Глава ХIX

Когда я вошла в библиотеку, там царила обычная тишина, а сивилла — если она была сивиллой — сидела в кресле в уютном уголке у камина. На ней был красный плащ и черный чепец, вернее — широкополая цыганская шляпа, подвязанная под подбородком полосатым платком. На столе стояла погасшая свеча. Цыганка сидела, склонившись к огню, и, видимо, читала маленькую черную книжечку, напоминавшую молитвенник; она бормотала себе что‑то под нос, как обычно при чтении бормочут старухи, и не сразу прекратила свое занятие при моем появлении. Казалось, она намеревалась сначала дочитать до точки.

Я подошла к камину, чтобы согреть руки, которые у меня несколько озябли в гостиной, так как я сидела там далеко от огня. Теперь я вполне овладела собой; да в облике цыганки и не было ничего, что могло бы смутить меня. Наконец она закрыла книжечку и взглянула на меня. Широкие поля ее шляпы затеняли часть лица, однако я увидела, когда она подняла голову, что лицо у нее очень странное: оно было какое‑то и коричневое и черное. Растрепанные космы волос торчали из‑под белой повязки, завязанной под подбородком и закрывавшей массивную нижнюю челюсть. Ее глаза сразу встретились с моими; они смотрели смело и в упор.

— Что ж, вы хотите, чтобы я и вам погадала? — сказала она голосом столь же решительным, как и ее взгляд, и столь же резким, как ее черты.

— А это уж ваше дело, матушка: хотите — гадайте хотите — нет. Но только предупреждаю вас, что я в гадание не верю.

— Вот дерзкая барышня! Впрочем, так я и ожидала! Я знала это уже по вашим шагам, только вы порог переступили.

— Разве? У вас тонкий слух.

— Да. И тонкое зрение, и ум.

— Все это вам нужно при вашем ремесле.

— Нужно, особенно когда попадется такая особа. Отчего вы не дрожите?

— Мне не холодно.

— Отчего вы не побледнели?

— Я не больна.

— Почему вы не хотите, чтобы я вам погадала?

— Потому что я не настолько глупа.

Старая ведьма захихикала под своей шляпой, затем извлекла коротенькую черную трубку, и закурила ее. Покурив некоторое время, она распрямила согнутую спину, вынула трубку изо рта и, пристально глядя на пламя, сказала очень веско:

— А все‑таки вам холодно. И вы больны и недогадливы.

— Докажите, — отозвалась я.

— И докажу, несколькими словами! Вам холодно оттого, что вы одиноки, — ваш огонь не соприкасается с другим огнем. Вы больны оттого, что самые высокие и сладостные чувства, дарованные человеку, не знакомы вам. И вы недогадливы оттого, что предпочитаете страдать, но не хотите поманить счастье к себе, да и сами шагу не сделаете ему навстречу.

Она снова сунула в рот коротенькую черную трубку и энергично затянулась.

— Вы можете это сказать каждой девушке, которая живет одна в богатом доме и зависима.

— Сказать‑то я могу каждой, но будет ли это верно для каждой?

— Если ее судьба сложилась так же, как моя, — да.

— Если она сложилась так же… но найдите мне еще кого‑нибудь, кто очутился бы в вашем положении.

— Нетрудно найти тысячи.

— Ни одной. Ваше положение особое, вы близки к счастью, вам стоит только протянуть руку. Все условия в отдельности налицо, достаточно одного движения, и они соединятся. Судьба разъединила их, но дайте только им сблизиться, и вы узнаете блаженство.

— Я не понимаю ребусов, я в жизни не отгадала ни одной загадки.

— Если вы хотите, чтобы я высказалась яснее, покажите мне вашу ладонь.

— И положить на нее серебро, вероятно?

— Без сомнения.

Я дала старухе шиллинг. Она сунула его в старый носок, который вытащила из кармана, и, завязав его узлом, приказала мне протянуть руку. Я сделала это. Она наклонилась к моей ладони и принялась рассматривать, не касаясь ее.

— Все здесь слишком тонко, — сказала она. — Я не могу гадать по такой руке, на ней почти нет линий. Да и потом — что такое ладонь? Не на ней написана судьба.

— Я согласна с вами, — сказала я.

— Нет, — продолжала она. — Она написана в чертах лица: на лбу, вокруг глаз, в самих глазах, в линиях рта. Станьте на колени, поднимите голову.

— Ага, это уже ближе к делу, — сказала я, исполняя ее приказ. — Скоро я начну вам верить.

Я опустилась на колени в двух шагах от нее. Она помешала угли в камине, вспыхнула багряная струйка огня, но ее лицо оказалось еще в большей тени, мое же было ярко освещено.

— Хотела бы я знать, с какими чувствами вы пришли ко мне сегодня? — сказала она, поглядев на меня некоторое время. — Хотела бы я знать, какие мысли бродят у вас в голове в те часы, когда вы сидите в гостиной, а все эти знатные господа мелькают мимо вас, как тени в волшебном фонаре? Между вами и ими так же мало сочувствия и понимания, как если бы они действительно были бесплотными тенями человеческих существ.

— Я часто чувствую усталость, иногда мне хочется спать, но редко бывает грустно.

— Значит, у вас есть какая‑то тайная надежда, которая поддерживает вас и утешает, нашептывая о будущем?

— Нет! Самое большее, о чем я мечтаю, — это скопить денег и со временем открыть школу в маленьком домике, где я буду полноправной хозяйкой.

— Этого слишком мало, чтобы поддерживать бодрость духа. Вы любите сидеть на подоконнике… видите, я знаю ваши привычки.

— Вы узнали их от слуг.

— Ах, как вы проницательны! Что ж, может быть и от них. Говоря по правде, у меня здесь есть знакомая, миссис Пул.

Услышав это имя, я вскочила.

«Вот как, вы с ней знакомы! — пронеслось у меня в голове. — Ну, тогда тут все‑таки не без черта!»

— Не пугайтесь, — продолжало странное создание. — Миссис Пул — надежная женщина, молчаливая и спокойная. На нее вполне можно положиться. Но я спросила вас о другом: когда вы сидите на подоконнике, неужели вы только и думаете, что об этой вашей будущей школе? Не испытываете ли вы интереса к кому‑нибудь из гостей, сидящих на диванах и креслах перед вами? Нет ли среди них одного лица, за выражением которого вы наблюдаете? Одной фигуры, за движениями которой вы следите хотя бы из любопытства?

— Мне нравится наблюдать за всеми без различия.

— Но не выделяете ли вы кого‑нибудь среди всех остальных — одного или, может быть, двух?

— Очень часто, когда жесты или взгляды какой‑нибудь пары раскрывают мне целую повесть, мне интересно наблюдать за ними.

— А какую повесть вы слушаете охотнее всего?

— О, выбор у меня небогатый! Тема всегда одна и та же — ухаживанье, а в перспективе обычная катастрофа — то есть брак.

— А вам нравится эта неизменная тема?

— Нет. Я не интересуюсь ею. Она меня не касается.

— Не касается? Если молодая дама, пышущая здоровьем, блещущая красотой и наделенная всеми благами происхождения и богатства, сидит и улыбается, глядя в глаза джентльмену, которого вы…

— Я… что?

— Которого вы знаете и которого, быть может, выделяете среди других…

— Я не знаю здешних джентльменов. Я и двух слов ни с кем из них не сказала; что же касается моего мнения о них, то одни — не столь молоды, но зато почтенны и достойны уважения, другие — молоды, элегантны, красивы и жизнерадостны. Но, разумеется, каждый из них вправе получать улыбки от той, от кого ему хочется, — мне и в голову не приходит, что это может иметь какое‑то отношение ко мне.

— Вы не знаете этих джентльменов? Вы ни с одним из них не сказали двух слов? Неужели и с хозяином дома тоже?

— Он уехал.

— Глубокомысленное замечание! Ловкая увертка! Он уехал в Милкот сегодня утром и вернется вечером или завтра утром. Неужели это обстоятельство заставляет вас исключить его из списка ваших знакомых? Зачеркнуть, как будто он не существует?

— Нет. Но я не могу себе представить, какое отношение мистер Рочестер имеет к этому разговору.

— Я говорила о дамах, которые улыбаются, глядя в глаза джентльменам. А за последнее время столько улыбок было послано мистеру Рочестеру, что его взоры наполнились ими, как два блюдечка. Разве вы не замечали этого?

— Мистер Рочестер вправе пользоваться вниманием своих гостей.

— Никто не говорит о правах, но разве вы не замечали, что из всех здешних разговоров о браках наиболее оживленные и упорные толки касаются мистера Рочестера?

— Жадность слушателя опережает речь рассказчика, — я сказала это скорей самой себе, чем цыганке; ее странные вопросы, голос, манеры словно окутывали меня каким‑то сном. Одно за другим срывались с ее губ совершенно неожиданные заявления, и в конце концов мне показалось, что я опутана целой сетью мистификаций. Я только дивилась: что это за незримый дух в течение стольких дней наблюдал за работой моего сердца и знал каждое его биение?

— Жадность слушателя! — повторила цыганка. — Да, мистер Рочестер много раз сидел и слушал то, что пленительные уста с таким удовольствием сообщали ему. Мистер Рочестер так охотно внимал им и, казалось, был так благодарен за это развлечение. Вы не обратили внимания?

— Благодарен! Я что‑то не замечала на его лице особой благодарности.

— Не замечали? Значит, вы следили за ним! А что же вы заметили, если не благодарность? Я промолчала.

— Любовь, — верно? И, заглядывая в будущее, вы видели его женатым, а его жену счастливой?

— Гм, не совсем так. Хоть вы и колдунья, но иногда плохая отгадчица.

— А какого же дьявола вы тогда видели?

— Ну, это не важно. Я пришла сюда, чтобы спрашивать, а не исповедоваться. А это уже известно, что мистер Рочестер намерен жениться?

— Да. На прекрасной Мисс Ингрэм.

— И скоро?

— По всей видимости — да. И, без сомнения (хотя вы с вашей дерзостью, за которую вас следовало бы наказать, кажется, не верите в это), они будут исключительно удачной парой. Как может он не любить такую прекрасную, знатную, остроумную и образованную барышню? И она, вероятно, любит его; а если и не его особу, то по крайней мере — его кошелек. Она считает поместье Рочестеров завидным приобретением; хотя (да простит меня бог!) час назад я сказала ей на этот счет нечто такое, отчего настроение у нее резко понизилось. Она сразу повесила нос. Я бы посоветовала ее черномазому красавчику быть настороже: если появится другой, с большими доходами и землями, она, пожалуй, натянет женишку нос.

— Послушайте, матушка, я пришла сюда не для того, чтобы заглянуть в будущее мистера Рочестера. Я хочу заглянуть в свое будущее. А вы до сих пор ничего не сказали обо мне.

— Ваше будущее еще не определилось; в вашем лице одна черта противоречит другой. Судьба предназначила вам счастье: я знала это и до того, как пришла сюда сегодня вечером. Я сама видела, как она положила его чуть ли не под самым вашим носом. От вас зависит протянуть руку и взять его; но возьмете ли вы — вот вопрос, который я стараюсь разрешить. Опуститесь опять на ковер.

— Не задерживайте меня, от камина ужасно жарко.

Я опустилась на колени. Цыганка не наклонилась ко мне, но только пристально уставилась мне в глаза, откинувшись на спинку кресла; затем начала бормотать:

— В ее глазах вспыхивает пламя; их взор прозрачен, как роса, он мягок и полон чувства, эти глаза улыбаются моей болтовне; они выразительны; впечатление за впечатлением отражается в их чистой глубине; когда они перестают улыбаться — они печальны; бессознательная усталость отягощает веки — это признак меланхолии, проистекающей от одиночества. Теперь она отводит глаза; они уклоняются от моего проницательного взгляда; они насмешливо вспыхивают, словно отрицая ту правду, которую я только что открыла, — они не хотят признать моего обвинения в чувствительности и печали; но их гордость и замкнутость лишь подтверждают мое мнение. Итак, глаза благоприятствуют счастью.

Что касается рта, то он любит смеяться; он готов высказывать все, что постигает ум, но, мне кажется, он будет молчать о том, что испытывает сердце. Подвижной и выразительный, он не предназначен к тому, чтобы ревниво оберегать тайны молчаливого одиночества; это рот, который готов много говорить и часто улыбаться, выражать человеческие теплые чувства к собеседнику. Его форма тоже благоприятствует счастливой судьбе.

Я вижу только одного врага этого счастья — лоб; лоб как будто говорит: «Я могу жить и одна, если уважение к себе и обстоятельства этого потребуют. Мне незачем ради блаженства продавать свою душу. У меня в груди есть тайное сокровище, дарованное мне с самого рождения; оно поддержит мою жизнь, даже если мне будет отказано во всех внешних радостях или если за них придется заплатить тем, что для меня всего дороже». Этот лоб заявляет: «Здесь разум крепко сидит в седле и держит в руках поводья, он не позволит чувствам вырваться вперед и увлечь его на какое‑нибудь безрассудство. Пусть страсти беснуются в душе, как истые язычники, во всей своей первобытной силе, пусть желания рисуют тысячу суетных картин, но в каждом случае последнее слово будет принадлежать трезвому суждению, и только разум будет решать. Пусть мне угрожают бури, землетрясения и пожары, я всегда буду следовать этому тихому тайному голосу, послушная велениям совести».

Хорошо сказано, лоб, с твоим заявлением будут считаться. Твои планы — честные планы, они в согласии с голосом совести и советами разума. Я знаю, как скоро молодость увянет и цвет ее поблекнет, если в поднесенной ей чаше счастья будет хотя бы одна капля стыда, хотя бы привкус угрызения. А я не желаю ни жертв, ни горя, ни уныния, — это меня не привлекает. Я хочу исцелять, а не разрушать, заслужить благодарность, а не вызывать горькие слезы, — нет, ни одной! Пусть я пожну улыбки, радость, нежность, — вот чего я хочу. Но довольно! Мне кажется, я в каком‑то сладостном бреду. О, если бы продлить эту минуту навеки, но я не дерзаю. Я еще крепко держу себя в руках. Я не преступлю данной мною клятвы, но это может превзойти мои силы. Встаньте, мисс Эйр, оставьте меня. Представление окончено.

Где я? Не сон ли это? Или я спала? Или я до сих пор грежу? Голос старухи внезапно изменился. Ее интонация, ее жесты — все в ней вдруг показалось мне знакомым, как мое собственное лицо в зеркале, как слова, произносимые моими собственными устами. Я встала, но не ушла. Я посмотрела на цыганку, помешала угли в камине и опять посмотрела; но она ниже надвинула шляпу на лицо и снова жестом предложила мне уйти. Пламя озаряло ее протянутую руку. Настороженная, взволнованная всем происшедшим, я сразу обратила внимание на эту руку. Рука была так же молода, как и моя: нежная и сильная, гибкие, стройные пальцы; на мизинце блеснуло широкое кольцо, наклонившись вперед, я взглянула на него и тут же узнала перстень, который видела перед тем тысячу раз. Я снова посмотрела ей в лицо; теперь оно уже не было отвращено от меня, цыганка сбросила чепец и повязку. Голова ее склонилась.

— Ну что, Джен, узнаете меня — спросил знакомый голос.

— Вам остается только снять красный плащ, сэр, и тогда…

— Но завязки затянулись, помогите мне.

— Разорвите их, сэр.

— Ну вот. Итак, прочь личину! — И, сбросив с себя свой наряд, мистер Рочестер предстал передо мной.

— Послушайте, сэр, что за странная идея?

— А ведь ловко сыграно, правда?

— С дамами у вас, наверно, вышло удачнее.

— А с вами нет?

— Со мной вы вели себя не как цыганка.

— А как кто? Как я сам?

— Нет, как легкомысленный комедиант. Словом, вы хотели что‑то выведать у меня или во что‑то вовлечь меня. Вы болтали глупости, чтобы заставить меня болтать глупости. Это едва ли хорошо, сэр.

— Вы простите меня, Джен?

— Не могу сказать, пока всего не обдумаю. Если я во зрелом размышлении найду, что не наговорила слишком много вздора, то постараюсь простить вас; но вам не следовало этого делать.

— О, вы вели себя очень корректно, очень осторожно, очень благоразумно.

Я обдумала все происшедшее и пришла к выводу, что мистер Рочестер прав. Это меня успокоило. Ведь я действительно была настороже с самого начала этого свидания. Я чувствовала, что за всем этим кроется какая‑то мистификация, но мне и в голову не приходило, что цыганка — мистер Рочестер.

— Ну, — сказал он, — над чем вы задумались? Что означает эта торжествующая улыбка?

— Я удивлена и поздравляю себя, сэр. Надеюсь, вы разрешите мне теперь удалиться?

— Нет, подождите еще минутку и расскажите мне, что делают эти люди там, в гостиной.

— Вероятно, говорят о цыганке.

— Сядьте, расскажите, что они говорят обо мне?

— Я бы не хотела, сэр, оставаться дольше; вероятно, уже около одиннадцати часов. Ах да, знаете ли вы, мистер Рочестер, что, после того как вы утром уехали, сюда прибыл еще один гость?

— Гость? Нет. Кто же это? Я никого не ждал. Он уехал?

— Нет. Он сказал, что знает вас давным‑давно и что берет на себя смелость расположиться здесь до вашего возвращения.

— Ах, дьявол! Он назвал себя?

— Его фамилия Мэзон, сэр. Он приехал из Вест‑Индии, из Спаништауна на Ямайке.

Мистер Рочестер держал меня за руку, словно собираясь подвести к креслу. Когда я произнесла имя гостя, он судорожно стиснул мою кисть. Улыбка на его губах застыла, дыхание как будто остановилось.

— Мэзон! Из Вест‑Индии! — сказал он, и эти слова прозвучали так, словно их произнес автомат: — Мэзон! Из Вест‑Индии! — И он трижды повторил эти слова, все с большими промежутками, видимо, не отдавая себе в этом отчета.

— Вам нехорошо, сэр? — спросила я.

— Джен, вы нанесли мне удар. Вы нанесли мне удар, Джен! — Он покачнулся.

— О сэр, облокотитесь на меня!

— Джен, вы когда‑то предложили мне ваше плечо, — дайте мне опереться на него еще раз.

— Конечно, сэр, конечно! И вот моя рука.

Он сел и заставил меня сесть рядом. Он держал мою руку обеими руками и пожимал ее. Вместе с тем он глядел на меня каким‑то тревожным и горестным взглядом.

— Мой маленький друг, — сказал он, — как хотел бы я быть сейчас на уединенном острове, только с вами, и чтобы всякие волнения, опасности и отвратительные воспоминания сгинули бесследно.

— Не могу ли я помочь вам, сэр? Я готова жизнь отдать, если она вам понадобится.

— Джен, если помощь мне будет нужна, я обращусь за ней только к вам. Это я обещаю.

— Благодарю вас, сэр. Скажите мне, что надо сделать, я по крайней мере попытаюсь.

— Принесите мне, Джен, стакан вина из столовой. Они, наверно, сейчас ужинают; и скажите мне, там ли Мэзон и что он делает.

Я вышла. Все действительно были в столовой и ужинали, как предполагал мистер Рочестер; они не сидели за столом, ибо ужин был приготовлен на серванте, и гости брали, что каждому хотелось, стоя маленькими группами, держа в руках тарелки и стаканы. Все были чрезвычайно веселы. Всюду раздавались смех и болтовня. Мистер Мэзон, стоя у камина, беседовал с полковником и миссис Дэнт и казался таким же веселым, как и остальные. Я налила в стакан вина (увидев это, мисс Ингрэм нахмурилась. «Какая дерзость!» — вероятно, подумала она про меня) и возвратилась в библиотеку.

Ужасная бледность уже исчезла с лица мистера Рочестера, и вид у него был опять решительный и угрюмый. Он взял у меня стакан из рук.

— Пью за ваше здоровье, светлый дух, — сказал он и, проглотив вино, вернул мне стакан. — Что они делают, Джен?

— Смеются и болтают, сэр.

— А вам не показалось, что у них важный и загадочный вид, словно они узнали что‑то необыкновенное?

— Ничуть! Они шутят и веселятся.

— А Мэзон?

— Он тоже смеется.

— Если бы все эти люди пришли сюда и оплевали меня, что бы вы сделали, Джен?

— Выгнала бы их из комнаты, сэр, если бы могла. Он слегка улыбнулся.

— А если бы я вошел к ним и они только посмотрели бы на меня ледяным взглядом и, насмешливо перешептываясь, один за другим покинули меня? Тогда что? Вы бы ушли с ними?

— Думаю, что нет, сэр. Мне было бы приятнее остаться с вами.

— Чтобы утешать меня?

— Да, сэр, чтобы утешать вас по мере моих сил.

— А если бы они предали вас анафеме за то, что вы остались со мной?

— Я, вероятно, даже не узнала бы об этом, а если бы и узнала, какое мне до них дело?

— Значит, вы рискнули бы общественным мнением ради меня?

— Я сделала бы это ради любого друга, который заслуживал бы моей поддержки. А вы, я уверена, заслуживаете.

— Вернитесь теперь в столовую, подойдите тихонько к Мэзону и шепните ему на ухо, что мистер Рочестер вернулся и хочет видеть его. Проводите его сюда и затем оставьте нас.

— Хорошо, сэр.

Я исполнила его просьбу. Гости с удивлением уставились на меня, когда я решительно прошла среди них. Я отыскала мистера Мэзона, передала ему поручение и проводила его в библиотеку, а затем поднялась наверх.

Поздно ночью, когда я уже давно лежала в постели, я услышала, что гости расходятся по своим комнатам. До меня донесся голос мистера Рочестера: «Сюда, Мэзон. Вот твоя комната».

Этот голос звучал весело; я успокоилась и скоро заснула.

Дата добавления: 2015-10-16