Начало 1 части 22 страница

В этих переговорах прошло несколько дней. В это самое время ко мне пришло несколько лиц, к которым я питал безусловное доверие и называть которых теперь я считаю преждевременным, причем одно из них привезло ко мне тоже лицо, занимавшее вполне определенное положение. Это лицо мне заявило (причем, все это было подтверждено многими вескими аргументами), что Entente-a, и в особенности Франция, которая является главным деятельным государством из числа держав Согласия на Украине, не. желает решительно говорить с украинским правительством, пока оно стоит на точке зрения «самостийности», и что только федеративная Украина может иметь успех у них; что на днях приезжает уполномоченный представитель держав Согласия, который войдет в переговоры только при ясно выраженном новом курсе украинского правительства.

10 или 11 числа из Ясс прибыло целый ряд лиц, между ними и украинцы, а также мои личные агенты, и все подтвердили то же самое. Они же мне сообщили, что представитель Украинского Национального Союза совершенно не был принят представителями Entente-ы. Причем, в случае федеративного жеста с моей стороны немедленно же обещалось прибытие войск держав Согласия. Этому я не поверил, во всяком случае, рассмотревши карту, решил, что если войска и придут, то придут слишком поздно. Да они в то время мне и не особенно были нужны, если бы, я думал, приехал хот я этот самый Эно и категорически заявил бы немцам требование Entente-ы защищать мое правительство, дело было бы выиграно.

В Совете Министров украинские министры настаивали на созыве Национального Конгресса. В этом отношении они или кривили душой, или были очень наивны. Они все ссылались на то, что допущен же был еврейский конгресс, забывая или делая вид, что они не знают, что программа украинского конгресса совершенно не та, что еврейского. У последнего не стояла на повестке фраза «порядок правления Украиной» и все в том же духе. Наконец, у евреев не было подготовлено восстания, а здесь оно было.

13 числа ноября в Совете Министров обсуждался вопрос, допустить или не допустить Конгресс. Восемью голосами против семи допущение Конгресса в данное время было решено отрицательно. Я согласился с этим решением, но так как ясно было, что при недопущении Конгресса немедленно же левые украинские партии примут агрессивные меры, мне необходимо было создать более решительный кабинет и более подходящие для этого военные силы, на которые я решил опереться, на русский офицерский состав и на свою Сердюцкую дивизию, на которую я при всех условиях рассчитывал. Для офицерства русскою состава я должен был немедленно объявить федерацию, так как мне уши прожужжали, что если это будет сделано, то весь офицерский состав станет горой, ради России, за гетманскую Украину. 13 числа я распустил кабинет и туг же с Палтовым написал грамоту, в которой я, твердо стоя на почве политического, культурною и экономического развития Украины, объявил, что отныне мы должны работать для будущей федерации с Россией.

На следующий день отдельные люди, очень многочисленные и различных политических взглядов, приходили ко мне и поздравляли с таким решением, но вся пресса, конечно, не говоря об украинской, приняла это решение холодно. А вечером 14 числа я узнал, что Петлюра, освобожденный за несколько дней до того из-под ареста^{300}, уехал в Белую Церковь к сечевикам, которые тою же дня начали наступление на Фастов, но были остановлены частями Киевскою корпусного командира. Я и до сих пор считаю, что единственной причиной такого подъема среди повстанцев в первое время была, как гром среди белого дня, появившаяся моя грамота о федерации. Если бы ее не было, я убежден, что сечевики из-за социальных вопросов не пошли бы против меня, да и многие украинские партии не сдвинулись бы с места. Социалисты-федералисты, партия демократических хлеборобов и Шеметовская даже при этих условиях не пошли, но они более понимали обстановку, большинство же украинцев считали, что я предал Украину. Я думаю, время покажет, кто предал Украину, я или Директория. Не говоря уже о том, что только враг мог желать вообще беспорядков такого рода для Украины, даже если бы многие народные домогания не находили себе отклика в сердце правительства, время для его начала уничтожало все плоды нашей работы, этотак же относится к Украине, как и к Великороссии.

Что касается последней, я в своих воспоминаниях не указал на то сближение, которое установилось за последнее время между Украиной и Доном и которое вызвало настоятельную потребность в свидании с Красновым, которое и состоялось в середине октября. Чтобы никто нам не мешал, мы решили съехаться в Скороходове, небольшой станции между Полтавой и Харьковом.

В течение нескольких дней до поездки я себя чувствовал больным, по все надеялся поправиться, а тут вышло так, что накануне выезда меня хватила сильная инфлуэнца. Было поздно откладывать свидание, так как мне дали знать, что Краснов уже выехал. Я дошел до вагона и сел и только к моменту свидания поднялся для встречи Краснова. Во время завтрака я провозгласил тост за здоровье Краснова, он же, увлекшись, ответил мне очень красивой речью, которая, к сожалению, совсем не совпадала с тем внутренним и внешним политическим официальным курсом, которого придерживалась Украина. Мы решили энергично друг другу помогать в борьбе с большевиками, Украина шла на широкую помощь и деньгами, и военным снаряжением. Я забыл с ним частным образом поговорить об его речи, что я приписываю исключительно своей болезни. Расставшись с ним, я вспомнил и приказал телеграфировать, но было поздно, он речь свою передал во все харьковские газеты.

Началась страшная кутерьма. Я в то время, совершенно на находя нужным менять свою политику, на обеде новому кабинету министров для прекращения всех этих кривотолков (слухов) произнес речь, в которой положения восстановляли наши прежние взгляды на все вопросы, связанные с внутренней и внешней политикой. Так этот инцидент и закончился. Но результат поездки был громадный как для Дона, так и для Украины. Тогда не понимали, что Россия могла легко быть восстановленной именно только при условии, что гетманская Украина будет укрепляться и проводить в исполнение свой план спасения России, который ясно намечался. Украинцы, привыкшие работать в подпольи, совершенно не понимали нашей политики. Я же сознавал, что для того, чтобы Украина имела право на существование, чтобы она имела действительно мировое значение, недостаточно было стараться защищаться в своих границах, а всякое стремление более широкой политики считать чуть ли не изменой Украине. Украинцы были против помощи Дону, против идеи вытеснения большевиков из Великороссии, когда единственное, что могло действительно заинтересовать все страны Entente-ы к идее Украины, именно была бы борьба с Советской Россией далеко за пределами Украины. Только это и могло в глазах мира и в глазах великороссов примирить их с новой нарождающейся украинской государственностью. У украинцев удивительно узкие взгляды на вопросы, какова должна быть политика отдельного государства, они как-то не считаются ни с действительностью, ни с историей, они только знают твердить: «Хочемо самостійну Україну» — забывая, что для того, чтобы достигнуть, я уже не говорю полной самостийности, но простого права в глазах всех стран на государственное существование, это право должно быть завоевано и мечем, и политикой такой, которая заставила бы большинство стран, имеющих значение при решении этого вопроса, самим желать, чтобы это государство существовало. Украина, в смысле географическом, занимает несчастное положение, лишающее проявления ее самостоятельности; та самостоятельность должна быть завоевана с значительно большим трудом, нежели это было бы необходимо при более счастливых географических условиях. Украинцы этого совершенно не берут в расчет, и если и теперь новое правительство не поймет этого, оно доведет идею Украины до полнейшего краха. К этому пока дело идет с быстротой, превышающей все мои ожидания. Но великороссы должны понять, что старого не вернуть, и что как бы ни была ошибочна политика украинцев, Украина не погибнет, а снова и снова будет-добиваться того, чего ей не дают.

В данное время мы вернулись к временам старых гетманов. Снова Украине предстоит решить жгучий вопрос: «3 москалями, чы з ляхами?»

Другого решения вопроса нет. Flo, наученная горьким опытом Украина будет осторожнее писать договор, с одним и иди с другими. Это, вопрос, главным. образом, того правительства, которое будет у власти на Украине, и тех течений, среди, народа, которые, будут в то, вредя господствовать в его среде. Лично я-думаю, что народ на комбинации с поляками не пойдет ни при каких условиях, но Переяславский договор должен быть и обдуман и проведен в жизнь украинцами с большей осторожностью. Знаю, что если мои заметки, попадут, в, руки великороссов и «щырых» украинцев, я не оберусь всевозможных. обвинений.

Одни будут гововорить: изменник русскому делу, а еще русский генерал и т. д., другие будут упрекать меня в «зраде» украинства. Мне это безразлично. у, Россия может возродиться только. на федеративных началах, а Украина может существовать, только будучи равноправным членом федеративного государства. У русских кругов до сих пор живет сознание, что с Украиной это только оперетка, что теперь можно дать хоть и «самостийность», а потом все это пойдет на смарку. Это колоссальная ошибка русских кругов, унаследованная, старой системой политики. Эта система и повела к тому озлоблению и тому недоверию, которые многие питают к идее великой России. Все окраины думают: окрепнет Великороссия и снова примется за старый гнет всякое национальности, входящей в состав Российского государства. Я видел много украинцев, которые высказывали подобные опасения, да нечего далеко искать, тот же самый Винниченко, сидя у меня в кабинете, говорил при мне одному украинцу-федералисту, что он и сам ничего не имеет против федерации, но когда теперь говорить о федерации, то тогда русские ничего не дадут впоследствии, поэтому нужно стоять за «самостийнисть» до конца, которая и приведет к федерации. То, что тогда было сказано Винниченко, я вскоре проверил на практике. Как только я объявил федерацию с Россией, я сразу понял, что Винниченко был прав. Через несколько дней после появления грамоты великорусские круги уже никакой Украины совершенно не признавали.

Когда выяснилось, что сечевики начали наступление на Фастов и генерал Волховский их остановил, я решил, что восстание начинается и что объектом для повстанцев является Киев. Я был спокоен, у нас в Киеве было 15 тысяч офицеров, но в то же самое время появились прокламации за подписью Директории^{301}, куда входили Винниченко, Петлюра и Швець, тот же самый, который за несколько дней до этого как-то завтракал у меня и еще ранее этого встречал меня с приветственной речью при открытии университета. В этой прокламации эти господа объявляли, что власть переходит к Директории, создается Украинская Народная Республика, что я узурпатор, русский генерал, захвативший власть для уничтожения украинства. Прохаживались на мой счет и на счет русских офицеров. Одним словом, все как полагается.

Это меня мало тронуло, по неприятно поразило, что тот самый Болбочан, который только что был произведен в полковники за действительно хорошие действия против большевиков, теперь со своим полком восстал й захватил Харьков. Подробности этого захвата и роль, которую при этом сыграл генерал Лигнау, для меня совершенно неясны, во всяком случае сведения, что он будто бы перешел на сторону большевиков, я думаю, не верны. Но что тут было что-то нечисто в его деятельности, с грустью признаю, для меня это не подлежит сомнению. Впрочем, желая быть осторожным в своих обвинениях, я жду и разъяснений этого дела, которое, несомненно, когда-нибудь выяснится. Это известие показало серьезность положения. Нужно было собрать всех офицеров и организовать население, сочувствующее порядку, для отражения всех воможностей. Какую роль играли во всем этом немцы, в Киеве мнение в этом отношении разделилось. В это время введены были солдатские комитеты почти во всех немецких частях, и, конечно, началось разложение по тому же шаблону, по которому все это раньше происходило в русской армии.

Нужно принять во внимание, что генерал Гренер, безусловно умный и доброжелательный нам человек, по телеграмме, полученной им утром, через несколько часов после ее получения выехал в Спа. Мы едва успели с ним проститься.

Раз уж мне приходилось терпеть власть чужеземцев, то отъезд этого человека меня озадачивал. Я понимал, что без него будет хуже. Итак, мнения разделились; одни говорили: немецкое командование не заинтересовано в беспорядках, для них существенно важно сохранение порядка для предстоящего вывода их войск из Украины; всякий беспорядок только осложнит это дело; они больше верят в способность нашего правительства удержать порядок, нежели способностям Петлюры и Винниченко, несомненно, при них начнется хаос, анархия, и большая часть уже деморализованных немецких частей погибнет. Другие говорили: немцы побеждены Entente-й, немцам несомненно нет расчета передать в порядке Украину Франции, так как это может служить ее обогащению, напротив того, они будут делать все возможное для превращения этой страны в большевистскую пустыню. — «Вот посмотрите, они уже стягивают войска свои с северной границы и собирают их в компактные массы около железных дорог, а большевики наступают с севера». Большевики с севера действительно наступали, и немцы оттягивали свои войска к железной дороге, по для этого имелось тоже другое объяснение, что это делалось для того, чтобы ускорить их посадку и отправку в Германию. С другой стороны, меры эти принимались ввиду того, что само немецкое Командование, собирая свои части в крупные единицы, считало это необходимым для спасения своих частей от большевизма, так как за ними легче было наблюдать. Факты были противоречивы. С одной стороны, можно было предположить, что мнение о их нежелании мне помогать имеет основание, но наряду с этим резкий отпор, иногда стоивший много жизней немцам, особенно на северном фронте, доказывал противное. Все зависело от местного начальства..

В Киеве, вначале, и дипломаты и «Оберкомандо» были ясно резко против повстанцев. Как я уже говорил, с объявлением федерации русские круги повели резкую политику ко всему украинству. Особенно правые партии и часть русского офицерства в этом отношении были невозможны. Я не понимаю, на чем они базировали свое поведение. Фактически офицерство, будь оно сплоченное и понимай оно политическую обстановку, могло сыграть большую роль, по на самом же деле видно было уже с первых дней, что эта сила большого отпора не даст. Что же касается правых организаций, то их поведение было ниже всякой критики. В течение всего Гетманства правые организации сидели довольно смирно, центром их, кажется, был негласно митрополит Антоний. Они несколько раз присылали свои депутации ко мне, у них всегда была масса самых широких программ и заявлений, что они представляют из себя громаднейшие организации, соединяющие сотни тысяч людей, и всегда эти заявления заканчивались тем, что они просили денег, причем и здесь у них масштаб был очень большой. На самом деле я знал, что за ними никто не стоит, никакой силы они фактически не представляют, и поэтому даже в тех случаях, когда можно было их использовать с пользой для нашего дела, как, например, в пропаганде среди офицерства идеи поступления в Особый корпус, я ими не пользовался и денег им не давал. Но тогда и они давали себя знать. Да не только эти господа, но, думаю, не ошибусь, если скажу, положительно все русское население, не имея фактически никакой силы, как будто спелись ругать все украинское и всячески провоцировать, где только возможно. Я неоднократно некоторым влиятельным лицам указывал на всю ошибочность такого поведения, просил прекратить эти нападки, но ничего не помогало. Все они считали, что украинства вообще не существует, что это кучка лишь подкупленных немцами людей. Раз немцы ослабели, больше незачем считаться и с украинцами.

Однако генерал Волховский, несмотря на то, что полагал в скором времени взять Белую Церковь, ее не взял. Так длилось два-три дня. А известия из губерний приходили довольно тревожного порядка. Главная неприятная новость была измена командира Подольского корпуса, генерала Ярошевича, который перешел на сторону Директории.

Как я говорил, основа обороны Киева были русские офицеры и добровольцы. С другой стороны, по всем тем данным, которые я имел, представитель Entente-ы должен был в самом ближайшем сроке приехать в Киев. Ясно было, что Петлюра с сечевиками в связи с тем заговором, который был открыт после ареста полковника Аркаса, состоял в том, чтобы захватить меня и правительство, так сказать, невзначай и сразу же повести свои порядки. Это не удалось и, конечно, вызвало среди. Директории некоторый упадок сил. Приехал бы в это время представитель Entente-ы, положение резко бы изменилось в пашу пользу, так как масса населения совершенно не была склонна идти под Директорию, но он не приезжал, несмотря на то, что я ежедневно лично говорил подолгу с Одессой, которая держала связь с Яссами. Наконец, приехал в Одессу г. Эно, бывший офицер французской службы, хорошо знакомый с Киевом, где он был во время пребывания французской миссии в Киеве чем-то, если не ошибаюсь, офицером, служившим в тайной разведке. Называл он себя уполномоченным всех держав Согласия. В Одессе его приняли с большой помпой. Я получал все эти сведения по аппарату в переговорах с различными личностями, как служащими в Украинской Державе, так и заинтересованными в ее поддержке, по так мне и не пришлось потом ни с кем из них свидеться, и потому для меня очень неясно, каким образом такие опытные дипломаты, скажем, хотя бы как Коростовец, не могли также разобраться, кем же в конце концов является Эно и насколько его полномочия действительно санкционированы державами Согласия.

Господин Эно начал хорошо, он издал два объявления, в которых он, как представитель держав Согласия, заявляет, что державы эти будут поддерживать гетманское правительство и порядок, что всякая попытка идти против этих желаний Entente-ы будет подавляться оружием. Он лично говорил со многими из Киевского Центрального правительства, и я сам читал его ленту, где он сообщал: «Courage la resurrection l'approche»^[79] и указывал на то, что военные силы подходят. В таком же духе приходили все известия и из Одессы и из Ясс. Мы получили сообщение, что к первому декабря прибудут крупные французские части в Одессу, румыны же должны были двигаться к Жмеринке. Потом было официальное сообщение о движении на Украину 8 корпусов войск Entente-ы различных национальностей.

Все это меня убеждало, что я взял правильный путь удержаться во что бы то ни стало, а по прибытии представителя Entente-ы, если он с силой, то хорошо, если же он без силы, то хуже, но совершенно не безнадежно, так как немцы, и дипломаты, и офицеры «Оберкомандо», мне сами говорили и просили настаивать на приезде представителя Entente-ы, говоря, что если таковой приедет и в решительной форме заявит Немецким частям, что на них возлагается ответственность за прекращение беспорядка и междуусобной войны, немецкие части, боясь, чтобы в противном случае их не интернировали, были еще в достаточных силах для того, чтобы прекратить всякую попытку к свержению правительства.

Я ждал Эно, но он не приезжал, отговариваясь тем, что он должен встречать то генерала Вертело, то прибывающие войска, наконец, он объявил, что едет, но на следующий день заболел.

Тем временем по Украине при помощи тех ячеек повстання, исправно заложенных по провинции, восстание разгорелось. Петлюра не имел успеха среди крестьянства, но вся голытьба, пленные, возвращающиеся из Австрии, и весь тот распропагандированный люд, который с роспуском армии не хотел или не мог найти себе работы, приставал к нему.

Главной опорой Петлюры были галицийские Сечевики и тот самый Черноморский кош, куда теперь пристала масса всякой голытьбы и который раньше предполагалось сформировать для посылки на Черноморье [Кубань]. Движение на Киев особенно привлекало массу народа большевистского направления, так как Петлюра им обещал, а может быть, лично этого он и не сделал (по распространялись в его частях сведения), — дать Киев, в случае удачи, на три дня на разграбление. Положение становилось серьезным.

А туг офицерство и все русские круги находили, что генерал Волховский в данный момент не на высоте своего положения, что нужно назначить человека, пользующегося доверием офицерства, и что таковым пользуется граф Келлер^{302} и князь Долгоруков^{303}. Я был и против первого, и против второго. Долгоруков мой товарищ, но по некоторым причинам, хотя я знал, что он был согласен, я даже не назначил его командиром Особого корпуса. Что же касается графа Келлера, то я думал назначить его командиром Особого корпуса и специально просил его приехать ко мне. У нас было свидание, по после разговора с ним я увидел, что такое назначение приведет к большим осложнениям. Это был человек очень большой храбрости и решительности, крайний правый монархист, так что даже для Особого корпуса такое назначение встретило бы затруднение, а тут его нужно было назначить главнокомандующим всеми частями с широчайшими правами. Я долго не решался, но. несмотря на все мои поиски, положительно ни одного генерала, имеющего популярность среди офицеров, не было, а это тем более нужно было, что представители Деникина, повторяю, не знаю, назначенные ли или самозванные, вместо того, чтобы соединить все свои усилия с нашими для объединения офицерства, отвлекали их в Добровольческую армию и своими разговорами и даже прокламациями все делали для того, чтобы офицерство не шло в гетманскую армию. Наконец, ко мне приехал Гербель и Кистяковский и долго меня уговаривали взять Келлера. Я так и сделал. Назначил его с громадными полномочиями главнокомандующим всеми вооруженными силами на Украине.

Меня часто спрашивали, почему я не стал во главе войск лично, так как я обладал тем же командным цензом, что и Келлер. Я этого не сделал потому, что, во-первых, в междуусобной войне глава государства не должен лично стать во главе одной стороны, во-вторых, потому, что, к сожалению, я уже с первых дней заметил те интриги, которые велись против украинского правительства и меня среди офицерства, и офицерство этому верило. Я боялся, что будь я во главе войска, это могло бы ослабить офицерское единение, столь необходимое в тот момент. Наконец, я думал вначале, что еще можно прекратить все эти повстания уговорами одной и другой стороны, а для этого я был связывающим звеном двух лагерей. Теперь, впрочем, я сознаюсь, что сделал ошибку. Может быть, если бы я стоял во главе офицерских организаций и переубедил бы те наветы моих врагов, которые сыпались со всех сторон, я многое мог бы устранить из того печального, что произошло впоследствии.

Как бы там ни было, я назначил Келлера. Вечером я поехал к нему, и мы долго с ним говорили. Я ему указал всю обстановку и просил его заниматься войсками, по не менять своими распоряжениями основы той внутренней политики, которой мы придерживались. Его правые убеждения, ненавистничество ко всему украинскому меня пугали. Я знал, что он горяч и что он поведет свою политику, а она до добра не поведет. Он мне обещал, и я успокоился. Но действительность показала другое.

С первого же дня, не имея на то даже права, он отменил все положения, выработанные нами для армии, он вернул все старые уставы императорской армии. Он окружил себя громадным штабом крайних правых деятелей, которые повели политику архиправую. Он издал приказ, которым даже возмутил умеренные правые круги. Слава Богу, что Он не издал того приказа, который им был написан самолично. Там он уже совершенно выходил из всяких рамок благоразумия. Его удержали его же помощники. Началось неистовство, гонение на все украинское. Могу указать на закрытие Национального Клуба, на бесчисленный арест украинцев, иногда вполне умеренных, дело дошло до того, что начали выбрасывать бюсты Шевченка и разбивать их. В эти дни люди совершенно спокойные, еле-еле признающие себя украинцами, приходили ко мне и возмущались, и все это, конечно, падало на меня и наше правительство.

В смысле работы, он работал много, но нужно отдать справедливость, что, несмотря уже на объявление федерации, несмотря на назначение Келлера, несмотря на то, что для всех была цель ясна — нужно спасать Киев, — офицерство отозвалось слабо. Была объявлена мобилизация всем офицерам, они мобилизировались, но на фронте считалось по спискам 9000 человек, а на самом деле было всего 800. Штабы и различные военные организации разрослись до колоссальных размеров. Кроме того, что было ужаснейшее зло — это допуск всяких контрразведок. Келлер обещал, что уничтожит их, оставив лишь одну при своем штабе, по этого не сделал. Эти контрразведки — учреждение, куда я лично советую офицерам не поступать. Эта решимость офицеров поступать в контрразведку — грустнейший факт нашего времени. Я с отвращением узнал, что у Entente-ы и немцев служат много наших офицеров. Теперь же появились, кроме специальной разведки нашей полиции, еще контрразведочное учреждение при штабе Келлера и, кроме того, что, как я говорил, совершенно не были, допустимым, контрразведки в каждой организации, в каждой маленькой дружине.

Ничто не развращает так офицерство, как эта служба, ничто не толкает на такие преступные действия, как эти учреждения, и ничто так не способствовало пашей неудаче, а также усилению самого жесткого, подчас бессмысленного украинского шовинизма, — как бессмысленные, не считающиеся ни с какими законами действия этих знаменитых контрразведчиков. Никакие указания о бедственном положении офицеров и что там хорошо платили — не оправдывает тех офицеров, которые шли на это. Для этой службы есть специальная правительственная организация, находящаяся все же в руках людей опыта и под контролем, а допуск этих частных контрразведчиков — возмутительное явление, которое я никогда не мог понять, и не знаю, почему Келлер сразу не уничтожил их, несмотря на свое обещание мне. Не говорю уже, что служба в контрразведке другой национальности прямо презрение; я, по крайней мере, отношусь так к этим офицерам, там служащим.

Все эти данные повели к тому, что я, дня через четыре после назначения Келлера, попросил его сдать должность. Между тем Келлер так импонировал оказавшемуся очень слабым в смысле характера Гербелю и большинству из министров, что они долго не решались дать ему об этом знать. Наконец, во время заседания я вызвал Ржепецкого, председательствующего в Совете Министров вместо заболевшего Гербеля, и поставил ему ребром вопрос об удалении Келлера. Оказывается, что уже ходили слухи, что при Келлере образовалась какая-то дружина, которая должна была сделать переворот. Я думаю, что это вздор, во всяком случае, это было бы бесконечно глупо, так как решительно никакие организации и партии, кроме самых правых, Келлеру не сочувствовали.

Келлер ушел, по мне нельзя было уже резко изменять курс. Приходилось взять человека пока из того же лагеря. Я пригласил моего товарища и по корпусу, и по полку^{304}, князя Долгорукова. Долгоруков тоже очень правых убеждений, чуть ли не член какой-то правой организации, тем не менее был человек, которого я знал и с которым можно было договориться. Я смотрел на него как на временного деятеля и полагал при первой же возможности уничтожить главнокомандование, сведя это на должность просто командующего армией. А то вышло так.

Кистяковский, благодаря настояниям которого я предоставил графу Келлеру такие широкие полномочия, как смещение должностных лиц министерства внутренних дел, остался со всем своим аппаратом за флангом и не имел возможности работать. Он приходил ко мне через несколько дней после этого плакаться. Я ему указал, что он же сам виноват, и напомнил ему о том, сколько усилий он должен. был потратить, пока я согласился с его доводами. По словам Кистяковского, сам граф Келлер приходил к нему и просил повлиять, чтобы его назначили. К чему Келлер так хотел впутаться в это дело? При всех его неудачных действиях и совершенно неправильных по отношению ко мне, его трагическая смерть (через некоторое время после свержения Гетманства он был расстрелян) глубоко меня опечалила. Будущее русской армии лишилось храброго генерала, который мог еще принести пользу в таком деле, где не требовалось политики.

Новый кабинет, который так неожиданно стал у власти, состоял из следующих лиц:

Гербель, председатель Министров и министр земледелия, человек большого служебного опыта, бывший член Государственного Совета. Я рассчитывал на него как на человека большой силы воли, по он устарел, к политике моей относился сочувственно, очень хорошо смотрел на земельный вопрос, по в последнее время подпал под влияние Протофиса, особенно Демченко, что делало его действия какими-то расплывчатыми, половинчатыми. Кстати, я не могу сказать, чтобы он поддерживал мою власть, настолько, что я несколько раз упоминал ему, что я глава правительства и прошу со мной считаться. Помню, что как-то в одной бумаге, обращенной к немцам, он совершенно упустил упоминание обо мне, в то время как дело было в моей компетенции. Я ему на это указал. Вообще, под давлением русских кругов, все делалось для умаления моей власти, и новый кабинет, т. е. некоторые члены его, совершенно не считали нужным бороться с этим, приходилось самому защищаться. Да ясно, что нужно было в это время быть очень принципиальным человеком для того, чтобы решительно стоять на моей стороне. С одной стороны, немцы вели неопределенную линию, все более и более клонящуюся к тому, что они согласны иметь дело с Директорией. Мне даже думалось, что они могут стать против меня. С другой стороны, Entente-a еще не высказывалась за меня, а многие русские говорили, что никогда и не выскажется. Украинцы были против меня за грамоту о федерации. Нужно было быть очень сильным человеком, чтобы в такую минуту не устроить себе путь отступления к Entente-e в великорусскую сторону, точно так же, как украинцы из предыдущего министерства устраивали себе отступление в сторону украинских кругов, а я шел средним путем и потому не мог и не хотел стать на одну сторону, так как считал, что это было бы решительно против всей той линии поведения, которую я себе наметил с первого же дня Гетманства. Она в тот острый, катастрофический момент была непригодна, но она в широком масштабе времени единственно верна для Украины и России. Это путь компромисса, и компромисса честного, как с одной, гак и с другой стороны. Мне легко было стоять на этом пути, потому что я совсем не притворялся, говоря, что я люблю Россию и хочу Украину и т. д., что для некоторых других могло быть лично не по их характеру. Я на министров не сердился, так как понимал это человеческое чувство и не требовал от них быть какими-то столпами силы воли и гражданского мужества.

Дата добавления: 2015-10-16