Одесса, 1919 год

Шел девятнадцатый – кровавый и необъяснимый по своей жестокости год. Таким он запечатлелся в моей детской памяти, что вовсе не похоже на ту стройную картину становления советской власти, которую спустя десятилетия создали наши историографы, поработавшие над тем, чтобы всему найти объяснение и оправдание.

...Крысы покидают корабль, которому угрожает опасность, ослы ревут, чуя угрозу землетрясения, хамелеоны меняют окраску, но наша русская интеллигенция, полностью лишенная инстинкта самосохранения, упорно не хотела верить, что расправа грозит и тем, кто не совершал дурных поступков.

Доказательством служит тот факт, что в ночь на 20 июня 1919 года все юристы Одессы (судейские) были арестованы на своих квартирах и расстреляны в ту же ночь. В живых, говорят, остались только двое: барон Гюне фон Гюненфельд и мой отец. Барона я встретила много лет спустя в Румынии. Он утверждал, что спасением своим обязан брату, сумевшему купить ему жизнь за миллион рублей золотом.

А вот что произошло с моим отцом.

Ночью нас разбудил стук сапог и бряцанье прикладов. Все мы спали на одной широкой кровати в той единственной оставленной нам комнате нашей бывшей квартиры, отобранной у нас после революции. Мама и брат плачут, а я – просто ничего не пойму! Помню, что отец снял со стены небольшой образ Спасителя в серебряном окладе и благословил нас. Его увели. Мы с братом – он в одной рубашонке, а я совсем голышом, – бежим следом, а мама, стоя посреди улицы в халатике, накинутом на ночную рубаху, кричит:

– Тоня, вернись! Вернись!

Ночь. Темнота. И сознание чего-то непоправимого.

Мама побежала на Ольгиевский спуск, где отец, еще до революции, распутал какое-то сложное дело и выручил многих невинно пострадавших бедняков. Она среди ночи будила этих людей и просила их подписать просьбу о том, чтобы отца освободили. И многие поставили свою подпись!

Затем она обратилась... к знакомому чекисту, некоему греку по фамилии Папаспираки, очень порядочному человеку. (В это нелегко поверить, но и такие бывали!) Он часто у нас бывал в прежние времена: ухаживал за Марусей Ольшевской, красавицей-курсисткой, крестницей моего отца, которая, осиротев, воспитывалась у нас. Что думал о своей работе этот чекист, я не знаю. Но очевидно, мысли были невеселые, так как вскоре он покончил жизнь самоубийством, перерезав себе горло бритвой. Папаспираки ничем не обнадежил маму и только обронил:

– К девяти часам все будет решено.

Что было делать дальше? Куда идти? От кого ждать помощи?

Наискосок от нашего дома по Маразлиевской улице, на углу Александровского парка стояла церковь. Туда и пошла мама. Рухнув на колени перед Распятием, она так разрыдалась, будто душа с телом расстается.

Подошел священник:

– Ты потеряла близкого человека, дочь моя?

– Не знаю, но думаю, что да... – ответила она и излила ему свое горе.

– У тебя есть дети... И над всеми нами – Господь!

И с этой надеждой мама вышла из церкви.

– Барыня! Барин вернулся!

Это кричала на всю улицу Фроська, бывшая горничная адмирала Акимова, жившего когда-то в том же подъезде, что и мы.

Силы оставили маму, и она опустилась на каменные ступеньки паперти, протягивая руки и беззвучно шевеля губами: ни встать, ни произнести что-либо она не могла.

«Человек в коже»

Что же произошло?

Всех юристов, весь «улов» этой ночи – говорят, их было 712 человек – согнали в здание на Екатерининской площади, где разместилось это мрачное учреждение – Одесская ЧК. Заграждение из колючей проволоки. Статуя Екатерины Великой, закутанная в рогожу, с красным чепцом на голове. Шум. Толчея. Грохот автомобильных моторов, работающих без глушителя. И всюду китайцы. И латыши.

Прибывших выкрикивали по каким-то спискам и выводили небольшими группами по два, три или четыре человека. Отец провожал их глазами и не заметил, откуда появился человек в кожаной куртке. Он поднялся на нечто, напоминающее кафедру, полистал какой-то гроссбух и вдруг обратился прямо к папе:

– Керсновский! А вы чего здесь?

Отец вздрогнул, но ответил по возможности спокойно:

– Вам это должно быть лучше известно, чем мне.

– Ступайте!

Отец не сдвинулся с места.

– Ступайте! Здесь вас ничего приятного не ждет!

Отец повернулся и пошел в ту же сторону, куда уводили всех прочих.

– Не туда!

Отец остановился. «Человек в коже» что-то сказал по-английски двум китайцам, и они его повели к выходу.

Опять свет! Снова небо над головой. И удаляющийся треск моторов. Впереди колючая проволока и узкий проход, который вьется, огибая статую Екатерины, и поворачивает обратно – почти до самого входа. Папа роняет пенсне, и ему стоит усилия воли, чтобы его поднять, а не оставить там...

Но вот колючая проволока позади. Под ногами – брусчатка мостовой. Мерным шагом доходит папа до угла, и тут...

Безусловно, со времен своего детства не мчался известный юрист-криминолог с такой быстротой!

А в это время мы с братом были одни в осиротелой комнате. Я забилась в угол дивана и плакала. Брат, плакавший ночью, когда отца уводили, теперь не плакал – он быстро шагал, сжимая кулаки, и бормотал:

– Мне почти 14 лет, меня возьмут – должны взять – в Добровольческую армию. Я отомщу! Я сумею отомстить за папу!

И мы оба все поглядывали на стенные часы, висевшие на стене против единственного окошка в нашей комнатушке.

Стрелка приближалась к девяти.

Вдруг на часы упала тень, и я услышала, как брат закричал, топая ногами:

– Папа! Папа!

В окне был отец. Именно в окне, потому что дверью, выходящей в коридор, мы не имели права пользоваться, и окно заменяло нам дверь.

Легко соскочив в комнату, он подхватил нас обоих на руки:

– А где мама?

Этого мы не знали.

– Как же это тебя выпустили, папа?!

– Сам не понимаю. Должно быть, по ошибке. И возможно, сейчас за мною снова придут. Может быть, очень скоро. Я жду 20 минут. Бегите ищите маму!

…Через четверть часа за отцом снова пришли, но уже никого из нас не застали*.

Кем же оказался тот «человек в коже», которому отец был обязан жизнью?! Спустя какое-то время отец, обладающий очень цепкой памятью, вспомнил, что встречал этого человека 11 лет назад!

– В операционной доктора Гиммельфарба**, дело которого я вел в 1908 году, работал шестнадцатилетний юноша, который стерилизовал инструмент. Я его допрашивал в числе других по тому делу. Он и есть тот самый «человек в коже»!

____________________

* По поздним рассказам Е.А. Керсновской, они скрывались на разных квартирах, и она потерялась, - с конца июня до середины августа 1919 года в Одессе она не могла найти родных. Ей было 12 лет. У Дыниных ее обстригли под мальчика. Дынина после арестовали, другие знакомые семьи бежали из Одессы, и она жила в угольном подвале, голодала, ела лебеду, у нее стали выпадать зубы, распухли лицо и шея. Помогал ей друг японский мальчик Оки, когда-то он был кадетом, у него был брат, его дядя был в японском консульстве. Оки говорил: «Пищу дает море», – и она пробовала питаться водорослями. У одесской обсерватории в зарослях кустарника его избили китайцы, она помогла ему добраться домой. Однажды на Канатной она случайно столкнулась с отцом. Он ее узнал, взял на руки и заплакал.

Впоследствии семья Керсновских, договорившись с рыбаками-греками, переправилась по морю в Румынию. По устным воспоминаниям Е. А. Керсновской известно, что уехать из Одессы помог случай. Ее мать обратилась на улице к греческим офицерам на их родном языке, назвала фамилию Каравасили, и оказалось, кто-то из них знал ее родственников в Греции. В условленное время на Ланжерон подошла шлюпка, которая отвезла их на крейсер «Мирабо». Остановились в г. Сулина (Румыния), потом прибыли в Галац, где румынские офицеры их задержали и хотели отправить обратно, но Александра Керсновская сказала, что возвращение в Одессу будет равносильно смерти, что в Кагуле живет ее младший брат, и Керсновским разрешили остаться в Румынии. Они поселилась в Бессарабии, в родовом поместье Полуцепилово рядом с селом Околина. Автор употребляет название «Цепилово» (от славянск. цепь), но это соседнее с Околиной село. По рассказу учителя из Околины Ольги Морару (внучки депортированного в Сибирь И.Д. Кобылаша, примаря с. Пражиле), село Околина (от рум. колина – равнина) основано в 1745 году. Боярин Немеш построил церковь на этом месте, получив земли от Дмитрия Кантемира, чтобы организовать здесь охрану границы. Цепиловские селились также рядом с Околиной возле леса, потом это Селиште (поселение) назвали Полуцепилово (сейчас название исчезло, а поселение слилось с Околиной). Немеш имел двух сыновей, у них купил это поместье Павел Леонард (семья происходит из Венеции), имевший усадьбу возле г. Бельцы. Поместье досталось его сыну Кирьяку (Кириаку), который проиграл его в карты. Купили это поместье Шимон Рабинович и А. А. Керсновский (дед Е. А. Керсновской). Шимон купил нижнюю часть, которая называется Шимонский лес (автор пишет «Шиманский лес»), а Керсновский – верхнюю часть. Евреи в Бесарабии не имели права собственности на землю, но Ш. Рабинович проявил себя во время русско-турецкой войны 1877–78 года (в Плевне) и получил разрешение на покупку поместья. Церковь в Околине при советской власти не закрывалась, захоронения Керсновских (деда и бабушки Е. А. Керсновской) сохранились.

** В 1942 году доктор Гиммельфарб был расстрелян немцами за свое еврейское происхождение.

Дата добавления: 2015-10-16