другом. Сначала мне было смешно, потом – противно и тоскливо. Я перестала ходить на коллективные посиделки, отговариваясь несуществующими срочными делами дома. Так, пылясь среди пожелтевших синек, я просуществовала семь лет. Копеечной зарплаты хватало на оплату съемной квартиры и скудной пищи. Но я продолжала верить, что мне предназначена особая судьба. Судьба, которая воздаст мне по достоинству за всё, что отнимала у меня столько лет. Судьба, которая вознесет меня наверх, куда с удивлением и робостью будут смотреть те, кто никогда меня не ценил.

Однажды зимой, торопливо собираясь на работу, я, против обыкновения, забыла выключить обогреватель. Старая проводка не выдержала напряжения и загорелась. Хозяйка квартиры с воем и руганью позвонила мне в контору. Пока я добежала, от дома остались лишь дымящиеся руины. Слава Богу, подать на меня в суд она не могла – квартира сдавалась нелегально. Но все мои вещи и документы сгорели. Какое-то время я жила прямо на рабочем месте, а потом случилось давно ожидаемое, но от того не менее неприятное для меня событие. Агонизирующая контора окончательно развалилась. Старички и старушки ушли мирно доживать на пенсию, а я оказалась на улице без денег, документов и каких бы то ни было вещей.

Несколько дней я пыталась пожить на вокзале, но бдительные сотрудники отделения дорожной полиции каждый раз, заметив, что я пристроилась в зале ожидания, выставляли меня на мороз. После очередного изгнания я брела по улице, куда глаза глядят, сдавшись на милость своей несчастливой судьбы. Ноги сами принесли меня к заброшенному бараку, внутри которого теплился свет то ли свечи, то ли лучины.

Часть вторая.

- О, Зинаида явилась! – заорал Пашка, щуплый мужичонка неопределённого возраста, главный массовик-затейник нашего общества.

- Сергеевна, - привычно пробурчала я, присаживаясь к импровизированному столу – перевёрнутым вверх дном и составленным вместе деревянным ящикам.

- Что, Сергеевна, головка-то болит? – не то участливо, не то ехидно поинтересовался Пашка.

Я не стала отвечать на дурацкий вопрос. Налила себе кружку пива из стоящей на полу полторашки и медленно выпила.

- А Сенька-то чуть Богу душу не отдал. Вот говорил я вам вчера - закусывать надо, неча нос воротить от того, что Бог подаёт.

Я фыркнула. Ну точно, именно Бог подал на закуску просроченную колбасу, выброшенную из супермаркета на помойку! И наверняка затем, чтобы, наконец, забрать бесценную Сенькину душу. Сенька – меланхоличный мужик лет сорока, очутившийся на улице почти сразу после детского дома и больше двадцати лет слоняющийся по подвалам и чердакам. В детдом он попал в семилетнем возрасте, когда его родителей лишили прав за беспробудную пьянку. В наследство ему досталась только лёгкая степень дебилизма, помогающая переносить жизненные невзгоды с блаженной улыбкой на невыразительном лице. Иногда я ему завидовала. Сейчас Сенька спал в углу комнаты на куче тряпья, тяжело, с надрывом дыша и всхлипывая.

- Ты как ушла куда-то вчера вечером, так и пропала. А мы ещё посидели немного, да спать пошли. Нинка всё хотела пойти тебя искать, да Митрич сказал, не надо. Сама придёшь, как проветришься. А потом ночью Сеньке-то совсем худо стало. Не привычный он без закуски выпивать, организм у него слабый. И чем вам та колбаса не понравилась? Так Митрич остатние копейки-то собрал, да в ночную аптеку бегал за марганцовкой. Отпаивали сердешного. Так сами сон разогнали, потом до утра байки травили, - тараторил Пашка.

Из коридора послышались шаги. В комнату вошла Нинка, сосредоточенно неся объёмную и, по-видимому, горячую кастрюлю с каким-то варевом. Следом ввалился Нинкин сожитель, Митрич.

- О-о-о, супчик поспел! – радостно загорланил Пашка, потирая руки. Он вскочил и засуетился, освобождая место под кастрюлю.

Нинка так же сосредоточенно помешала огромным половником содержимое кастрюли, поднимая со дна гущу, и начала разливать суп в заботливо подставляемые неуёмным горлопаном алюминиевые миски. Митрич молча уселся за стол, на ходу кивнув нам с Пашкой головой в знак приветствия и бросив быстрый взгляд на бормочущего Сеньку. Так, ясно! Голубки опять поссорились. Похоже, я что-то пропустила.

После пива голова почти встала на место, и я ощутила просто нечеловечий голод. Суп пах довольно соблазнительно, хотя было ясно, что его основу составляет всё та же вчерашняя просроченная колбаса. К ней прилагался «Доширак» и картошка. Сносно, особенно, если выбирать не приходится.

- Знатный супчик! – нахваливал Пашка. – Митрич, твоя Нинка просто мастерица, всегда что-нибудь этакое сварганит!

Митрич зыркнул на него из-под нахмуренных бровей.

- Да я что, ничего, так просто, я ж со всем уважением, - сник Пашка.

Ясно. Опять Митрич приревновал свою зазнобу к болтливому соседу. Нинка сидела молча, но заметно было, что ситуация её будоражит. Это была её стихия – бразильские страсти, ревность, выяснение отношений между поклонниками. Наверное, в такие моменты ей казалось, что она – не бомжиха из южнороссийского города, а героиня какой-нибудь заокеанской мыльной оперы. О своих отношениях с Митричем она говорила с придыханием, придумывая несуществующие проявления любви с его стороны. На самом деле всё это было до отвратительности смешно. Какая там любовь у двух бомжей! Обычные животные потребности, приправленные Нинкиной буйной фантазией. Я уверена – уйди она, и Митрич заметит её отсутствие только тогда, когда кастрюля с супом опустеет. Любовь – это что-то прекрасное, благородное, возвышенное и потому нигде, кроме старых романов и фильмов, не встречающееся.

Я вздохнула, предчувствуя, что вечером меня ждёт очередная серия «Санта-Барбары» в Нинкином пересказе. После горячего супа жара показалась особенно невыносимой. Неодолимо клонило в сон. Я встала из-за стола и пошла в свою комнату, улеглась на скрипучий продавленный диван и закрыла глаза.

Проснулась я от острого ощущения надвигающихся перемен. Как будто в дверь постучала Судьба. Та, которую я ждала столько лет. Которая уведёт меня в мир равных мне людей – бескомпромиссных, честных, духовно возвышенных. Мир, где царит справедливость и чистота. Я резко села на диване. Потом встала, причесалась и выбрала лучшее из тех обносков, которые нам сбагривали так называемые благотворители. От неясного волнения мои руки дрожали, во рту пересохло. В соседней комнате вся компания, похоже, собиралась пить чай. Гремели кружки, слышались голоса.

Когда я вошла в комнату, Пашка удивленно присвистнул. Нинка привстала, оторвавшись от плеча Митрича, на котором она буквально висела. Помирились, значит. Сенька, заметив, что все смотрят на меня, поднял глаза от кружки с чаем, но, как обычно, ничего не понял.

- Зинаида, ты, никак, на свидание, собралась? – осторожно поинтересовался Пашка.

- Сергеевна, - автоматически добавила я. Это стало уже своеобразным ритуалом. Впервые появившись в бараке, я представилась его обитателям по имени-отчеству, давая понять, что, несмотря на приведшие меня сюда обстоятельства, между нами существует громадная разница. Бомжи удивились, но приняли это молча, один только Пашка, пытаясь «сблизить» меня с народом, постоянно пропускал моё отчество.

- Садитесь, Зинаида Сергеевна, чайку с нами попейте, - захлопотала Нинка, освобождая место на столе для ещё одной кружки. – А может, пивка или водочки?

Я отрицательно покачала головой. Спиртного не хотелось. В ответственный момент я должна быть в форме. Вообще пила я нечасто. Пока у меня были работа и жильё, я презирала выпивох, не понимая их тягу забыться. Очутившись среди бомжей, я первое время тоже держалась, не желая становиться похожей на них. Но однажды, когда обида на судьбу стала особенно горькой, плюнула на принципы и напилась. Расплата была тяжкой – почти на сутки я выпала из жизни, мучимая похмельем. Нинка обтирала мне лицо мокрой тряпкой, а Сенька периодически выливал из тазика гадость, которой меня нещадно рвало. Через сутки я встала другим человеком – слабым физически, но с ощущением, что жизнь начинается заново.

Пока я спала, Нинка затарилась очередной порцией просрочки. К чаю на столе стояла миска лома засохшего печенья, который не удалось сбагрить покупателям ближайшего магазинчика даже по бросовой цене. Моя деятельная соседка наладила связи с продавцами всех окрестных магазинов, то откровенно льстя толстым продавщицам, то давя на их жалость. Она стала главным добытчиком пищи для всей компании, приобщив к делу и Сеньку. Льстивых речей идиот вести не мог, но стоял у дверей с таким обречённым видом, что тётки старались сунуть ему что-нибудь получше из предназначенных на выброс продуктов. Сенька был влюблён в Светку – золотозубую толстуху средних лет, из-под полы приторговывающую самогоном и палёной водкой. К ней в магазин наши ходили за спиртным и сигаретами, покупая их на деньги, заработанные Пашкой и Митричем в электричках. Митрич изображал слепого, а Пашка пел залихватские или жалобные песни, выпрашивая у пассажиров «на прокорм». Сильно они не наглели, вели себя почти прилично, в воровстве замечены не были, так что бригады всех пригородных поездов их знали и сквозь пальцы смотрели на эту «гастрольную» деятельность.

Меня к добыче денег и еды не привлекали. Понимали, что это – не моё. Свою порцию я отрабатывала, пересказывая компании по вечерам книги, коих за свою жизнь перечитала неисчислимое множество. Годилось всё – от русских народных сказок до классики и современного детектива. Нинка и Пашка слушали жадно, бурно реагируя на приключения книжных героев, Митрич молча сидел, опустив голову, но было заметно, что он тоже слушает. Сенька обычно что-то бормотал в своём углу и улыбался.

Я отвлеклась от раздумий и прихлебнула чаю. Сегодня. Это случится сегодня. Нахлынувшее внезапно предчувствие близкой перемены заставило меня задрожать. Я резко поставила кружку и почти бегом бросилась из дома.

Часть третья.

На город спускались сумерки. Я медленно шла по улице, вдыхая вечернюю прохладу и пытаясь унять дрожь в коленях. Сегодня, уже сегодня – настойчиво стучали молоточки где-то в мозгу. Чтобы собраться, я решила отвлечься любимым способом. Проходя мимо жилых домов, я заглядывала в освещённые окна квартир первого этажа. Чаще всего вечерами свет горел в кухнях. Я рассматривала лампы над обеденными столами, холодильники, навесные шкафы, полки, уставленные горшочками, баночками и коробочками. Иногда, если стол стоял у самого окна, было видно ужинающих людей. Мне странно было наблюдать за чужой жизнью. Казалось, это всё нереально, существует в каком-то параллельном со мной измерении. Через окна квартир жизнь их обитателей была похожа на фильм. Кстати, о фильмах. Я знала пару мест на тихих окраинных улочках, где телевизоры стояли так, что происходящее на экране было видно с противоположного окну тротуара, а их хозяева не утруждались задёргиванием портьер по вечерам. Если и форточка была открыта, то можно было разобрать слова. В хорошую погоду я приходила сюда посмотреть телевизор. Чаще всего здесь смотрели детективы и триллеры, а во время олимпиад и чемпионатов – трансляции матчей и соревнований. Наверное, поэтому мне казалось, что здесь живут холостяки. Я любила придумывать их жизнь. Как они выглядят, где работают, что едят, какие журналы читают и какие у них машины. Это развлечение создавало видимость моей причастности к чужой жизни. Я мечтала о том времени, когда моя судьба переменится, и у меня тоже будет своя уютная квартира. Мысленно я обставляла её предметами, подсмотренными через освещённые окна. Только у меня обязательно всё будет самое лучшее!

Улица привела меня в парк. Смеркалось. Мамаши и бабки уже увели свою мелюзгу по домам, и в парке были видны только гуляющие парочки да компании гогочущих подростков. Где-то в боковой аллее бренчала гитара, явно подвыпившие и от того вдохновлённые пацаны орали какую-то странную песню про то, что Ленин «разложился на плесень и на липовый мёд, а перестройка всё идёт и идёт по плану». Судя по голосам, о Ленине и о перестройке они знали только из учебников истории, если, конечно, когда-нибудь их читали. Дурацкая песня мешала мне сосредоточиться перед приближающимися событиями, и я постаралась найти местечко потише. Я прошла почти через весь парк и вышла на последнюю аллею. Сразу за рядом подстриженного кустарника тянулся тротуар довольно оживлённой городской улицы. В этот вечерний час по нему сновали люди, за узкой полоской газона ревели автомобили. Но сама аллея была безлюдной.

Я села на лавку и закрыла глаза. Чувство стремительно приближающихся перемен нарастало. Я не знала, что именно должно произойти, но это случится вот-вот. Мне было страшно и радостно одновременно. Сегодня будут расставлены все точки. Я наконец-то получу всё, чего достойна. Мне не в чем себя упрекнуть. Я никого не убивала, в жизни не взяла чужого, всё своё время тратила на саморазвитие и самосовершенствование. И не моя вина, что никчёмные обыватели, составляющие подавляющее большинство нашего больного общества, не хотят признать моей исключительности. Казалось, вот-вот – и я пойму, в чём моё истинное предназначение, и обрету то, для чего судьба столько раз испытывала меня на прочность. Оно уже здесь, через мгновение я увижу его, и останется только протянуть руку…

Что-то коснулось моей ноги, разрушая состояние напряженного ожидания. Я с досадой глянула вниз. У лавки сидел бездомный котёнок, тощий, кое-где покрытый пятнами лишаёв. Фу, какая гадость! Я оттолкнула его ногой. Но противное животное не унималось и вновь попыталось потереться об меня своей лишайной спиной. Очарование момента, ощущение приближающегося чуда стало стремительно улетучиваться. Впервые в жизни меня охватила по-настоящему дикая ярость. Я столько лет ждала того, что сейчас должно было произойти, и теперь эта маленькая тварь нагло вклинилась между мной и заслуженной наградой судьбы! Не помня себя, я схватила котёнка за шею, вскочила и с размаху швырнула его на асфальт. Раздался приглушённый треск, будто под одеялом раскололи орех. Котёнок коротко мяукнул, и из-под его головы по асфальту стала расползаться лужа крови.

Я стояла, вся дрожа, не веря в то, что только что сделала. Потом присела на корточки и попыталась разглядеть в полумраке, что с котёнком. В тщедушном тельце рвалась последняя ниточка жизни. Котёнок попытался лизнуть протянутую к нему руку и, вытянувшись, затих. Я взяла на руки окровавленное безжизненное тельце и выпрямилась. Ужас навалился на меня душной волной. Я подняла голову к безразличному ко всему вечернему небу и завыла.

Я выла страшно, во весь голос, оплакивая не только убитое мной существо, но и свою никчёмную, никому не приносящую радости жизнь. Я оплакивала своих детей, которые так и не появились на свет из-за того, что я всю жизнь ждала идеального принца. Я оплакивала то чувство семейной поддержки, которое отвергла, никогда не вспоминая о своих оставленных родителях. Я оплакивала ту глубоко спрятанную во мне любовь, которую никому не хотела дарить. В какой-то момент мне почудилось, что моя душа отделилась от тела, и теперь я вижу себя со стороны. И то, что я видела, совсем не походило на тот изящный, утончённый образ, сложившийся в моих представлениях о себе. Я видела опустившуюся женщину с оплывающим телом, которой в равной степени можно было дать и тридцать лет, и пятьдесят, с засаленными волосами, собранными в небрежный пучок, в мешковатой одежде не первой свежести и растоптанных туфлях, неловко держащую на руках мёртвого котёнка. И внезапно я поняла: пока я годами ждала чуда, жизнь проходила мимо. Жизнь с яркими красками, жизнь, в которой есть место радости и счастью, жизнь, которой умудряются жить все. Кроме меня. И не злая судьба повинна в моих несчастьях, а я сама, не хотевшая принимать ничего, что не соответствовало моим кристально чистым идеалам. Я сама…

Я бережно опустила котёнка в траву и бросилась сквозь кусты на улицу, как будто гонимая преследовавшим меня ужасом открытия. Я ещё успела заметить, как шарахнулись прохожие, и до моего появления шокированные доносящимся из кустов диким воем. Выскакивая на дорогу, я успела заметить слепящие огни налетающих фар автомобиля. Потом раздался отчаянный визг тормозов, удар, мир вспыхнул нестерпимым светом и распался на тысячи осколков…

Часть четвёртая.

Возле неподвижного тела Зинаиды быстро собиралась толпа. Кто-то кричал в телефон, вызывая полицию и «скорую». Кто-то пытался оказать ей уже бесполезную первую помощь. Другие просто смотрели на погибшую с жадным любопытством, предвкушая, как они будут рассказывать о произошедшем сначала сегодня, своим домашним, а потом ещё и ещё раз завтра – своим коллегам и друзьям. Бледный водитель с трясущимися руками присел возле тела, не веря в то, что это случилось именно с ним. Зубы его стучали.

- Я не виноват, я не виноват, она сама на дорогу выскочила, - снова и снова как заклинание повторял он, обхватив голову руками.

«Ну, не так уж и не виноват, - усмехнулся про себя я. – Кто из-за своей новенькой машины забыл обо всём на свете? Кто проводил все вечера в гараже, часами любуясь на до блеска натёртую полировку, в то время как жена после работы разрывалась между четырёхлетним сыном и твоей же заболевшей матерью? Когда ты последний раз помогал ей пропылесосить, как раньше, или развесить постиранные покрывала?»

Сверкая мигалками, примчалась полицейская машина, следом надсадно завывала «скорая». Молоденький и необычайно серьёзный полицейский тронул за плечо водителя.

- Я не виноват, она сама на дорогу выскочила, - продолжал потерянно твердить тот.

- Он, правда, не виноват, - подтверждали собравшиеся. – Тётка откуда-то из кустов сразу на дорогу кинулась, наверное, самоубийца!

Взгляд полицейского смягчился, и он почти сочувственно посмотрел на участника ДТП. Надо же, такой молодой, а уже даже мыслит своими протокольными терминами! Я вздохнул и отвернулся. Водителя, конечно, чисто формально будут судить, признают невиновным и отпустят подобру-поздорову. Он теперь долго не сядет за руль, вспоминая пережитое, да и потом, когда всё забудется, его нездоровая любовь к машине утихнет. Получится нормальный семьянин, осторожно вывозящий своих домочадцев на дачу, в парк или на рынок воскресным утром. Он поймет, что главное в его жизни – не машина, а те, кто поможет ему пережить предстоящие неприятности: жена, сынишка, родители, сваты, старший брат и остальная довольно многочисленная родня. Ну и друзья, конечно, куда ж без них! Сама того не зная, Зинаида совершила чуть ли не первое в своей жизни доброе дело: не дала парню стать рабом блестящей железяки.

Я снова посмотрел на неловко лежащее на дороге тело Зинаиды. Полиция вытесняла с места происшествия толпу любопытствующих. Но меня никто не трогал. Потому что я невидим для людей. Я – Ангел. Мы, вестники Бога, выполняем немало различных функций. Чаще всего с людьми находятся ангелы-хранители и ангелы мщения. Я – второй из этих двух. Мы не толкаем человека под машину, а хранители не вытаскивают его из-под колёс. Каждый из нас просто даёт ему ситуации, когда он должен сделать выбор в сторону добра или зла. Сначала этим занимается ангел-хранитель, а потом, если человек предпочитает не слышать его советов, хранитель бессильно отходит в сторону, уступая место нам, ангелам мщения.

В жизни Зинаиды выбор был всегда. И она неизменно выбирала чёрные краски для своего мира. Не понимаю, почему, но она не хотела замечать ничего хорошего в окружающем. Она всегда считала своих родителей серой посредственностью, неудачниками, не добившимися высоких постов в жизни. И не замечала их любви к ней. Она не знала, что мать встаёт по ночам, чтобы заботливо укрыть её одеялом и погладить по голове, не знала, что отец брал после работы шабашки, чтобы дочь была одета не хуже других. Не знала, потому что не хотела этого знать.

Злясь на одноклассников за нелюбовь, она не замечала неприметного троечника, для которого её тощая нескладная фигурка казалась верхом совершенства. Да, по большому счёту, сама эта нелюбовь тоже была зачем-то придумана самой Зинаидой. Большинство одноклассников просто не обращали внимания на нелюдимую дикарку, которую, похоже, ничего, кроме учебников, не интересовало. В институте другие студенты от неё тоже быстро отстали, пару раз натолкнувшись на презрительное фырканье в ответ на предложение сходить на дискотеку или в поход. Им бы и в голову не пришло приглашать её в оперу, куда, по мнению Зинаиды, только и приличествует ходить высокодуховным людям. К тому же с операми в небольшом городе была явная напряжёнка.

Зинаиду раздражало всё: чересчур знойное солнце, слишком затяжной дождь, пронзительный ветер. Она не хотела видеть красоту первых весенних цветов и последних осенних листьев. Ей ни разу не хотелось вдохнуть запах смолистых еловых шишек и печёной в костре картошки… Почему? Просто это сделало бы мир цветным, а ей хотелось жить в бескомпромиссном идеальном белом мире. И когда что-то было недостаточно, по её мнению, белым, она щедро ляпала вокруг свою чёрную краску.

Действительно, до своего последнего дня она никого не убивала и не брала чужого. Непонятно только, почему это дало ей повод считать себя лучше других. Её презрение и высокомерие не наносило ножевых ран людям. Эти её ощущения просто меняли мир вокруг, покрывая его грязными чёрными пятнами. Двадцать девять лет ангел-хранитель Зинаиды пытался подтолкнуть её в сторону добра. И только когда два года назад ненависть подопечной ко всему на свете достигла такой концентрации, что в квартире, которую снимала Зинаида, начался пожар, он бессильно отошёл в сторону, уступая место мне.

На самом деле, если бы не внезапно подвернувшийся котёнок, всё не закончилось бы слишком быстро. Да, в этот вечер Зинаида должна была попасть под машину. Она осталась бы жива, хотя и с многочисленными ранениями и переломами. Её отвезли бы в больницу, сделали неудачную операцию на ногах. Позже была бы гангрена как следствие общей ослабленности организма, плохого питания последних лет и осложнения после операции. Ей отняли бы ноги по колено. Потом выше. Её мучения длились бы долго, до тех пор, пока бы она не поняла, что это – расплата за нелюбовь. И тогда, многократно пересмотрев всю свою жизнь, раскаявшись, пролив море слёз, она бы изменилась. В последние недели жизни она увидела бы, что солнце на самом деле – ласковое, а дождь может быть тёплым. Она послала бы письмо родителям, в котором бы написала, как любит их и просит за всё прощения. Она умерла бы, измученная физически, но со спокойной душой. Я знаю это. Так происходит со всеми такими, как Зинаида.

Но неконтролируемая агрессия, убившая маленькое беззащитное существо, заставила меня изменить сценарий. Смерть была мгновенной, без раскаяния и внутреннего изменения. И теперь душа Зинаиды попадёт в тот мир, о котором она всегда мечтала. Бескомпромиссный мир, где царит справедливость и чистота. Мир, в котором существует только белый цвет. Мир, в котором среди сверкающих ледяных скал нет ни малейшего огонька любви. Её персональный Ад…

Санитары труповозки, вызванной медиками «скорой», грузили тело в машину. Толпа любопытных постепенно расходилась. Я снова вздохнул и потянулся. Потом захлопнул книгу Зинаидиной судьбы, в которой были записаны все её поступки, все слова и мысли. Эта работа закончена. Куда теперь? Я всмотрелся в тянущиеся от людей в небо невидимые обычному глазу нити. Они были разноцветными. Золотистыми у влюблённых, нежно-лиловыми у детей, тёмно-фиолетовыми у тяжело больных. И только у тех, кто так же, как Зинаида, ненавидел мир, они были чёрными. Их было немного, но они были. Наступающая ночь не мешала мне видеть зловещие нити, устремляющиеся в небо. Осталось дождаться, чей ангел-хранитель первым печально опустит голову и бессильно отойдёт в сторону…

Дата добавления: 2015-10-16